Я читаю и пишу на английском, но по-прежнему вижу сны на амхарском

Ханна Гиоргис

В семье, переплетённой несколькими языками, непросто заниматься писательским ремеслом – родным нравится, что я пишу, хотя они и думают, что мои труды не для них.

Первым языком, на котором под чутким руководством моей заботливой бабушки я научилась говорить, был амхарский. Официальный язык Эфиопии (второй по распространённости семитский язык после арабского) сблизил меня с ней тогда, и всё так же он врывается в общий разговор, когда моя большая семья собирается вместе. Между нами – тысячи миль, с препятствиями в виде океанов и паспортов разных стран. Но когда мы созваниваемся, именно амхарский язык проносит нашу любовь через Мировой океан.

Слова формируют то, как я вижу мир, как преодолеваю проблемы, как расслабляюсь. Они дают мне опору, упорядоченность и структуру. Я начала писать с тех пор, как узнала, что писателям платят (по крайней мере, в теории), чтобы проверить это на себе.

Но как родившаяся в Америке дочь иммигрантов из Эфиопии и Эритреи, лучше всего я знаю слова на английском. Грамматика, которую я с наибольшей вероятностью могу подчинить своей воле, – это та, которой в американских школах меня учили занудные учителя, настаивавшие на том, чтобы я со своим иммигрантским языком к ней привыкала. Литературный канон классической литературы, усвоенный мной в детстве, наравне с книгами, что и по сей день возглавляют списки рекомендуемой литературы, – это те белые авторы, для которых английский язык – всегда утверждение, без знака вопроса. Но иногда я всё еще вижу сны на амхарском. Когда мои чувства особенно глубоки и уже не вписываются в известные схемы, они принимают яркую образность амхарского.

В январе этого года, вернувшись в Эфиопию впервые почти за 10 лет, мой младший двоюродный брат Кидус смотрел на меня с трепетным волнением, широко раскрыв глаза. Он сказал, что знает, что я писательница – видел мои статьи на Facebook и все их прочитал. Он замолчал на мгновение, прежде чем посмотреть на меня снова, на лице появилось виноватое выражение вместо прежнего восхищения. Понизив голос, он произнёс, что прочитал мои тексты, хотя и не всё до конца понял. Ясно чувствовался безмолвный укор: ты пишешь по-английски – твои статьи не для меня.

Для писателя из мультиязычной среды выбор языка – тяжкое бремя. Поэтесса Сафиа Эльхилло, судано-американский автор, называет себя «языковой изменницей» за то, что пишет на английском (а не на арабском). Кубино-американский писатель Густаво Перес Фирмат, который пишет и на английском, и на испанском, как-то сказал в интервью на радио: «У меня такое чувство, что я не владею ни одним из языков... слова подводят меня на обоих».

Я наткнулась на книгу стихов Переса Фирмата «Блюз на двух языках» 1995-го года, спустя 10 лет после её выхода. Старшеклассник, страстно увлечённый литературой, только начинает интересоваться поэзией; вижу саму себя в его медитативных раздумьях о родном языке:

Сам факт,

что я пишу вам

на английском,

уже искажает то, что я

хотел сказать вам.

Моя дилемма:

как объяснить вам, что я

не сродни с английским языком,

как, впрочем, и с каким-либо конкретным местом

И правда, постоянно думаю, какой язык выбрать, чтобы объясниться. Проще всего на английском – я варюсь в этой среде каждый день. Но английский не тот язык, на котором я люблю. Амхарский тягучий и сладкий; его слова неторопливо скатываются с языка. Но я больше не могу читать и писать на амхарском: алфавит, что висит над моей кроватью – уже скорее предмет декора. В тигринье, языке Эритреи, море сложностей и его трудно одолеть. Даже моя мать, семья которой происходит из Тыграя на севере Эфиопии у границы с Эритреей, не говорит на нём. Так что я застреваю в ловушках и пересечениях, пытаясь вплести смысл через язык, время и пространство.

Я вдохновляюсь работами поэтов и писателей, которые заключают в текстах свою истинную натуру на любом из доступных им языке(ах), на том(тех) из них, что могут передать в рассказах все перипетии, о которых они хотят рассказать.

 Я замечала, что африканские писатели переиначивали колониальные языки, чтобы направить критику против тех режимов, которые принесли своё звучание на континент, а латиноамериканские авторы, такие как Хунот Диас, отказываются выделять курсивом слова на испанском в качестве указания на их иностранное происхождение.

 Я знаю, что могу позаимствовать модели того, как эти и другие писатели-иммигранты противостояли и переосмысляли границы английского как языка, документирующего опыт иммигрантов. В моменты, когда английский не в состоянии передать силу наших повествований, мы отправляем написанное «обратно домой» в устной форме – и любовь наших семей в итоге преодолевает любой языковой барьер.

 

№ 238

 

Я читаю и пишу на английском, но все еще вижу сны на амхарском

Ханна Джорджис

Сложно быть писателем в семье, говорящей на разных языках. Моим родным нравится, чем я занимаюсь, но они думают, что я пишу не для них.

Первый язык, на котором я заговорила под присмотром моей заботливой бабушки, был амхарский. Тогда официальный язык Эфиопии (второй по распространенности семитский язык после арабского) сблизил меня с ней, и сейчас, когда я разговариваю со своими родными, он соединяет меня с ними подобно проводу. Мы в тысячах миль друг от друга, разделенные океанами и границами стран. Но когда мы звоним друг другу, амхарский – это именно то, что передает нашу любовь сквозь расстояния.

Слова определяют то, как я вижу мир, как решаю проблемы, как отдыхаю. Они дают мне чувство спокойствия и порядка. Я начала писать ещё до того, как узнала, что писатели могут зарабатывать (по крайней мере, в теории), просто чтобы разобраться в окружавшем меня хаосе.

Однако, как американской девочке, рожденной от иммигрантов из Эфиопии и Эритреи, мне близки английские слова. Грамматика, которую мне легче всего подчинить своей воле,– это та, которую я выучила в американских школах под руководством учителей, настаивающих на том, что язык дочери иммигрантов должен соответствовать стандартам. Классический литературный канон, который я впитала в детстве – а также книги, находящиеся на вершине списков рекомендованных к прочтению книг – это произведения белых авторов, для которых английский – не вопрос выбора, а язык по умолчанию. И все-таки иногда я вижу сны на амхарском. Когда я испытываю особенно глубокие чувства и их крайне трудно отобразить, они порождают яркие образы на амхарском.

Этим январем, когда я вернулась в Эфиопию впервые за последние 10 лет, мой двоюродный брат Кидус взглянул на меня большими сияющими глазами. Он сказал, что знает, чем я занимаюсь. Он видел мои статьи в Фейсбуке и прочел их все. Кидус на мгновение замолчал, перед тем как снова посмотреть на меня, и там, где раньше был только восторг, появилось чувство вины. Тихим голосом он признался, что прочел все мои работы, хотя и не все в них понимал. Обвинение тяжело повисло в воздухе: ты пишешь на английском; твои статьи не для меня.

Для писателя диаспоры вопрос выбора языка для творчества всегда сложен. Так, поэтесса Сафия Эльхильо, судано-американская писательница, называет себя “языковым предателем” за использование английского в своих работах (вместо арабского). Кубано-американский писатель Густаво Перес Фирмат, который пишет как на английском, так и на испанском, заявил по Национальному Общественному Радио (NPR): “Мне кажется, что я не владею в полной мере ни одним из них: слова подводят меня в обоих языках”.

Я наткнулась на “Двуязычный блюз” Переса Фирмата, книгу стихов 1995 года, через 10 лет со дня ее выхода. Будучи первокурсницей, которая жила литературой, но только начинала влюбляться в поэзию, я видела свое отражение в его размышлениях о жизни в диаспоре:

То, что

я пишу

на английском

уже искажает то,

что я хочу тебе сказать.

Моя цель -

объяснить тебе, что я

не принадлежу английскому,

но и не принадлежу другим языкам

На самом деле я никогда не знаю, какой язык использовать, чтобы выразить свои мысли. Английский для меня самый простой. Я постоянно в него погружена. Однако английский – это не тот язык, на котором я люблю. Амхарский сладок и густо тянется на языке. Однако сейчас я не могу ни читать, ни писать на амхарском: алфавит, который висит над моей кроватью, лишь украшает комнату, нежели чему-то учит. Язык тигринья, используемый в Эритрее, богат, но слишком от меня далек. Даже моя мать, происходя из рода, жившего в регионе Тыграй на севере Эфиопии, а также в Эритрее, не говорит на этом языке. Итак, я нахожусь среди пустот и пересечений, пытаясь передать смысл сквозь языковые границы, время и пространство.

Меня радуют писатели, которые в своих работах раскрывают подлинных себя на любом доступном им языке (языках), позволяющем им ухватить все детали историй, которые нужно донести до читателей.

Мне довелось видеть то, как африканские писатели адаптировали колониальные языки, чтобы с выгодой использовать критику тех политических режимов, что привели к появлению звуков африканской речи на американском континенте; я видела и то, как латиноамериканские писатели, например, Хунот Диас, отказываются выделять испанские слова курсивом, подчеркивающим их иностранное происхождение.

Я вижу всех этих, а также других писателей образцами сопротивления и переосмысления границ английского как языка, документирующего опыт иммигрантов. В те моменты, когда английский не может передать всю силу наших историй, мы устно отправляем нашу работу “домой”, и любовь родных в конечном счете преодолевает любые языковые барьеры.

 

 

№ 240

 

       Я читаю и пишу на английском, но я все еще думаю на амхарском

 

Ханна Джорджис

 

Это не просто быть писателем в семье, говорящей на нескольких языках - моим близким нравится то, что я пишу, но, думаю, это не для них.

 

Первый язык, на котором я начала говорить, под чутким руководством моей обожаемой бабушки, был амхарский. Государственный язык Эфиопии (второй по распространению после арабского среди семитской группы языков) связал меня с ней тогда и до сих пор, словно «живчик», объединяет разговоры моей большой семьи. Мы в тысячах милях друг от друга, разделены океанами и границами. Но когда мы созваниваемся, именно амхарский передает нашу любовь через моря.

 

Слова передают мое чувство мира, то, как я справляюсь с проблемами и расслабляюсь. Они - источник порядка, комфорта и структуры. Я писала еще до того, как узнала, что писателям платят (хотя бы теоретически) для объяснения этой шумихи.

 

Но, рожденная в Америке, дочь иммигрантов из Эфиопии и Эретрии, я лучше всего знаю английские слова. Грамматика, которую я могу легко использовать по желанию, это то, чему я научилась в американских школах, под небрежным руководством учителей, настаивающих на том, чтобы язык моей дочери-иммигрантки соответствовал правилам. Классический литературный канон я познала ребенком - и книги, возглавляющие списки рекомендаций даже сейчас, - являются произведениями белых авторов, для которых английский всегда является утверждением и никогда - вопросом. Но иногда я думаю на амхарском. Когда мои чувства глубоки и сложны для объяснения, они приобретают живые образы на Амхарском.

 

Когда я вернулась в Эфиопию первый раз спустя 10 лет в этом январе, мой младший двоюродный брат, Кидус, посмотрел на меня глазами «по пять рублей» и со светящимся сердцем. Он сказал, что знал, что я писатель - видел мои статьи на Фэйсбуке и читал их. Он остановился на минуту до того, как посмотреть на меня снова, тихая вина появлялась там, где до этого было возбуждение. Тихим голосом брат сказал, что читал мои работы даже несмотря на то, что не все понимал. Вежливое обвинение повисло в воздухе: «Ты пишешь на английском, твои статьи не для меня».

 

Для писателя в диаспоре выбор, на каком языке писать, ужасен. Поэтесса Сафия Эльхильо, америко-суданская писательница, называет себя предательницей языка за то, что пишет на английском, а не арабском. Америк-кубанский писатель Густаво Перес Фирмат, который пишет и на английском и на испанском, сказал Национальному Общественному Радио: «у меня ощущение, что я не свободен ни в одном. Слова подводят меня в обоих языках».

 

Я наткнулась на «Двуязычный блюз» Переса Фирмата, книга поэм 1995 года, через 10 лет после ее выхода. В начале старших классов влюбленная в литературу, но только начинающая любить поэзию, я видела отражение себя в его задумчивых, диаспорических размышлениях:

 

«Тот факт что я пишу тебе на английском уже опровергает то, что я хочу тебе сказать. Мой повод: как объяснить тебе, что я не принадлежу английскому, хотя и не принадлежу ничему другому»

 

В самом деле, я никогда не знаю, какой язык использовать, чтобы объяснить себя. Английский - самый простой; я купаюсь в нем каждый день. Но английский не тот язык, что я люблю. Амхарский дремучий и мелодичный; он берет время, чтобы скатиться с моего языка. Но я не могу больше читать или писать на амхарском - алфавит над моей кроватью больше декорация, чем поучение. Эритская тигринья полная и сложная для того, чтобы зацепиться. Даже моя мама, чья семья родом из региона северного Тиграя в Эфиопии и граничащей с ним Эретрии, не говорят на тигринье. Поэтому я сижу в промежутках и пересечениях, пытаясь сплести связь между языком, временем и пространством.

 

Меня поддерживают работы художников и писателей, вселяющих свои подлинные «я» в свои труды на любом языке (языках), к которому у них есть доступ, на любом языке (языках), котором можно осознать сложности их историй, которые им надо рассказать.

 

Я видела африканских писателей, переориентирующих колониальные языки, чтобы использовать критику тех самых режимов, которые принесли эти звуки на континент, и латинские авторы, какие как Хунот Диас, отказываются выделять испанский для того, чтобы показать иностранность.

 

Я знаю, я могу смотреть на этих и тех писателей-иммигрантов, как на моделей сопротивления и переосмысления границ английского, как языка, документирующего их опыт. В моменты, когда английский терпит поражение в отражении силы наших историй, мы отправляем наши работы обратно домой устно и любовь наших семей, в конце концов, выходит за рамки любого языкового барьера.

 

№ 241