Я читаю и пишу по-английски, но все равно мечтаю по-амхарски

Ханна Гиоргис

Тяжело быть писателем в семье, говорящей на нескольких языках – моим родственникам нравится, что я пишу, но думают, что я пишу не для них

Первый язык, на котором я научился говорить, под тщательной инструкцией моей, страдающей от старческого слабоумия, бабушки, был амхарский. Официальный язык Эфиопии (второй по распространённости семитский язык после арабского) связывал меня с ней тогда и до сих пор, он как живой провод в моих длительных беседах с родственниками. Мы в тысячах милях друг от друга, разъединены океанами и паспортами. Но когда мы звоним друг другу, именно амхарский несёт нашу любовь через море.

Слова формируют моё видение мира, как я справляюсь с проблемами, как расслабляюсь. Они дают мне комфорт, порядок и структуру. Я писала это с тех пор, как знала о том, что писателям платили (теоритически, по крайней мере) только для того, чтобы наделать шуму.

Но слова я лучше всего знаю на английском, как дочка эфиопских и эритрейских иммигрантов, родившаяся в США. Грамматика, которую мне легче всего прочесть была изучена мною в американских школах под небрежным указанием учителей, чтобы язык иммигрантки «вошел в общий поток». Классический канон литературы, который я потребляла в детстве и книги, попадающие в топ рекомендованных даже сейчас, это тех белых авторов, для которых английский – всегда утверждение, а не вопрос. Но иногда я всё равно мечтаю по-амхарски. Когда мои чувства самые глубокие и самые трудные к схематическому изображению, они берут яркие амхарские образы.

Когда я вернулась в Эфиопию впервые за почти 10 лет в этом январе, моя молодой кузен, Кидус, посмотрел на меня с раскрытыми глазами и лучезарным сердцем. Он сказал мне, что он знал о моей профессии писателя, он видел мою статью на Facebook и прочёл их всех. Он остановился на мгновение, прежде чем взглянуть на меня снова, в его словах была тихая вина, которая сменила волнение. Тихим голосом, он сказал мне, что он прочёл бы мою работу даже если он не всё понял бы. Лёгкое обвинение висело в воздухе: ты пишешь на английском, твои статьи не для меня.

Для писателя, представителя диаспоры, выбор языка на котором создаются творения, под вопросом. Поэтесса Сафия Эльхи, суданско-американская писательница, называет себя «предательницей языка» за то, что пишет по-английски, а не по-арабски. Кубино-американский писатель Густаво Перез Фирмат, который пишет на обоих языках, на английском и испанском, рассказал NPR: “У меня есть чувство, что я не силен ни в том, ни в другом… Слова подводят меня в обоих языках.

 Я наткнулась на «Билингвальную хандру» Переза Фирмата, книга поем 1995 года выпуска, спустя 10 лет после выхода. Первокурсник института, влюбленный в литературу, но только начинающий любить поэзию, я увидела себя отображённой в его задумчивой диаспорической медитации:

Тот факт, что я

Пишу для вас

На английском

Уже искажает то,

Что я хотел вам сказать

Мой субъект:

Как объяснить вам, что я

Не принадлежу к английскому,

хотя я никуда не принадлежу

Действительно, я никогда не знала какой язык использовать, объясняя себе. Английский – самый простой; я плаваю в нём каждый день. Но английский не тот язык, в который влюблена. Амхарский – тонкий и милый; он занимает время, когда сходит с моего яязыка. Но я больше не могу читать или писать по-амхарски, алфавит над моей кроватью скорее декоративный, чем дидактический. Язык тигринья, распространённый в Эритрее, «полон» и в него трудно войти. Даже моя мама, чья семья –выходцы из северного эфиопского региона Тигрей, граничащего с Эритреей, не говорит по Тигринье. Так что я сижу в пустоте, пытаясь сплести смысл в языке, времени и пространстве.

Меня вдохновляют работы писателей, которые показывают свои самые подлинные «я» в свою работу на любом языке (языках), к которому они имеют доступ, на любом языке (языках), которые могут понять сложности историй, которые они должны рассказать.

Я видела, как африканские писатели переориентируют колониальные языки, чтобы раскритиковать те самые правила, которые принесли те звуки на континент и латиноамериканские авторы, как Хунот Диаз, отказываются итализировать испанский, чтобы обозначить «иностранность».

Я знаю, что смогу взглянуть на этих и на других иммигрантские писателей, как на образцов сопротивления и переосмысления границ английского как языка, документирующего опыт иммигрантов. В те моменты, когда английский не показывает силу наших историй, мы вместо этого отправляем нашу работу «домой» устно - и любовь наших семей в конечном итоге выходит за рамки языкового барьера.

 

№ 245

 

Я читаю и говорю по-английски, но всё ещё вижу сны на амхарском

Ханна Джорджис

 

Как это сложно – быть художником в семье, если вы говорите на разных языках ‑ родным нравятся мои статьи, но мне кажется, я пишу не для них.

Первый язык, на котором я научилась говорить под чутким руководством любящей бабушки ‑ амхарский. Официальный язык Эфиопии (второй наиболее распространённый семитский язык после арабского) связывал меня с ней тогда и до сих пор, словно ток по проводам проходит через все беседы нашей обширной семьи. Между нами тысячи миль, океаны и паспорта. Но когда мы звоним друг другу…Амхарский, он переносит нашу любовь через море.

С помощью слов я выражаю своё видение мира, преодолеваю трудности, расслабляюсь. Они греют мне душу, дарят какой-то порядок и систему. Я начала писать ещё до того, как узнала, что за это писателям платят, по крайней мере, в теории, просто чтобы разобраться во всём этом.

Я дочь эмигрантов из Эфиопии и Эритреи, но как урождённая американка лучше знаю английский. Легче всего мне подчиняется грамматика, которой я играючи овладела в американских школах. Учителя настоятельно требовали, чтобы дочь эмигрантов соответствовала по языку остальным. Ещё ребёнком с лёгкостью усвоила каноны классической литературы ‑ и книги, наиболее рекомендуемые к прочтению даже сейчас – написанные белыми, для которых английский был скорее не вопросом, а чем-то самим собою разумеющимся. Но временами я всё ещё вижу сны на амхарском. Когда мои чувства самые глубокие и не поддаются описанию, они обретают живые образы этого языка.

В январе этого года я впервые за почти 10 лет приехала в Эфиопию, маленький двоюродный братик Кидус смотрел на меня с изумлением, у него часто билось сердце. Он знал о том, что я писатель ‑ видел мои статьи в Фейсбуке и перечитал их все. Он умолк на мгновение, прежде чем снова посмотреть на меня, в его взгляде возник тихий укор, где до этого читалось лишь восхищение. Робким голосом он сказал мне, что, хоть и прочитал абсолютно всё, но не так уж много понял. Тихое обвинение повисло в воздухе: ты пишешь по-английски; но не для меня.

Для писателя из диаспоры выбор, на каком языке сочинять, удручает, судано-американская поэтесса Сафиа Эльхилло называет себя «языковой предательницей», пишущей по-английски (вместо арабского). Кубино-американец Густаво Перес Фирмат, пишущий на английском и испанском, сказал Национальному Общественному Радио: «У меня такое чувство, что я не владею ни одним из них... Слова подводят меня в обоих языках».

В 2005 я наткнулась на «Двуязычный блюз» Переса Фирмата, сборник стихов 1995 года. Я была первокурсницей, обожала литературу, но только входила во вкус поэзии, а в его глубоких размышления о диаспоре я увидела точное отражение своих чувств:

 Я пишу вам

 по-английски,

и этот факт искажает мысль,

которую я хотел бы до вас донести.

Вот мой вопрос:

как объяснить вам, что я

не принадлежу английскому,

я вообще ничему не принадлежу.

На самом деле, я запуталась, какой язык использовать для объяснения. Английский — проще всего Я в нём купаюсь каждый день. Но английский не тот язык, на котором я люблю. Амхарский — густой и сладкий. Он ждёт своего часа, пока я перекатываю его на языке. Я уже не могу ни читать, ни писать по-амхарски — алфавит у меня над кроватью вряд ли меня чему-то научит, висит скорее как картинка. Эритрейский язык тигринья — слишком необъятный и сложный, чтобы изучить его в полной мере. Даже моя мать, чья семья родом из Тиграя — северного региона в Эфиопии, на границе с Эритреей, не говорит на языке тигринья. Поэтому я застряла в разрывах и хитросплетениях, пытаясь связать воедино язык, время и пространства.

Мне придают силы произведения писателей и художников, которые сообщают себя настоящих на любом доступном им языке (языках), на любом языке (языках) способных понять сложности историй, которые они должны рассказать.

Я встречала писателей-африканцев, нарочно заставляющих себя писать на колониальных языках, чтобы критиковать прежние политические режимы, из-за которых эти звуки оказались на континенте; а такие латиноамериканские авторы, как Джуно Диас, отказываются выделять испанских курсивом как иностранный язык.

Знаю, что могу лично обратиться к этим и другим авторам-иммигрантам, у них-то точно есть способы сопротивления и переосмысления границ английского как языка, через который сообщают свой опыт иммигранты. В те моменты, когда английский не способен передать в полной мере всю силу наших историй, мы отправляем их «домой» на словах, и любовь наших семей в конечном итоге рушит все языковые преграды.

 

 

№ 246