Я читаю и пишу на английском, но всё ещё думаю на амхарском.

Ханна Гиоргис

 

Трудно быть мастером своего дела в семье, говорящей на нескольких языках –мои родственники любят то, что я пишу, но думают, что пишу я не для них.

Первым языком, на котором я научилась говорить, под тщательным руководством моей любимой бабушки, был амхарский. Официальный язык Эфиопии (второй наиболее распространенный семитский язык после арабского) связывал меня с ней как тогда, так и сейчас, как живая телеграмма, проходящая через множество бесед моей семьи. Мы на расстоянии тысяч миль друг от друга, разделенные океанами и паспортами. Но когда мы созваниваемся, амхарский передаёт нашу любовь на другую сторону моря.

Слова передают то, как я вижу мир, как я преодолеваю проблемы, как отдыхаю. Они дают мне комфорт, порядок и структурированность. Я писала ещё до того, как узнала, что писателям платят (по крайней мере, в теории) просто чтобы понять смысл шумихи.

Но, как рождённая в Америке дочь Эфиопских и Эритрейских иммигрантов, лучше всего я знаю слова на английском. Грамматику, которую я с набольшей охотой подчинила себе, я выучила в Американских школах, под наставлениями учителей, требующих, чтобы язык дочери иммигрантов пришёл в норму. Классический литературный список, который я читала в детстве- и книги, возглавляющие списки рекомендаций даже сейчас- тех светлокожих авторов, для которых английский всегда утверждение, а не вопрос. Но иногда я всё ещё мечтаю на амхарском. Когда мои чувства наиболее глубокие и становятся трудны для понимания, они приобретают амхарские яркие образы.

Когда я вернулась в Эфиопию в январе этого года впервые за 10 лет, мой молодой двоюродный брат, Кидус, посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и с излучающем тепло сердцем. Он сказал мне, что знает о том, что я писатель- он видел мои статьи в Facebook и читал их все. На мгновение он остановился, прежде чем взглянуть на меня вновь, и там, где раньше было только волнение, появилась чувство вины. Тихим голосом он сказал, что прочитал мою работу, даже не смотря на то, что понял не всё. Вежливое обвинение витало в воздухе: ты пишешь на английском; твои статье не для меня.

Для мастеров своего дела в диаспоре, выбор языка, на котором ты будешь творить, чреват последствиями. Поэтесса Сафия Эльхилло, суданско -американская писательница, называет себя «языковым предателем» за то, что пишет на английском (а не на арабском). Кубино- американский писатель Густаво Перес Фирмат, который пишет как на английском, так и на испанском языках, сказал Национальному общественному радио: «У меня такое чувство, будто я не владею ни одним из них… Слова подводят меня на обоих языках».

Я наткнулась на «Двуязычный блюз» Переса Фирмата, книгу стихов 1995 года, через 10 лет после её выхода. Первокурсница средней школы, влюбленная в литературу, но только начинающая любить поэзию, я увидела себя отражением в его задумчивой диаспорической медитации:

Тот факт, что я

Сейчас пишу тебе

По-английски

Уже опровергает то,

Что я хотел сказать тебе.

Главная тема:

Как объяснить вам, что я не принадлежу английскому

Также, как не принадлежу ни чему другому.

На самом деле, я никогда не знаю, какой язык использовать для объяснения. Английский самый простой; я плаваю в нём каждый день. Но английский не тот язык, в который я влюблена. Амхарский густой и сладкий; чтобы сказать что-то на нём потребуется время. Но я больше не могу читать или писать на амхарском- алфавит, висящий над моей кроватью, играет больше декоративную функцию, нежели поучительную. Эритрейский язык Тигриния очень богат и его сложно запомнить. Даже моя мать, чья семья родом из северной части Эфиопии в регионе Тигрей и на границе с Эритреей, не говорит на языке Тигриния. Поэтому я нахожусь в промежутках и пересечениях, пытаясь соединить смысл в языке, времени и пространстве.

Я нахожу поддержку в работах писателей и художников, которые вносят собственное «Я» в свои произведения на любом языке (языках), к которым они имеют доступ, на любом языке (языках), передающих сложность историй, которые они должны рассказать.

Я видела африканских писателей, которые переориентировали колониальные языки, чтобы максимально использовать как средство достижения своих целей критику режимов, которые перенесли эти звуки на континент, а такие латинские авторы, как Юно Диас, отказываются выделять испанский, чтобы показать его чуждость.

Я знаю, что могу обратиться к этим и другим авторам-иммигрантам за примерами переосмыслений границ английского как языка, документирующего опыт иммигрантов. В те моменты, когда английский не выдерживает силу наших историй, мы отправляем нашу работу «обратно домой» устно- и любовь наших семей в конечном итоге выходит за рамки языкового барьера.

 

 

 

№ 107

 

Я читаю и пишу по-английски, но вижу сны до сих пор на амхарском

Ханна Гиоргис

 

Сложно быть творцом в семье, в которой говорят на нескольких языках — моим родным нравится сам факт того, что я пишу, но они думают, что я пишу для других, а не для них.

 

Первым языком, на котором я научилась говорить под чутким руководством до безумия любящей меня бабушки, был амхарский. Тогда официальный язык Эфиопии (после арабского второй наиболее распространенный язык семитской группы) связал меня с ней, и до сих пор является связующим звеном во всем общении нашей большой семьи. Нас разделяют сотни миль, океаны и целые государства, но когда мы созваниваемся, именно амхарский передает нашу любовь через расстояния.

Слова влияют на то, как я вижу мир, как я преодолеваю трудности, как я отдыхаю. Они мне дарят спокойствие, порядок, структуру. Я пишу с тех пор, как узнала, что писатели получают зарплату (по крайней мере, в теории) за то, что из шума и гама рождается смысл.

Но как американская дочь иммигрантов из Эфиопии и Эритреи, могу сказать, что лучше всего я знаю слова из английского языка. Грамматике, которую я легко подчиняю своей воле, я научилась в американских школах  под небрежным руководством учителей, настаивающих на том, чтобы мой язык ребенка иммигрантов соответствовал необходимому уровню. Классический список произведений, который я читала в детстве, и книги, наиболее рекомендованные к чтению даже сейчас, написаны белыми американскими авторами, для которых английский скорее утверждение, чем вопрос. Но иногда мне до сих пор снятся сны на амхарском. Когда я испытываю глубокие и сложные для объяснения чувства, они обретают яркие образы амхарского.

Когда я в январе вернулась в Эфиопию впервые за почти 10 лет, мой младший кузен Кидас смотрел на меня широко раскрытыми глазами и с воодушевлением. Он сказал мне, что знает, что я писатель — он видел мои статьи на Facebook и прочитал их все. Он на мгновение замолчал, а потом посмотрел на меня снова: вместо энтузиазма появилось небольшое чувство вины. Тихим голосом он сказал мне, что читал мои работы. Даже когда он ничего не понимал. В его голосе чувствовались нотки обвинения, мол, ты пишешь по-английски, твои статьи не для меня.

Для «художника» из диаспоры выбор языка, на котором творить, чреват. Поэт Сафия Эльо, американка суданского происхождения, называет себя «языковым предателем» из-за того, что пишет стихотворения на английском, а не на арабском. Американский писатель кубинского происхождения Густаво Перес Фирмат, пишущий на английском и испанском, говорил Национальному Общественному Радио США (NPR): «У меня возникает чувство, что я свободно не владею ни одним из них... Слова обоих языков подводят меня».

Я наткнулась на сборник стихов 1995 года «Двуязычный блюз» Переса Фирмата через 10 лет после его выхода в печать. Будучи новенькой в старших классах, увлеченной литературой, но только еще начинающей свой путь в поэзии, я находила себя в его медитации-размышлении о национальном:

«Тот факт, что я пишу по-английски, уже заведомо искажает то, что я хочу сказать. Об этом я, собственно, и пишу, о том, что я не принадлежу ни английскому, ни испанскому всецело…»[5].

На самом деле, я никогда не знаю, на каком языке лучше говорить, чтобы выразить себя. На английском проще всего — я каждый день говорю на нем. Но английский — это не тот язык, на котором я думаю о любви. Амхарский — богатый и приятный язык, мне нужно время для того, чтобы что-то сформулировать и сказать по-амхарски. Но по-амхарски я уже не могу ни читать, ни писать — алфавит, висящий над моей кроватью скорее декоративный, чем обучающий. Эритрейский язык тигринья — полноценный и сложный язык. Даже моя мама, чья семья родом из северного региона Эфиопии Тыграй и соседней Эритреи, не говорит на тигриньи. Так что я застряла в интервалах и переплетениях, стараясь передать смысл через язык, время и пространство.

Меня вдохновляют работы художников и писателей, которые вкладывают в свои произведения самое сокровенное на любом (-ых) известном (-ых) им языке (-ах), любом (-ых) языке (-ах), который может передать сложность рассказываемой истории.

Я видела, как африканские писатели используют колониальные языки именно для того, чтобы усилить критику режимов, которые принесли эти языки на континент, и как латиноамериканские авторы такие, как Хунот Диас, отказываются подчеркивать использованием испанского иностранное происхождение.

Я знаю, что могу обратиться к этим и другим писателям-имммигрантам за примером моделей сопротивления и переосмысления границ английского как языка, документирующего опыт иммигранта. В моменты, когда английский не может передать всю силу наших историй, мы отправляем нашу работу домой устно, а любовь наших семей преодолевает любой языковой барьер.

 

 

№ 108

 

Я читаю и пишу на английском, но я мечтаю выучить амхарский

Ханна Джорджис

 

Первым языком, на котором я научилась говорить под руководством моей любящей бабушки, был амхарский. Официальный язык Эфиопии (второй по распространенности семитский язык после арабского) связал меня с ней тогда и до сих пор проходит как живой провод через разговоры моей большой семьи. Мы в тысячах миль друг от друга, разделенные океанами и паспортами. Но когда мы зовем друг друга, именно амхарский язык несет нашу любовь через море.

Слова формируют то, как я вижу мир, как я преодолеваю проблемы, как я расслабляюсь. Они дают мне комфорт, порядок и структуру. Я пишу с тех пор, как узнал, что писателям платят (по крайней мере, теоретически), чтобы разобраться в шуме.

Но, как Американская дочь эфиопских и эритрейских иммигрантов, слова, которые я знаю лучше всего, на английском языке. Грамматика, которую я с наибольшей готовностью могу подчинить своей воле, это та, которую я выучил в американских школах под поверхностным руководством учителей, настаивающих на том, чтобы язык моей дочери-иммигрантки соответствовал. Классический литературный канон, который я потреблял в детстве – и книги, возглавляющие списки рекомендаций даже сейчас – это те белые авторы, для которых английский всегда утверждение, никогда не вопрос. Но иногда я все еще вижу сны на амхарском. Когда мои чувства глубоки и наиболее трудно поддаются диаграмме, они приобретают яркие образы Амхарского.

Когда в январе этого года я впервые за почти 10 лет вернулся в Эфиопию, мой молодой двоюродный брат Кидус посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и сияющим сердцем. Он сказал мне, что знает, что я писатель – он видел мои статьи на Facebook и читал их все. Он замолчал на мгновение, прежде чем снова взглянуть на меня, тихое чувство вины появилось там, где раньше было только волнение. Тихим голосом он сказал, что прочитал мои работы, хотя и не совсем все понял. Мягкое обвинение повисло в воздухе: вы пишете по-английски, ваши статьи не для меня.

Для художника в диаспоре выбор языка для творчества чреват. Поэтесса София Эльхильо, Судано-американская художница, называет себя “языковым предателем” за то, что пишет на английском (а не на арабском). Кубино-американский писатель Густаво Перес Фирмат, который пишет как на английском, так и на испанском языках, сказал NPR: “у меня такое чувство, что я не владею ни одним... Слова подводят меня на обоих языках.”

Я наткнулся на книгу стихов Переса Фирмата «Двуязычный блюз», 1995 года выпуска, спустя 10 лет после ее выхода. Первокурсник средней школы, влюбленный в литературу, но только начинающий любить поэзию, я видел себя отраженным в его задумчивой диаспорической медитации:

Тот факт, что я

пишу вам

на английском языке

уже фальсифицирует то, что я

хотел тебе рассказать.

Моя тема:

как объяснить вам, что я

не принадлежите к английскому языку

хотя мне больше нигде не место

Действительно, я никогда не знаю, на каком языке объясняться. Английский проще всего, я плаваю в нем каждый день. Но английский-не тот язык, который я люблю. Амхарский густой и сладкий; он занимает свое время, скатываясь с моего языка. Но я больше не могу читать и писать на амхарском – алфавит, висящий над моей кроватью, скорее декоративный, чем дидактический. Эритрейская Тигриня полна и за нее трудно зацепиться. Даже моя мать, семья которой родом из эфиопского Северного Тигрея и граничащей с ним Эритреи, не говорит по-тигриньи. Поэтому я сижу в промежутках и пересечениях, пытаясь вплести смысл через язык, время и пространство.

Меня вдохновляют работы художников и писателей, которые вкладывают в свою работу самые подлинные себя на любом языке(языках), на котором(ах) они могут получить доступ, на любом языке (ах) могут понять сложности историй, которые они должны рассказать.

Я видел, как африканские писатели перепрофилировали колониальные языки, чтобы использовать критику тех самых режимов, которые принесли эти звуки на континент, и латинские авторы, такие как Junot Díaz, отказываются курсивом выделять испанский язык, чтобы указать на иностранность.

Я знаю, что могу обратиться к этим и другим писателям-иммигрантам за моделями сопротивления и переосмысления границ английского языка как языка, документирующего опыт иммигрантов. В моменты, когда английский язык не в состоянии передать силу наших историй, мы отправляем нашу работу “домой” устно, а любовь наших семей в конечном счете преодолевает любой языковой барьер.

 

 

 

№ 111

 

Пишу и читаю на английском, но мечтаю все равно на амхарском

Ханна Джиорджис

 

Так сложно быть писателем в семье, переключающейся с одного язык на другой; мои родным нравится, что я пишу, но они думают, что я пишу не для них

Первый язык, на котором я научилась говорить под внимательным руководством моей страдающей деменцией бабули, стал амхарский язык. Это официальный язык Эфиопии, (второй наиболее распространенный язык семитской группы после арабского). Именно он связал меня с бабулей, и до сих пор пронизывает разговоры моей большой семьи, словно проводник электричества. Мы за тысячи миль друг от друга, нас разделяют океаны, у нас разные паспорта. Но когда мы созваниваемся, именно амхарский передаёт всю нашу любовь в чужие края.

Слова формируют моё видение мира, мои тактику в решении проблем, мой отдых. Они утешают меня, руководят мной и структурируют моё создание. Я начала писать ещё до того, как узнала, что за это платят, (по крайней мере, в теории), просто чтобы понять смысл этого хаоса.

Но, как рожденная в Америке дочь иммигрантов из Эфиопии и Эритреи, слова, которые я знаю лучше всего, ─ из английского. Я запросто подчинила себе грамматику, опираясь на то, что узнала в американских школах под бдительным руководством учителей, настаивающих на том, чтобы язык дочки иммигрантов плясал под их дудку. Устоявшиеся литературные нормы я усваивала, будучи ещё ребенком, ─ а самые рекомендуемые книги из списков даже сейчас книги тех белых писателей, для кого английский язык всегда был негласным, стоящим под вопросом выбора ─ никогда. Но всё же, иногда я мечтаю на амхарском. Когда мои чувства так глубоки и так сложны для их выражения, яркое воображение на амхарском языке берёт вверх.

Когда я в январе этого года впервые вернулась в Эфиопию после почти десятилетнего отсутствия, моя младший двоюродный брат, его зовут Кидус (Kidus), взглянула на меня своими широко распахнутыми глазами, сердце его источало свет. Он сказал мне, что узнал о том, что я стала писателем. Он видел мои статьи в Facebook, читал каждую-каждую. На какой-то момент он замолчал, прежде чем взглянуть на меня снова, и тень вины легла на его лицо, на котором, совсем недавно я видела абсолютное восхищение. Чуть шевеля губами, он прошептал мне, что все равно читает мои работы, даже если он не совсем понимает всё написанное. Это кроткое извинение так и повисло тяжёлым грузом в воздухе: ведь ты пишешь на английском; твои статьи предназначены не мне.

Выбор языка для творчества писателю-иммигранту ─ всегда какого-то рода испытание. Поэт Сафия Эльхильо ─ суданско-американского происхождения, сама же называется себя «предателем языка» за то, что пишет на английском (а не на арабском). Густаво Перес Фирмат ─ писатель кубинско-американского происхождения пишет как на английском, так и на испанском, но, на радио NPR (Национальное Общественное Радио в США), он сказал: «я не чувствую, что не могу говорить бегло ни на одном языке… Слова подводят меня в обоих».

И тут я наткнулась на его сборник стихов, выпущенный в 1995 году, «Bilingual Blues» спустя 10 лет после его публикации. Девятиклассник пал жертвой перед литературой, но только начало заставляет видеть лишь поэзию, потом я увидела своё отражение в задумчивых медитациях иммигранта:

Тот факт, что я

пишу тебе

на английском

Уже искажает то,

Что я хотел сказать тебе.

Моя тема:

как донести до тебя

Что я не принадлежу английскому

Хоть и ничему другому я не принадлежу.

Конечно, я никогда не знаю, какой язык буду использовать, когда объясняю саму себя. Английский ─ самый простой; я варюсь в нем каждый день. Но английский ─ это не тот язык, который я люблю. Амхарский тягуч и сладок; он берёт положенное ему время до того, как слететь с моего языка. Но я больше не могу читать или писать на амхарском, ─ алфавит висит у меня над спинкой кровати, но его роль скорее декоративная, чем обучающая. Язык Эритреи «Тигринья» настолько обширен, что за него тяжело ухватиться. Даже моя мама, чья семья родом из северного региона Тыграй в Эфиопии и граничит с Эритреей, не говорит на этом языке. Таким образом, я застряла где-то между пробелами в языке и знакомыми мне местами, пытаясь соблюсти смысл на уровне языка, времени и пространства.

Меня воодушевляет работа творческих личностей и писателей, зарождающих «настоящих себя» в их деятельности, вне зависимости языка, который им подвластен, любой язык (и) могут охватить все детали тех историй, которые им нужно поведать.

Мне довелось видеть африканских писателей, подчинивших языки колоний для нивелирования критики каждого режима, принесшего ту речь на континент, и таких латинских авторов как Хунот Диас, отказывающийся выделять курсивом испанский, дабы показать его чуже-родность.

Я знаю, что могу взглянуть на иммигрантов-писателей двух этих баррикад, одной ─ сопротивляющейся, другой ─ переосмысляющей границы английского как языка, фиксирующего жизненный опыт иммигрантов. В момент, когда английский с треском провалит испытание на мощь наших историй, мы отправим наши сочинения «обратно домой», пересказав их, ─ и любовь наших семей напролом преодолеет любой языковой барьер.

 

 

№ 112