Я читаю и пишу по-английски, но всё ещё вижу сны на амхарском языке.

Ханна Гиоргис

Сложно быть творцом в семье, которая говорит на нескольких языках. Моим родственникам нравится то, что я пишу. Но они думают, что я пишу не для них.

Первым языком, на котором я заговорила (под заботливым руководством моей любящей бабушки), был амхарский. Это официальный язык Эфиопии, второй по распространённости после арабского среди семитских языков. Однажды он связал нас вместе. И до сих пор амхарский язык пронизывает все разговоры моей большой семьи. Нас разделяют тысячи миль, мы живём на разных берегах и в разных государствах. Но когда мы звоним друг другу, именно амхарский переносит нашу любовь через моря и океаны.

Слова формируют моё виденье мира, мой способ преодоления проблем и расслабления. Они дают мне комфорт и упорядоченность. С тех пор, как я узнала, что писателям платят (по крайней мере, в теории), я пишу, чтобы разобраться в оглушающем меня шуме.

Хоть я и дочь эфиопских и эритрейских иммигрантов, но родилась я в Америке, поэтому лучше всего я знаю именно английские слова. Грамматика, быстрее всего подчиняющаяся моей воле, – та, которую я изучила в американских школах под поверхностным руководством учителей. Они настойчиво добивались, чтобы мой язык дочери иммигрантов соответствовал стандартам. Классическая литература, которую я читала в детстве (и даже сейчас эти произведения возглавляют рекомендательные списки) – это книги тех белых авторов, для которых использование английского языка было единственным вариантом. Им никогда не приходилось выбирать. Но иногда я всё ещё вижу сны на амхарском. Когда я испытываю наиболее глубокие, сложные для описания чувства, то в них появляются яркие образы амхарского языка.

В январе этого года я впервые за почти 10 лет вернулся в Эфиопию. Мой младший двоюродный брат Кидус взглянул на меня, и в его широко раскрытых глазах я увидела сияние его сердца. Он сказал мне, что знает, что я писательница – видел мои статьи на Facebook и прочитал каждую из них. Он замолчал на мгновение, прежде чем снова взглянуть на меня. И у меня появилось небольшое чувство вины, а раньше я просто волновалась. Тихим голосом мой брат сказал, что прочитал мои работы, хотя и не всё в них понял. В воздухе повисло мягкое обвинение: ты пишешь на английском языке, твои статьи не для меня.

Творцу-иммигранту опасно выбирать язык, на котором он будет писать. Судано-американская поэтесса Сафия Эльхилло называет себя «предательницей языка» за то, что пишет на английском, а не на арабском. Кубино-американский писатель Густаво Перес Фирмат, пишущий как на английском, так и на испанском языках, сказал Национальному Общественному Радио (NPR): «У меня такое чувство, что я не владею ни одним из этих языков... Мне не хватает слов ни в английском, ни в испанском».

В 2005 году я наткнулась на его сборник стихов "Bilingual Blues", который был опубликован в 1995. Тогда я первый год училась в средней школе. Я была влюблена в литературу и только начинала любить поэзию, поэтому нашла своё отражение в его задумчивом размышлении иммигранта:

Тот факт, что я

пишу вам

на английском языке

уже искажает то, что я

хотел рассказать.

Мой главный вопрос:

как объяснить вам, что

английский язык чужой мне,

для меня всё чужое

Мне действительно постоянно непонятно, на каком языке лучше объясняться. Английский – самый простой для меня язык, я в нём как рыба в воде. Но я не люблю его. Амхарский – густой и сладкий, он долго скатывается с моего языка. Но я больше не умею читать и писать на нём. Ведь амхарский алфавит, который висит над моей кроватью, просто украшение, а не учебное пособие. Тигринья, один из официальных языков Эритреи, – масштабный, за него трудно зацепиться. Родители моей мамы родом из эфиопского Северного Тыграя и граничащей с ним Эритреи, но даже она не говорит на этом языке. У меня много пробелов и пересечений, я пытаюсь вплести смысл через язык, время и пространство.

Меня вдохновляют писатели, которые по-настоящему выражают себя в своих работах на любом знакомом им языке (языках). Писатели, которым на любом языке понятна сложность рассказываемых им историй.

Я видела, как африканские писатели используют колониальные языки, чтобы критиковать те режимы, которые и принесли эти языки на их континент. И я видела латиноамериканских авторов (например, Хунот Диас), которые не выделяют курсивом испанские слова, чтобы отделить их от английских.

Я знаю, что могу обратиться к этим и к другим писателям-иммигрантам за примерами сопротивления границам английского языка и его переосмысления как языка, документирующего опыт иммигрантов. В те моменты, когда английский язык не в состоянии передать силу наших историй, мы, говоря на родном языке, «отправляем» наши работы домой. А любовь наших семей в конечном счете преодолевает любой языковой барьер.

 

 

 

№ 351

 

Ханна Гиоргис — «Я читаю и пишу по-английски,
но по-прежнему мечтаю по-амхарски»

Сложно быть писателем в семье, охватывающей несколько языков, — моим родственникам нравится, что я пишу, но они говорят, что я пишу не для них.

Первым языком, на котором я заговорила, был амхарский — под осторожным руководством не чаявшей во мне души бабушки. Государственный язык Эфиопии (и второй самый распространённый язык семитской семьи после арабского) связывал меня с ней, и до сих пор, словно живая нить, проскальзывает в разговорах моей изрядно разросшейся семьи. Нас разделяют тысячи миль, океаны и паспорта. Но мы по-прежнему созваниваемся, и именно амхарский язык переносит нашу любовь через воды океана.

Слова формируют то, как я вижу этот мир, как я решаю проблемы, как я отдыхаю. Они дают мне покой, порядок и структуру. Я пишу с тех пор как узнала, что писателям платят (во всяком случае, в теории), чтобы разобраться в назойливом шуме в своей голове.

Как у рождённой в Америке дочери эмигрантов из Эфиопии и Эритреи, слова, которые я знаю лучше всего — английские. Грамматика, покорившаяся мне, — это та, что я выучила в американских школах под формальные объяснения учителей, настойчиво пытавшихся заставить язык ребёнка, выросшего в семье эмигрантов, адаптироваться под новую среду. Классическая литература, которую я усвоила в детстве, и даже книги, занимающие верх моего списка для чтения сейчас, — это всё книги тех белых авторов, для которых английский вне всяких сомнений должен быть языком литературы. Но иногда я всё же мечтаю на амхарском. В то время, когда мои чувства глубже всего и их сложнее всего выразить, они берут на вооружение яркую образность амхарского языка.

Когда в январе этого года я впервые за почти десять лет вернулась в Эфиопию, мой двоюродный братишка, Кидус, посмотрел на меня, широко распахнув глаза и лучезарно улыбаясь. Он сказал мне, что знал то, что я была писателем, видел мои статьи на Фэйсбуке и прочёл их все. Кидус задержался на мгновение, прежде чем снова посмотрел мне в глаза. Отголосок вины проскользнул там, где до этого был только восторг. Шёпотом он сказал мне, что прочёл все мои работы, хотя и не смог всё в них понять. Мягкий упрёк тяжело повис в воздухе, будто говоря: ты пишешь на английском, твои статьи не для меня.

Для писателя из эмигрантской диаспоры выбор на каком языке писать — всегда тяжкий груз. Поэтесса суданско-американского происхождения, Сафия Эльхилло называет себя «языковым предателем» за то, что пишет на английском (а не на арабском). Кубинско-американский писатель Густаво Перец Фирмат, который пишет как на английском, так и на испанском, однажды поведал Национальному общественному радио: «Такое чувство, будто я не говорю свободно ни на одном из этих языков. Слова подводят меня в обоих».

На «Двуязычный блюз», сборник стихотворений Фирмата, изданный в 1995 году, я случайно наткнулась через десять лет после его выпуска. Первокурсница, увлечённая литературой, но только начинавшая любить поэзию, я увидела своё отражение в его посвящённой этническим проблемам медитации:

Уже тот факт, что

на английском

тебе пишу я,

способен исказить всё то,

что я хотел сказать тебе.

Вопрос мой:

как же объяснить тебе, что мой язык

к английскому нельзя и отнести,

хотя другому ничему

он больше не принадлежит.

На самом деле, я не знаю, какой язык использовать, объясняя свои мысли. Английский — был бы самым простым вариантом, я использую его каждый день. Но английский — это не тот язык, которым я люблю. Амхарский язык — густой и сладкий, требуется время на то, чтобы с моего языка слетали слова этого языка. Но я больше уже не могу ни читать, ни писать по-амхарски. Алфавит, висящий в моей комнате над кроватью, служит, скорее, как украшение, а не как учебное пособие. Язык Эритреи — тигринья — ёмкий и трудный для понимания. Даже моя мама, семья которой происходит из северного района Эфиопии — Тыграя, граничащего с Эритреей, — не говорит на тигринье. А я словно сижу на перекрёстках, пытаясь выткать узор смысла над языком, временем и пространством.

Меня вдохновляют работы тех авторов, которым удаётся вдохнуть свою настоящую природу в те языки, к которым они прикасаются, в языки, которые могут охватить всю сложность историй, что они собираются рассказать.

Я встречала африканских писателей, пытавшихся видоизменять языки бывших колониальных империй, чтобы противостоять критике режимов, которые принесли эти звуки на континент. А некоторые писатели латиноамериканского происхождения, например, Джуно Диас, не выделяют курсивом испанские слова, тем самым отказываясь подчёркивать их иностранное происхождение.

Я знаю, что могу рассматривать эти и другие работы эмигрантов как примеры противостояния и смены представлений о рамках английского языка, как языка, описывающего опыт эмигрантов. В те моменты, когда английский подводит нас, не позволяя выразить всю силу наших историй, мы отправляем наши работы обратно домой — уже устно, и, в конечном итоге, любовь наших семей преодолевает любые языковые барьеры.

 

 

№ 354