Я читаю и пишу на английском, но до сих пор мечтаю на амхарском языке

Ханна Гиоргис

Сложно быть писателем, когда твоя семья говорит на нескольких языках. Моим родственникам нравится, что я пишу, но не думаю, что я делаю это для них.

Первым языком, на котором я научилась говорить под заботливым руководством моей обожаемой бабушки, был амхарский язык. Это официальный язык Эфиопии (второй наиболее распространенный семитский язык после арабского), который связал меня с бабушкой тогда и до сих пор активно используется в наших семейных беседах. Нас разделяют тысячи километров, океаны и паспорта. Но когда мы звоним друг другу, то всегда говорим на амхарском языке, именно он переносит нашу любовь через моря. 

Слова формируют то, как я вижу мир, как я справляюсь с трудностями и как расслабляюсь. Они дают мне чувство комфорта и порядка. Я писала ещё задолго до того, как узнала, что писателям платят (по крайней мере в теории), и поняла из-за чего столько шума.

Несмотря на то, что я дочь иммигрантов из Эфиопии и Эритреи, я родилась в Америке, и поэтому слова, которые я чувствую лучше всего – английские. Для выражения мыслей наиболее просто мне подчиняется грамматика английского языка. Это как раз то, чему я научилась в американских школах, следуя поверхностным наставлениям учителей, настаивавших на том, чтобы мой язык дочери иммигрантов звучал более логично. Золотое правило, которое я усвоила еще ребёнком, что книги-бестселлеры принадлежат тем писателям, для которых английский язык всегда являлся утверждением, а не вопросом. Но иногда я до сих пор мечтаю на амхарском языке, например, когда испытываю самые глубокие, сложные для выражения чувства, тогда эти чувства захватывают моё живое восточное воображение.

Когда в январе этого года я первый раз поехала в Эфиопию спустя почти десять лет, мой младший двоюродный брат Кудус взглянул на меня с широко открытыми глазами и трепещущим сердцем. Он сказал, что знает, что я писательница. Он видел мои статьи на фейсбуке и все их прочитал. Затем он остановился на мгновение, прежде чем снова на меня посмотреть, но уже с достаточно виноватым выражением лица, где еще пару минут назад был один лишь восторг. Шёпотом он добавил, что хотя и читал мои работы, ровным счётом ничего не понял. Лёгкое обвинение тяжело повисло в воздухе: ты пишешь по-английски, твои статьи не для меня. Для писателя «в изгнании», выбор языка, на котором творить, дается непросто. Американская поэтесса суданского происхождения Сафия Эльхилло называет себя «предательницей языка», потому что пишет на английском, а не на арабском. Американо-кубинский писатель Густаво Перез Фирмат, который пишет и на английском, и на испанском языке, сказал в интервью на национальном радио: «У меня такое чувство, что я не говорю бегло ни на одном из них. Слова подводят меня на двух языках».

Я наткнулась на его сборник стихов «Грусть билингва» 1995 года спустя десять лет после его публикации. Старшеклассницей, влюбленной в прозу, но только начинавшей любить поэзию, я словно увидела своё отражение в его размышлениях иммигранта:

Тот факт, что я

По-английски тебе пишу,

Уже перевирает, что именно сказать тебе хочу.

Вопрос же мой:

Как объяснить тебе,

Что я не принадлежу ему,

Как к никакому другому языку.

На самом деле, я никогда не знаю какой язык выбрать для выражения своих мыслей. Английский язык – самый лёгкий для этого дела. Говоря на нем, я чувствую себя как рыба в воде, но мне сложно назвать его языком любви. Амхарский же – более насыщенный и приятный. Но я не могу больше читать или писать на нем. У меня над кроватью висит амхарский алфавит, хотя сейчас он скорее служит для декора, чем для обучения. Язык тигринья слишком сложен, чтобы легко ухватиться за него, как за спасательный круг, в океане мыслей. Даже моя мама, чья семья родом из тех краев – из северной части Эфиопии, граничащей с Эритреей, где этот язык является официальным, – не говорит на нем. Так, проходя через эти перипетии, я пытаюсь отыскать смысл и сплести его воедино вместе с «правильным» языком, временем и пространством.

Меня вдохновляют писатели, раскрывающие в своих произведениях свое внутренне «я»; и неважно, к какому языку у них есть доступ, или на каком языке они могут передать витиеватость истории, которую они обязаны рассказать своему читателю.

Я заметила, что африканские авторы переделывают колониальные языки для усиления критики самого политического режима, во время которого эти звуки и были перенесены на континент.

А такие латиноамериканские писатели, как, например, Хунот Диаз, намеренно отказываются выделять курсивом испанские слова с целью обозначить их иностранное происхождение. 

Я обращаюсь к работам этих или других писателей-иммигрантов за примером сопротивления и переосмысления границ английского языка как языка, документирующего жизненный опыт выходцев из других стран. В те моменты, когда английский не передает силу наших историй, тогда вместо него мы устно отправляем наши мысли «обратно домой», на родной язык. Ведь любовь наших близких в конечном счете преодолевает любой языковой барьер.

№ 363