Я читаю и пишу по-английски, но все еще думаю на амхарском

Ханна Гиоргис

Трудно быть человеком искусства в семье, где говорят на нескольких языках ‒ моим родственникам нравится то, что я пишу, но они считают, что я пишу не для них

Первым языком, на котором я училась говорить, под тщательным руководством моей любимой бабушки, был амхарский. Официальный язык Эфиопии (второй наиболее распространенный семитский язык после арабского) связывал меня с ней тогда, и до сих пор проходит как связующая нить в разговорах с моей большой семьей. Мы на расстоянии тысяч миль друг от друга, разделенные океанами и паспортами разных стран. Но когда мы звоним друг другу, именно амхарский проносит нашу любовь через море.

Слова придают форму тому, как я вижу этот мир, как преодолеваю трудности, как отдыхаю. Они дают мне утешение, слаженность и структуру. Я стала писать еще до того, как узнала, что авторам платят (по крайней мере, в теории), чтобы разобраться в окружающем мире.

Но как дочь эмигрантов из Эфиопии и Эритреи, рожденная в Америке, я лучше всего знаю английские слова. Грамматика, которую я наиболее легко подчинила своей воле – это то, что я выучила в американских школах под невнимательным наставлением учителей, настаивающих на том, чтобы мой язык дочери эмигрантов соответствовал норме английского языка. Классические литературные каноны, который я читала в детстве - и которые даже сейчас, возглавляют списки книг рекомендованных к прочтению, - это работы белых авторов, для которых не вызывает сомнения тот факт, что книги должны быть написаны на английском языке. Но иногда, я все еще думаю на амхарском. Когда мои чувства наиболее глубокие и трудные для выражения на английском, они приобретают яркие образы амхарского.

Когда я в этом году вернулась в Эфиопию впервые за 10 лет, мой юный двоюродный брат, Кидус, смотрел на меня с широко раскрытыми глазами и сердцебиением. Он сказал мне, что знает, что я писатель ‒ он видел мои статьи на Фейсбуке и прочитал их все. На мгновение он сделал паузу, прежде чем посмотреть на меня вновь, тихая вина появилась там, где раньше было только волнение. Почти шепотом он сказал, что прочитал мою работу, хотя и понимал не совсем все. Легкий упрек тяжело весел в воздухе: «Ты пишешь на английском. Твои статьи не для меня».

Для представителя профессии сферы искусства, который к тому же из семьи эмигрантов, выбор языка для творчества чреват последствиями. Сафия Эльхильо, суданско-американская поэтесса, называет себя «языковым предателем», потому что она пишет по-английски (а не по-арабски). Кубино-американский писатель Густаво Перес Фирмат, который пишет на английском и испанском языках, в своем интервью для «Национального Общественного Радио» сказал: «У меня такое чувство, что я не владею ни одним из них... Слова не подчиняются мне на обоих языках».

Я наткнулась на «Двуязычный блюз» Переса Фирма, сборник стихов 1995 года, спустя 10 лет после ее издания. В начале старших классов, влюбленная в литературу, но только начинающая увлекаться поэзией, я увидела отражение себя в его задумчивых размышлениях о месте диаспоры в обществе:

Тот факт, что я

пишу тебе

на английском

уже искажает, то, что я

хотел сказать тебе.

Мой главный вопрос:

как объяснить тебе, что

английский мне уже чужой

как и другие языки.

И это действительно так, я никогда не знаю на каком языке выразить свои мысли. Использовать английский проще всего, я погружена в него ежедневно. Но английский не тот язык, на котором я выразила бы свои чувства. Амхарский сладкозвучный и мелодичный. Его звуки не торопясь сходят с моих губ. Но я больше не могу читать или писать на амхарском ‒ алфавит, висящий над моей кроватью уже часть декора, а не средство для обучения. Эритрейская тигринья богата и её трудно выучить. Даже моя мать, чья семья родом из северной части Тыграя, где Эфиопия граничит с Эритреей, не говорит на тигринье. Поэтому я нахожусь в подвешенном состоянии и стою на перепутье, пытаясь сплести воедино язык, время и пространство.

Меня воодушевляют работы художников и писателей, которые могут выразить свое сокровенное «я» в своих произведениях на любом языке (языках), которым они владеют, на любом языке (языках), который может передать проблематику всех тех историй, которые им необходимо рассказать.

Я встречала работы африканских писателей, которые переориентировали языки колонизаторов и изменили саму цель языка таким образом, что теперь они используют английский для критики тех, кто в свое время пришел к ним. А такие латиноамериканские авторы, как Юно Диас отказываются выделять курсивом испанские слова, чтобы обозначить иностранное происхождение.

Я знаю, что могу считать этих и других авторов-иммигрантов как пример сопротивления и переосмысления границ английского языка как языка, документирующего жизнь иммигрантов. Но в те моменты, когда английский не в силах передать силу наших историй, мы взамен рассказываем эти истории дома - и любовь наших семей в конечном итоге преодолевает любой языковой барьер.

 

 

 

№  173

 

Я пишу и читаю на английском, но мечтаю по-прежнему на амхарском

Ханна Джорджис

 

Трудно быть творческой личностью в многонациональной семье – моим родственникам нравится, что я пишу, но они думают, что я пишу не для них.

Первым языком, на котором я училась говорить под контролем моей любящей бабушки, был амхарский. Официальный язык Эфиопии (второй по распространенности семитский язык после арабского) связал меня с ней и до сих пор иногда проскакивает в речи членов моей семьи. Мы находимся на расстоянии тысяч миль друг от друга, разделены океанами и паспортами. Но когда мы звоним друг другу, именно амхарский язык, преодолевая расстояние, передает всю нашу любовь через моря и океаны.

Слова формируют мое видение мира, то, как я справляюсь с проблемами, как отдыхаю. Они греют мою душу, упорядочивают и структурируют мою жизнь. Я писала еще до того, как узнала, что писательский труд оплачивается (ну по крайней мере в теории), писала просто, чтобы разобраться в суматохе вокруг себя.

Однако как рожденная в Америке дочь эмигрантов из Эфиопии и Эритреи^[7], лучше всего я говорила по-английски. Грамматика, которую я с большой готовностью «подчиняла своей воле» - это та, что я учила в американских школах под формальным руководством учителей, настаивающих на том, что язык дочери эмигрантов тоже должен соответствовать правилам английской грамматики. Классический литературный канон я усвоила еще будучи ребенком (книги, и сейчас возглавляющие список рекомендованной литературы, – это всё произведения авторов «белой» расы, для которых английский – язык, не подвергающийся сомнению, поскольку это язык мировой литературы). Но иногда я все еще мечтаю на амхарском. Когда мои чувства настолько глубоки, что не поддаются описанию на английском, они приобретают яркую образность амхарского.

Когда в этом январе впервые за 10 лет я вернулась домой, в Эфиопию, мой младший двоюродный брат Кидус посмотрел на меня с широко распахнутыми глазами и лучащимся сердцем. Он сказал, что знает, что я писательница - видел мои статьи на Фейсбуке и прочел их все. Он задержался на мгновение прежде чем посмотреть мне в глаза, и выражение вины промелькнуло на его лице, где до этого было только восхищение. Негромко он поведал мне, что прочитал все мои работы, несмотря на то, что не вполне понимал, о чем идет речь. Едва ощущавшееся обвинение тяжело повисло в воздухе: ты пишешь на английском, твои статьи написаны не для меня.

Для писателя из диаспоры выбор языка чреват. Поэтесса Сафия Эльхилло, судано-американского происхождения, называет себя «изменницей языку» за то, что пишет на английском, а не на арабском. Кубанско-американский писатель Густаво Перес Фирмат, который пишет сразу на двух языках – английском и испанском, говорит в интервью для Нэшнл Паблик Радио: «У меня есть чувство, что я не владею ни одним из них… Мне не хватает слов в каждом из этих языков».

Я натолкнулась на сборник стихов Переса Фермата «Двуязычный блюз», увидевший свет в 1995, спустя 10 лет после его выпуска. В мой первый год в старшей школе, будучи уже увлеченной литературой, но еще только начиная любить поэзию, я нашла свое отражение в его глубокомысленных размышлениях о диаспоре.

Тот факт,

что я пишу вам на английском,

уже искажает мысль,

которую я хочу донести.

Моя цель – объяснить вам,

что я здесь не на своем месте,

но и нигде больше нет места для меня.

Да… я согласна. Я никогда не знаю, какой язык выбрать, чтобы точнее описать мои чувства. Английский проще, я погружаюсь в него каждый день и чувствую себя в нем как рыба в воде. Но английский – это не тот язык, на котором я бы призналась в любви. Амхарский лучше подходит для этой цели, он тягучий и сладкозвучный, чтобы выразить свои чувства на нем вам понадобится время. Но я теперь не пишу на этом языке; амхарский алфавит, висящий над моей кроватью, служит скорее украшением, нежели наглядным пособием. Язык тигринья, на котором говорят в Эритрее, богат, и его трудно выучить. Даже моя мама, семья которой родом из северного Эфиопского региона Тыграй^[8] и граничащей с ним Эритреи, не владеет этим языком. Я нахожусь в смятении, пытаясь сплести смысл из языка, времени и пространства.

Меня стимулируют работы художников и писателей, которые вкладывают в свои произведения идентичность независимо от того, на каком языке пишут, на каком языке они пытаются передать свои самые сложные мысли, которые хотят донести до других.

Я видела как африканские писатели переориентировали колониальные языки против того самого режима, который принес эти звуки на континент, критикуя его; и латино-американские авторы, например Хунот Диас отказались выделять курсивом испанские слова, чтобы обозначить их как иностранные вкрапления в тексте.

Я знаю, что могу подражать этим и многим другим эмигрантам – писателям как примерам сопротивления и переосмысления границ английского как языка, в котором отражается опыт иммигрантов. В те моменты, когда английский язык не может передать всю величественность нашей истории, мы отправляем свои работы домой в устном виде – любовь наших семей в конечном итоге преодолевает любые языковые барьеры.

 

 

№ 174