Я читаю и пишу на английском, но мои сны все ещё на амхарском.

Ханна Джиорджис

Сложно быть художником в семье, объединяющей несколько языков - моим родственникам нравится, что я пишу, но они думают, что я пишу не для них.

Первым языком, на котором я училась говорить под чутким руководством моей любимой бабушки, был амхарский. Это официальный язык Эфиопии (и второй по распространённости семитский язык после арабского), именно он сплотил меня с бабушкой тогда и продолжает быть проводником в беседы нашей большой семьи. Нас разделяют тысячи миль, океаны и паспорта. Но когда мы созваниваемся, амхарский доносит нашу любовь, преодолевая моря.

Слова формируют то, как я вижу мир, как я справляюсь с проблемами, как я отдыхаю. Они утешают меня, придают мне упорядоченность и структурированность.

Я писала ещё до того, как узнала, что писателям платят (по крайней мере в теории), просто чтобы понять себя, разобраться с этим шумом в голове.

Но так как я рождённая в Америке дочь эфиопских и эритрейских эмигрантов, лучше всего я знаю английские слова. Грамматика, с которой я обычно с легкостью справляюсь– это то, что я выучила в американских школах под небрежным присмотром учителей, которые настаивали на том, чтобы загнать в рамки нормы мой язык ребенка эмигрантов. Классические литературные произведения, которые я читала в детстве, и книги, которые до сих пор возглавляют списки рекомендаций, принадлежат белым авторам, для которых английский язык всегда был чем-то самим собой разумеющимся. Но иногда мне всё ещё снятся сны на амхарском. Когда я испытываю самые глубокие чувства, не поддающиеся схематичному анализу, они становятся яркими образами на амхарском.

Когда в январе этого года я впервые за почти 10 лет вернулась в Эфиопию, мой младший двоюродный братик Кидус посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, словно в них светилось сердце. Он сказал, что знал, что я писатель, он видел мои статьи на фейсбуке и прочёл их все. Он остановился на мгновенье, перед тем как взглянуть на меня вновь, лёгкое чувство вины появилось там, где ранее было только приятное возбуждение. Тихим голосом он сказал мне, что прочитал мою работу, несмотря на то, что не совсем всё понял. Словно мягким упрёком наполнился воздух: ты пишешь на английском, твои статьи не для меня. Для творческого человека из диаспоры выбор языка, на котором он хочет творить, очень удручающ. Поэтесса Сафия Эльхильо, суданско-американская писательница называет себя «предателем языка» за то, что она пишет на английском, а не на арабском. Кубино-американский писатель Густаво Перес Фирмат, который пишет и на английском, и на испанском языках, сказал NPR: «У меня такое чувство, что я не владею ни одним из них... Слова подводят меня на обоих языках».

Я наткнулась на произведение Переса Фирмата «Двуязычный блюз» - сборник стихов, выпущенный в 1995 году, 10 лет спустя после его выхода в свет. Девятиклассник, влюбленный в литературу, с только зарождающейся симпатией к поэзии – я видела себя в его тягостных диаспорских раздумьях:

-Тот факт, что я пишу тебе на английском, уже искажает то, что я хочу сказать тебе.

По сути дела, я пытаюсь объяснить, что я не принадлежу английскому, хотя нигде больше мне нет места.

По правде говоря, я никогда не знаю, какой язык выбрать, чтобы объясниться. Английский – самый простой, я плаваю в нём каждый день. Но свою любовь я выражаю не по-английски. Амхарский- густой и сладкий, он медленно скатывается с моего языка. Но я больше не могу ни читать, ни писать на амхарском, а алфавит над моей кроватью висит там больше для красоты, чем для обучения. Эритрейская тигринья – богатый язык, в него сложно вникнуть. Даже моя мать, семья которой родом из эфиопского Северного Тигрея на границе с Эритреей, не говорит на тигринье. Поэтому я оказываюсь в пропасти и на распутье, пытаясь соединить смысл в языке, времени и пространстве.

Мне помогают работы творцов и писателей, которые выражают себя в своих произведениях, на любом доступном языке (языках), на любом языке (языках) способных передать тонкости историй, которые они должны рассказать.

Я видел, как африканские писатели искажают колониальные языки, чтобы дискредитировать те режимы, которые принесли эти звуки на континент, а латинские авторы, такие как Юнона Диас, отказываются выделять курсивом испанский язык, для обозначения его чужеродности.

Я знаю, что могу смотреть на этих и других авторов-эмигрантов как на образец сопротивления и переосмысления границ английского языка как языка, отражающего опыт эмигрантов. В те моменты, когда английский не может передать силу наших историй, мы устно отправляем нашу работу «обратно домой», и любовь наших семей, в конце концов, переступает через любой языковой барьер.

 

 

№ 365

 

Читаю и пишу я на английском языке, но мечтаю всё же на Амхарском.

Ханна Джорджис

Тяжело быть писателем с семьёй, говорящей на нескольких языках – моим родственникам нравится, что я занимаюсь сочинительством, но, думаю, я пишу вовсе не для них.

Первым языком, на котором я научилась говорить под бережным руководством моей заботливой бабушки, был амхарский. Официальный язык Эфиопии (второй по распространённости семитский язык после арабского) связывал меня с ней тогда, и ныне по-прежнему бежит, словно ток по напряжённому проводу, в беседах моей огромной семьи. Мы в тысячах километрах друг от друга, разделены языками да паспортами. Но когда мы созваниваемся, именно амхарский язык проносит нашу любовь через океаны.

Слова придают форму образу моих мыслей, тому, как я преодолеваю сложности и тому, как отдыхаю. Они дарят мне уют, гармонию и уверенность. Сочинять я начала до того, как узнала, что писателям за это ещё и платят (по идее), только чтобы разобраться в шуме-гаме.

Впрочем, будучи родившейся в Америке дочерью иммигрантов из Эфиопи и Эритреи, слова я знаю лучше всего именно на английском. Я без труда могу играть с грамматикой и подчинять её своей воле, этой грамматике я обучилась в американских школах под небрежным руководством учителей, настойчиво пытающихся заставить язык рождённой иммигрантами дочери встать по стройке смирно. Списки классической литературы, которую я поглощала в детстве, и книги, даже сейчас возглавляющие списки рекомендаций, – это всё творения белых авторов, для которых английский язык всегда являлся утверждением, но никогда – вопросом. Временами я все же мечтаю на амхарском. Иной раз, когда мои чувства глубоки и мне сложнее всего отобразить их схематически, они приобретают ясное очертание амхарского.

Когда этим январём я впервые за десять лет вернулась в Эфиопию, мой младший двоюродный брат Кидус глядел на меня широко распахнутыми глазами и с биением в сердце. Он сказал мне, что знает, о том, что я писатель – он видел мои статьи на Фейсбуке и всех их прочитал. На мгновение он опешил, перед тем, как взглянуть на меня снова с лёгким чувством вины, появившимся на месте, где ещё недавно почило восхищение. Едва слышным голосом он сказал мне, что прочитал мои работы, хотя толком ничего и не понял. Кроткий упрёк тяжёлым грузом повис в воздухе: ты пишешь английском; не для меня твои статьи.

Для писателя из диаспоры выбор языка, на котором будешь творить, чреват. Поэтесса Сафия Эльхильо, американский автор суданского происхождения, называет себя «языковым предателем», поскольку пишет она на английском (а не на арабском). Кубино-американский писатель Густаво Перес Фирмат, пишущий как на английском языке, так и на испанском, рассказал ЭнПиАр: «У меня такое чувство, будто бы я ни на одном из языков не могу говорить… Слова подводят меня и там, и там».

Я наткнулась на «Двуязычный блюз» Переса Фирмата – сборник стихов 1995 года, спустя десять лет после его выпуска. Зелёная первокурсница, влюблённая в литературу, но только-только начинающая увлекаться поэзией, я видела своё отражение в его лелеющем диаспору созерцании:

Творя английское письмо,

Я безображу собственные мысли.

Слова не те, и слог другой,

Иной скрывается в них смысл.

Вопрос так прост – как подобрать

В угоду собственных капризов

Слова, когда английский – не родной,

И нет возможности для писем.

Собственно, я никогда не знала, какой язык мне использовать, дабы выразить себя. И английский – самый простой вариант. В нём я плаваю каждый день. Только вот чувство любви я предпочитаю передавать не на английском. А амхарский – он как сладкая нуга. Пройдёт уйма времени, пока его «пережуёшь». Но я больше не могу читать или писать на нём: алфавит, висящий у меня над кроватью выполняет скорее декоративную функцию, нежели обучающую. Язык тигринья в Эритреи – полноценный, за него трудно зацепиться. Даже моя мама, семья которой родом из северной Тигреи, что в Эфиопии, на границе с Эритреей, не умеет говорить на этом языке. Вот почему я просиживаюсь в пробелах языка и пересечениях культур, пытаясь вплести смысл через язык, пространство и время.

 Меня вдохновляют работы художников и писателей, которые вкладывают в своё детище истинное «я», на каких бы языках они ни выражались, на каком бы ни понимали все тонкости историй, которые им предстоит написать.

Я встречала африканских писателей, которые использовали язык колонистов, чтобы обрушиться с критикой на режимы, принёсшие эти звуки на их континент; а ещё латиноамериканских писателей, подобных Хуноту Диасу, которые отказывались выделять курсивом испанский язык, который лишь подчёркивал его инородность.

Я знаю, что могу обратиться к этим и другим авторам-иммигрантам, как к образцам сопротивления и переосмысления границ английского как языка, увековечивавшего опыт иммигрантов. В те мгновения, когда английскому не по плечам справиться с силой наших историй, мы отправляем свои работы «обратно домой» – и любовь наших семей в конечном итоге преодолевает любой языковой барьер.

 

№ 366

 

Я читаю и пишу на английском, но я все еще мечтаю на амхарском.

Ханна Джорджис

Сложно быть творческой личностью с семьей, охватывающей несколько языков – мои родственникам нравится то, что я пишу, но они думают, что я не пишу для них.

Первым языком на котором я научилась говорить под осторожным руководством моей любящей бабушки, был амхарский. Официальный язык Эфиопии (второй по распространенности семитский язык после арабского) связал меня с ней тогда и до сих пор проходит как живой провод через разговоры моей большой семьи. Мы в тысячах миль друг от друга, разделенные океанами и паспортами. Но когда мы звоним друг другу, именно амхарский язык несет нашу любовь через море. Слова формируют то, как я вижу мир, как я преодолеваю проблемы, как я расслабляюсь. Они дают мне комфорт, порядок и структуру. Я писала еще до того, как узнала, что писателям платят (по крайней мере, теоритически), чтобы привести мысли в порядок. Но, как американская дочь эфиопских и эритрийских иммигрантов, слова, которые я знаю лучше всего, на английском языке. Грамматика, которую я с большей готовностью могу подчинить своей воле, - это та, которую я выучила в американских школах под поверхностным руководством учителей, настаивающих на том, чтобы язык дочери иммигрантки соответствовал. Классический литературный канон, потребляемый в детстве, и книги, возглавляющие списки рекомендаций даже сейчас, - это белые авторы, для которых английский всегда утверждение, никогда не вопрос. Но иногда я все еще мечтаю на амхарском. Когда мои чувства чрезвычайно глубоки и их наиболее трудно выразить,они преобретают яркие образы амхарского.

Когда в январе этого года я впервые за почти 10 лет вернулась в Эфиопию, мой младший двоюродный брат, Кидус, посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и сияющим сердцем. Он сказал мне, что знает, что я писатель – он видел мои статьи на фэйсбуке и читал их все. Он замолчал на мгновение, прежде чем снова взглянуть на меня, легкая тень вины появилась там, где раньше было только волнение. Тихим голосом он сказал, что прочитал мои работы, хотя и не совсем всё понял. Кроткий упрек тяжело повис в воздухе: ты пишешь по-английски, твои статьи не для меня.

Для творческой личности в диаспоре выбор языка для создания произведения чревато последствиями. Поэтесса София Эльхильо, судано-американская художница, называет себя «языковым предателем» за то, что пишет на английском (а не на арабском). Кубино-американский писатель Густаво Перес Фирмат, который пишет, как на английском, так и на испанском языках, сказал Национальному Общественному Радио: «у меня такое чувство, что я не владею ни одним из них…Слова подводят меня на обоих языках.»

Я наткнулся на «Двуязычный блюз» Переса Ферма, книгу стихов 1995 года, спустя 10 лет после ее выхода. Новичок старшей школы, влюбленный в литературу, но только начинающий любить поэзию, я увидел себя отраженным в его задумчивой диаспорической медитации:

Факт, что я пишу вам по-английски уже фальсифицирует то, что я хотел вам сказать. Мой предмет: как объяснить вам, что к английскому не лежит моя душа, но и иного места она не нашла.

Действительно, я никогда не знаю на каком языке объясняться. Английский проще всего, я плаваю в нем каждый день. Но английский не тот язык, на котором я выражаю свою любовь. Амхарский язык густой и сладкий; он занимает время, сходя с моего языка. Но я больше не могу читать и писать на амхарском – алфавит, висящий над моей кроватью, скорее декоративный, чем дидактический. Эритрийская тигриня полна, и за нее трудно зацепиться. Даже моя мать, семья которой родом из эфиопского Северного Тигрея и граничащей с ней Эритреи, не говорит по-тигриньи. Поэтому я сижу в неопределенности, пытаясь вплести смысл через язык, время и пространство.

Меня вдохновляют работы художников и писателей, которые вкладывают в свои творения подлинных себя на любом доступном(х) языке(х), на котором(х) могут передать всю сложность историй, которые они должны рассказать. Я видел, как африканские писатели перепрофилировали колониальные языки, чтобы использовать критику тех самых режимов, которые принесли эти звуки на континент, и латинские авторы, такие как Юнона Диас, отказываются курсивом выделять испанский язык, чтобы указать на иностранность.

Я знаю, что могу обратиться к этим и другим писателям – иммигрантам за моделями сопротивления и переосмысления границ английского языка как языка, документирующего опыт иммигрантов. В моменты, когда английский язык не в состоянии передать силу наших историй, мы отправляем нашу работу «домой» устно, а любовь наших семей в конечном счете преодолевает любой языковой барьер.

 

 

№ 368

 

Я читаю и пишу по-английски, но все еще мечтаю на амхарском.

Ханна Джорджис

Сложно быть творческой личностью в семье, где говорят на нескольких языках – мои родственники любят то, что я пишу, но считают, что я пишу не для них.

Первым языком, на котором я научилась говорить под внимательным руководством моей любящей бабушки, был амхарский. Официальный язык Эфиопии (второй наиболее распространенный после арабского) связывал меня с ней, как живой провод через разговоры с моей большой семьей. Мы на расстоянии тысяч миль друг от друга, разделенные океанами и странами.

Форма мира в том, как я его вижу, как я решаю проблемы, как я расслабляюсь. Они греют мне душу, дают утешение и комфорт. Я писала еще до того, как узнала, что авторам платят (по крайней мере, в теории) только за то, что они поднимают «шумиху».

Но, как дочь американского происхождения из эфиопских и эритейских иммигрантов, слова, которые я знаю лучше всего в основном, английские. Грамматика, которую я с большой готовностью могу подчинить своей воле – это то, что я выучила в американских школах под поверхностным наставлением учителей, настаивающих на том, чтобы моя речь была приведена в порядок.

Классический литературный канон, употребляемый в детстве и книги, возглавляющие списки рекомендаций даже сейчас – это те из белых авторов, для которых английский всегда является главным и никогда не подвергается сомнениям. Но иногда я все еще мечтаю на амхартском языке. Когда мои чувства очень глубоки и трудны для понимания, они берут яркие образы в Амхарике.

Когда я вернулась в Эфиопию впервые за почти 10 лет в январе этого года, мой младший двоюродный брат Кидус смотрел на меня с широко раскрытыми глазами и горячим сердцем. Он сказал мне, что знает, что я писатель – он видел мои статьи в фейсбуке и читал их все. Он остановился на мгновение прежде, чем снова взглянуть на меня, тень вины появилась там, где раньше был только восторг. Тихим голосом он сказал мне, что прочитал мои работы, хотя и понял далеко не все. Кроткий упрек парил в воздухе: «Ты пишешь по-английски, твои статьи не для меня».

Для творческого человека в диаспоре выбор языка для создания произведения чреват последствиями. Сафия Эльхило, суданско-американский поэт, называет себя «языковым предателем» (пишет не на арабском). Американский писатель с кубинскими корнями Густаво Перес Фирмат, который пишет на английском и испанском языках, сказал NPR: «У меня такое чувство, что я не владею ни одним из них. Слова подводят меня в обоих языках».

Я наткнулась на «Двуязычный блюз» Переса Фирмата, книгу стихов 1995 года, спустя 10 лет после ее выхода. Высокий школьник-новичок, влюбленный в литературу, но только начинающий любить поэзию, я увидел себя, отраженным в его задумчивой диаспорической медитации: тот факт, что я пишу вам по-английски, уже фальсифицирует то, что я хотел сказать вам.Я хочу сказать, что желаю объяснить, что к английскому не лежит моя душа, но и иного места она не нашла.

На самом деле, я никогда не знаю, какой язык использовать для объяснения своих мыслей. Английский самый простой, я в нем как рыба в воде. Но английский не тот язык, на котором я выражаю свою любовь. Амхарский густой и благозвучный, он занимает время, сходя с языка. Но я больше не могу читать или писать на амхарском языке - алфавит, висящий над моей кроватью, более декоративен, чем дидактичен.

Тигринья Эритреи полна, и ее трудно зафиксировать. Даже моя мать, чья семья родом из северной части Эфиопии в районе Тигрея и на границе с Эритреей, не говорит на языке тигринья. Поэтому я нахожусь на перепутье, пытаясь сплести смысл в языке, времени и пространстве. Меня поддерживают работы художников и писателей, которые внедряют свои самые настоящие «я» в свои произведения на любом языке (языках), к которому они имеют доступ, на любом языке (языках), которые могут передать сложности историй. Я встречал африканских писателей, которые перепрофилировали колониальные языки, чтобы использовать критику тех самые режимов, которые принесли эти звуки на континент, а такие латиноамериканские авторы, как Кунот Диас, отказываются курсивировать испанский, чтобы обозначить иностранность. Я знаю, что могу обратиться к этим и другим писателям-иммигрантам за моделями сопротивления и переосмысления границ наших историй, вместо этого мы отправляем наши работы «домой» устно - и любовь наших семей в конечном итоге становится языковым барьером, как язык, документирующий опыт иммигрантов. В моменты, когда английский не может передавать силу нашей истории, мы отправляем наши работы назад домой в устной форме и любовь наших семей в конечном итоге пересекает любые языковые барьеры.

 

 

№ 371