Ночной допрос. «фон» берет меня на поруки.

Меня трясли настойчиво, толкая в бока.

— Штэй ауф, Алекс, штэй ауф! (Вставай, Алекс, вставай!) Надо мной, чуть наклонясь, стоял длинный «Змий», а рядом еще два солдата.

Я сделал гримасу и стал подниматься: «Вас ист лез?» (Что случилось?)

— Штэй ауф унд гей мит унс (Вставай и иди с нами).

— Цум альтен? («К старому?» Обер-лейтенанту).

Ответа не последовало. Мы вышли и направились наверх по дороге к канцелярии с кухней. Однако перед самым крыльцом свернули направо и, пройдя немного, спустились по восточной улице Вохонова. Мы шли мимо молчаливых затемненных домов.

Прошли всю деревню. Освещенная ярко лунным светом перед нами легла белая снежная дорога между невысокими сугробами. С обеих сторон было поле. За ним — лес.

Но деревне мы шли все рядом. Когда завернули за последний домик, «Змеиная голова» вдруг резко скомандовал:

«Драй шрит фор! («Три шага вперед!»). Одновременно с командой щелкнули выхваченные из кобур пистолеты.

— Не оборачиваться! — угадав мое намерение, скомандовал «Змий».

Бежать было бесполезно. Вокруг снег. Шаг в сторону — увязнешь и тут же пристрелят. Светло, как днем. Оставалось надеяться на Судьбу.

Молча прошли мы около трех километров к Большому Ондрову. Посреди деревни, в самом большом доме, помещалась комендатура. У входа стояли немецкие часовые. «Змеиная голова» приказал мне подняться в дом. С крыльца я вошел в освещенный карбидной лампой коридор, из него — в комнату. В ней был хауптман Нойман. Я поднял руку к пилотке, приветствуя, но он, обычно вежливый, даже не кивнул, а головой указал на дверь слева от него.

Я отворил ее. За ней оказалась еще одна дверь. Нойман махнул рукой — и эту!..

Я открыл вторую дверь. В лицо ударил яркий свет и на чистейшем русском языке человек в немецкой форме сказал:

«Заходите и садитесь.»

За столом сидели два власовских офицера (а, может быть, офицера полиции, я в этих тонкостях не разбирался). Один, вероятно, старший, предложил мне сесть.

Помня о своих черных волосах, я подчеркнуто уверенно снял с головы засаленную пилотку и опустился на стул напротив них.

Сердце билось учащенно. Я догадывался, что меня вытащили по чьему-либо указанию или доносу. Но в чем могли обвинить, что могли обо мне сказать, что заподозрить? Я не знал и решил не выспрашивать, а только отвечать на вопросы.

Власовцы внимательно оглядели меня с ног до головы.

Я понял, что пока они не знают о моем происхождении, иначе разговор и обращение были бы совсем иными... С безразличным видом я устало чуть наклонил голову над столом.

— Фамилия?!

— Ксении.

— Имя, отчество?!

— Александр Степаныч.

— Год рождения?!

— 1918-й.

— Где родился?

— В Челябинске.

— Точнее...

— КБС, 22 квартира 9 (я называл часть адреса Вали. К счастью, что такое «КБС» меня не спросили).

Мать моя из кубанских казачек, отец — слесарь, сибиряк.. Есть два брата, один — Алексей — старше меня, рабочий, сейчас в армии, младший — Николай — учился в десятилетке, очевидно, тоже в армии. Я — артист, начинающий. Играл в Ленинградском театре драмы и комедии (как хорошо, что никому там не попался никакой проспект по ленинградским театрам! Где бы там они нашли, в каком спектакле мою фамилию — Ксенин — среди исполнителей?!)

Мобилизовали, потому что мой год 1918-й подошел. Воевал под Лугой в 237-й дивизии. Попал в плен при выходе из окружения, долго плутал по деревням, в октябре. У немцев после Любаньского лагеря был при полевой жандармерии АОК 16 (такое производит впечатление); после того как взвод передислоцировали, находился недолго в чудовском лагере, затем — в немецком лазарете, затем — снова в лагере; после сыпняка — в совхозе, государственном имении. Здесь уже полтора года. Учился немецкому в школе, институте, в плену...

В таком четком плане я спокойно выложил свою «биографию».

— А почему, когда все вступили в РОА или «хиви», ты не вступил тоже? — резко спросил один из допрашивавших.

— Я же вам сказал, что у меня два брата на фронте.

— А, может, они уже тоже в плену, в РОА или в «хиви»?

— Не уверен. А если вступлю, что на мне креста нет, что ли, вдруг заставят стрелять в братьев. Этого я себе никогда не прощу.

Вдруг перед моими глазами что-то зачернело. Я не успел сообразить Что, как резкая боль заставила меня отшатнуться: допрашивавший сунул мне в ноздрю мушку пистолета и, дернув, разорвал ноздрю. Потекла кровь. Второй приостановил агрессивные намерения первого. Пока я вытирал кровь, слегка запрокинув голову, он спросил: «Ну, не вступили в РОА, не переменили форму, а почему агитируете крестьян не поддаваться немецкой эвакуации, склоняете уходить в лес, говорите, что «скоро придут наши»?..

— Не знаю, кто вам доставил такие сведения? С гражданскими я общаюсь только при переводе с немецкого, ничего похожего на то, что вы сказали, я себе не позволю и не могу позволить.

— И ты думаешь, — переходя на «ты», усмехнулся первый допрашивавший, — что Красная Армия, придя сюда, погладит тебя по головке?

— Я читал в газете показания капитана Кулакова, — ответил я, — и уверен, что он говорил правду: всех, кто попал в плен, ждет суд, а потому я понимаю, что поневоле связан с немцами и буду эвакуироваться вместе с ними. Они сами меня эвакуируют. Я понимаю, что ждать добра от наших мне не приходится, хотя никому я зла не сделал из наших русских людей, взяток не брал и не беру и чести не потерял. А вступать в РОА или «хиви», не сердитесь, я не буду: после смерти родителей мои братья — самое дорогое у меня. Не могу. Ко мне здесь немцы относятся хорошо. Перевожу я всегда правильно, что не пойму — переспрошу. Люди они хорошие. Жаль, что война.

Тут допрашивающие начали снова крутить, почему я довольствуюсь бесправным положением пленного, на что я возражал, что ко мне относятся по-человечески, а связываться с воинской дисциплиной я не намерен. Если будут недовольны — отправят в лагерь. Там сейчас не так как было в сорок первом — сорок втором. Фон Бляйхерт ко мне относится прекрасно. Я его уважаю. Он культурный благородный человек.

Власовцы переглянулись и стали спрашивать меня о Василии Миронове, старосте, я понял, что его арестовали раньше меня и уже допрашивали, о Павле Дорофееве, горбатом дяде Косте Миронове, о старшем Сергее Константинове.

Я отвечал, что все они степенные пожилые люди, семейные, никакими партизанами от них не пахнет. Никогда они не безобразничают. Ни от кого из них я никогда не слышал ни одного антинемецкого высказывания. По натуре своей они дисциплинированные и, главное после расформирования колхоза живут очень неплохо, лучше, чем раньше.

— И вы их не склоняли к неподчинению немецким приказам?

— Каким? — искренне удивился я.

— Об эвакуации.

Я разъяснил, что об этом приказов не было. Штатсгут — часть хозяйства вермахта и будет таковым до конца войны.

— А почему же эвакуировали чухонцев?

— Возможно, поблизости ожидаются военные действия, кроме того, Эстония и Финляндия полны родичами местных финнов и эстонцев. Фронт же стоит незыблемо и думаю, по его линии пройдет перемирие. Оно будет. Войны не вечны (тут я вовсе притворился наивнейшим). Но как ни странно, я заметил, это произвело успокаивающее впечатление на моих «собеседников».

Они приставали ко мне с вопросами о моих настроениях,, пытались вкраплять слова о том, что им известно о моей агитации среди населения. Так продолжалось часа два или три. Затем один из них вышел.

В комнате стояло пианино. Я попросил разрешения и стал наигрывать свои любимые старинные романсы.

Как я понял, на власовцев (или полицаев!) произвел впечатление мой ответ насчет капитана Кулакова. Он, попав в плен, выложил там полнейшую картину того, что ждет бывших пленных и даже население, попавшее в оккупацию. Я чувствовал, что Кулаков не врет, но лично для себя не мог представить такого идиотизма и для вохоновцев, которым ничего не оставалось делать как существовать в оставленной нашей армией местности. Вохоновцы мне рассказывали, как они при приближении гитлеровцев ушли в лес, как немцы под угрозой расстрела заставили всех выйти из него, беззащитных, с детьми, стариками и старухами. А когда вышли, им приказали расселиться по своим домам. А старостой выбрали все бывшего председателя колхоза Василия Миронова. Сейчас, на допросе, я оттенял только верность Василия немцам. Я понимал: начну чернить другого, он в ответ очернит меня — и, чего доброго, доберутся до моего происхождения...

Спрашивали и про Алексея Иванова, портного. Я заметил, что он больной человек. У него чахотка — и ни о каких уходах в лес с ним говорить нельзя. Он, даже если произойдет эвакуация, не будет ей противиться. У него в доме стоял хауптман Нойман, нынешний комендант, и знает, что портной далек от политики. У него все заботы — своя семья и здоровье,

— Что вы хотите, — заключил я, — Вохоново — русская деревня, и ее жители патриархальные русские крестьяне, которых не успел испортить колхоз. Никто из вохоновцев никогда ничего против немцев не имел и не имеет. Никто в деревне от немцев не пострадал.

— А что вы знаете об учителе Орлове?

— Слышал, что он ушел в лес. Но, где находится, понятия не имею. Я все-таки хоть и пленный, но переводчик и, сами понимаете, со мной население не может быть откровенным и ничего такого мне не сообщают.

— А откуда вы узнали о его бегстве?

— Кто-то из мальчишек сказал несколько дней тому назад или я просто случайно услышал, что он с семьей ушел в лес. А куда, где, что, как, почему? Тут я никого не спрашивал да и никто бы мне не сказал, благо, по-моему, никто об этом толком не знает. Слухи.

Я держался уверенно и спокойно. Степенно. Но чувствовал, что мне не доверяют, хотя улик против меня, как я догадался, нет. Москвичка на мне сидела хорошо. Я выглядел в ней прилично и мои слова о том, что в плену мне неплохо, не воспринимались как ложь, тем более, латанные сапоги скрывались под столом. Избавляло от самого неприятного вопроса то, что никому не могло прийти в голову, что в течение двух с лишним лет в плену может оставаться невыявленным еврей. Сам по себе вопрос: не еврей ли я? — является абсурдным. Его и не задавали.

— А почему вы, артист, не вступили в концертную группу?

— Мне зондерфюрер Зундра предлагал. Но я уже давно здесь, свыкся со своим положением и с людьми и колесить по проселочным дорогам не хочу. Кончится война — вернусь к сцене.

— Так вам и дадут!?

— Я все-таки надеюсь, что она кончится победой вермахта.

— Вы уверены?

— Да.

Власовцы переглянулись и хмыкнули. Затем, ранее выходивший заметил, что меня отправят в Гатчину и «там разберутся».

Я пожал плечами. Тут кто-то заглянул в дверь и вызвал их. Слышно было, как Пойман с кем-то переругивался по телефону. Минуты три я оставался один. Сидел, как мне приказали, не двигаясь «со стула».

Затем дверь отворилась и мне приказали выйти.

В той же комнате, через которую меня ввели, стоял Нойман. На этот раз он слегка козырнул в ответ, когда я поднес руку к пилотке. Рядом с хауптманом стояли мои вохоновские конвоиры и власовцы. Мне приказали выйти и следом за мной спустились с крыльца конвоиры.

Брезжил рассвет. Белоснежная тихая дорога и сугробы по сторонам искрились. Меня повели в Вохоново и доставили в мой чулан. Я успел заметить, что на его окне прибиты дополнительные железные прутья решетки.

Спать, конечно, не хотелось. Я мог остаться наедине со своими мыслями. Не раздеваясь, я прилег, но звякнул ключ в замке и солдат объявил: «Зофорт — цум обер-лёйтнант!» (Сейчас же к обер-лейтенанту!).

В сопровождении двух солдат я пошел к дому, где жил фон Бляйхерт.

Доложив о моем приходе, солдат приказал мне подняться к «барону».

Я поднялся по лестнице, постучал в дверь. В ответ на «хэрайн» (войдите) вошел и отдал честь.

Обер-лейтенант был одет. Видимо, он не ложился спать. Он быстро подошел ко мне и... протянул мне руку. Я немного растерялся, слабо ответив на рукопожатие.

— Вас там не били?

— Нет, господин обер-лейтенант. Немного вот царапнули нос (и я указал на надорванную левую ноздрю).

— Вроде вашего ГПУ.

— У нас в ГПУ такого не делают. Меня там держали три недели, врал я, но пальцем не тронули. Я вообще не знаю, чего они хотели?

— Вы — русский. Это — ваше национальное дело. Я вас ни о чем не спрашиваю. Но... Я поручился за вас, пока будет идти расследование. Я взял вас на поруки. Обязался по первому приказанию, если потребуется, доставить вас в Гатчину.

— Не думаю, что это что-либо может изменить.

— Повторяю, Александр, это ваше дело. Вы — русский и, знаю, любите свою родину. Но... поручившись за вас, я должен оградить и себя. Поэтому я приказал поставить в вашей комнате двойные решетки, строже охранять вас, не давать вам шагу ступить без вооруженного конвоира даже на территории хозяйственного двора. Кого бы вы хотели иметь своим конвоиром?

Последний вопрос поверг меня в полную растерянность.

— Мне все равно, — сказал я.

— Нет. Не говорите так. Есть, знаю, среди моих солдат такие, что вам могли бы быть неприятны, есть просто настроенные против русских, а потому и против вас.

— Большое спасибо, господин обер-лейтенант, — сказал я со всей искренностью, ибо меня растрогало неожиданное душевное отношение моего хозяина. Подумав, я назвал Альфреда Вицека.

— Хорошо, — согласился обер-лейтенант. — А теперь ответьте еще на вопрос: почему именно его?

— Он спокойный честный пожилой человек. По здоровью он вам не так нужен, как более сильные солдаты. Кроме того — и это главное — Вицек — чешский немец, понимает по-русски и, если я буду вести какую-либо «пропаганду», сейчас же доложит вам.

Обер-лейтенант кивнул, удовлетворенный ответом.

Через несколько минут в сопровождении Вицека я уже выходил на утренний развод, где ожидали Вилли Хёвельмайер и кто-то из унтеров, не «Змеиная голова», получивший с моими ночными конвоирами право «заслуженно отоспаться».

Вилли крепко пожал мне руку, явно сочувственно. Кто-то из рабочих по привычке попросил: «Сашка, изобрази Ваньку-черепа».

— Ничего объяснять не буду и не хочу, — ответил я. — Но отныне копировать его, насмехаться над ним, перекривлять его не буду. Ничего не объясню. Но он — человек, не заслуживающий издевательств. Так что с этим больше не приставайте, раз и навсегда. А теперь, — тут я сделал веселое озорное выражение, — пока его нет, Тоня, Надя, Зоя Иванова (дочь портного), быстренько ко мне со смехом, подойдите, смеясь. Смейтесь! Нну-у!..

Девчонки, ожидая с моей стороны какой-то новой шутки, весело подбежали. Вицек, понимавший по-русски «в пределах возможного», то-есть, очень немного, кивал головой и добродушно улыбался.

— Девчата, что бы я ни говорил, смейтесь, будто анекдот рассказываю (Вицек одобрительно закивал, повторяя «анекдот»).

— Сегодня ночью меня допрашивали. Ну, чего, Тоня, вытянула рожицу, о твоем отце, о твоем отце (кивнул я Наде), о твоем (кивок Зое). Может быть всякое. Предупредите их, чтобы были готовы, если нагрянут. Да смейтесь же! Ну! (Девчата засмеялись!). Предупредите: за мной усиленное наблюдение. Что-то спрашивали о них, о связях с учителем, который ушел в чащу и сейчас пойман. Ясно? Смейтесь же! Дурашки, смейтесь! (Девчонки смеялись). Предупредите как можно скорее — и всех. Мужа Лизы (я опасался произнести фамилию старосты Миронова) ночью, по-моему, тоже допрашивали. В общем, предупредите родителей и сами будьте осторожны.

Девушки смеялись, а отходя, по моему совету, говорили другим, что Сашка рассказал не очень приличный анекдот, потому они и замахали на меня: «Ну и Сашка!...»

Появился фон Бляйхерт и работа пошла своим чередом. Вицек следовал за мной на почтительном расстоянии в три шага, держа руку на кобуре. Куда я — туда он. По правде, говоря, иногда, когда расстояние между нами сокращалось, я в душе подумывал, что в случае чего — не последний шанс — ударом кулака сбить с ног беднягу и убежать. Конечно, во дворе это было невозможно и Вицек, прихрамывая, повсюду тащился за мной, изредка повторяя: «Нихт зо шнель, Алекс, нихт зо шнель» (не так быстро, Алекс, не так быстро).

* * *

Вицеку больше нравилось быть моим конвоиром, чем потеть на постройке сарая или в конюшне, как другие немцы. Мы с ним и до того были в хороших отношениях, а тут просто подружились. Он был мне благодарен за то, что избавлен от тяжелой работы. Это был спокойный, как и многие судетские немцы, немного запуганный человек. Долговязый, костистый, с погрустневшими глазами на обветренном лице, он повсюду покорно ковылял за мной, изредка со вздохом напоминая, что, если я попытаюсь бежать, он вынужден будет стрелять в меня, так как у него дома семья.

Бродя под конвоем Вицека, я доказывал ему, что война безнадежно проиграна, что все заверения фюрера и Геббельса о «сверхоружии» — обычный пропагандный трюк, что через год война будет кончена. Я полагал, что к концу сорок четвертого.

Вицек вздыхал, соглашался, но предупреждал, чтоб я об этом не говорил другим немцам. По существу, ефрейтор стал моим подчиненным. Фон Бляйхерт вызывал меня к себе, а Вицек оставался внизу. Обер-лейтенант приказывал, например, пойти в деревню и позвать к нему, чтобы посоветоваться, дядю Федю Ипатова, садовника, или Павла-тракториста, или дядю Лешу, портного.

Я выходил от «Альзо» и коротко бросал Вицеку: «Ком!» (Иди!). И он покорно следовал за мной, не спрашивая, куда и зачем я его тащу за собой.

Если фон Бляйхерту мечталось когда-нибудь стать подлинным хозяином штатсгута, то мне мечталось полностью сохранить штатсгут до прихода наших войск, сохранить все — зерно для посева, картофель, все припасы и запасы, всю технику, коров, овец, свиней, лошадей, чтобы все досталось нашим и, главное, уберечь вохоновцев от эвакуации. Я чувствовал, что они мне верят, любят меня, уважают. И я их любил, верил им и в них, в чудесных русских людей, трогательных в своей незащищенности, в своей безудержной преданности Родине, которой они прощали все, лишь бы она была своей, русской, а не чужеземной. Уверен, если б условия окружающего были иными, немало вохоновцев стали бы партизанами. А сейчас они ждали, ждали своих и я разделял и поддерживал их веру в приход наших, в нашу победу.

Тетю Лизу, жену арестованного старосты Василия, я попросил подойти к обер-лейтенанту. Она, плача, пришла и я, добавляя, что считал необходимым для убедительности ее просьбы, переводил ее ходатайство о муже. В конце концов фон Бляйхерт согласился поехать в Гатчину «разузнать». Перед этим я убедил его, что Василий не причастен к «делу Орлова», так как отлично знает, что его ждет в случае прихода Красной Армии.

Тетя Лиза поехала в Гатчину с продуктами и самогоном, подарками для полицаев и комендатуры, которые не чурались самых откровенных взяток. Ездить пришлось не раз. Каждый вояж — и «барона», и Лизы — заставлял меня в тревоге дожидаться их возвращения: «не позовут» ли меня?... Дамоклов меч завис над моей головой, теперь... волосок мог ежесекундно порваться...

Увы, «барон» не всесилен. После очередного разговора с Гатчиной по полевому телефону из канцелярии он выходит хмурый, расстроенный: отстоять девушек, работающих в штатсгуте, не удалось. Тоню, Зою Дементьеву, всегда такую бодрую, веселую, отличную работницу, Марию и Аню Константиновых, Надю Павлову, дочь тети Маши, забирают в «Арбайт-сдинст». В деревне останутся только взрослые да подростки, дети.

Приезжают жандармы со своими, устрашающе действующими на жителей огромными блестящими бляхами на груди и никакое, самое добродушное выражение лица жандарма не может развеять ужаса от этой бляхи с изображением хищного орла, держащего в когтях кружочек со свастикой внутри. Девушки уезжают, матери клянут немцев. Клянут, ничего не боясь. Немцы, работающие в штатсгуте, хмурятся, будто и они виновны, опускают головы. Некоторые сочувственно разводят руки: что они могут сделать? «Криг ист шайсе» (война — говно).

Через несколько дней тетя Шура, жена Павла, Анна Петровна, мать Нади, другие матери узнают, где находятся девушки и, испросив разрешения у «барона», отправляются к ним.

Обер-лейтенант становится заметно мягче. Меньше появляется в хозяйственном дворе, иногда пропускает развод. Иногда вечером вызывает меня и делает обход построек и двора штатсгута. Возвращается. Ужинает и пьет всегда один. Сидящие в канцелярии под его спальней Вилли Хёвельмайер, кох Вилли и Бэр слышат как он наигрывает на фисгармонии — и все грустное, грустное. Классику...

При Вицеке, пользуясь синонимами, способными запутать любого нерусского, договариваюсь все же с литовскими «хиви»: по первому знаку все они пойдут, куда им укажут я или Павел, или кто из наших доверенных вохоновцев. Вицек, стоя рядом, добродушно кивает тяжелой головой, когда я для вящей убедительности поворачиваю к нему свою усатую физиономию. Усы у меня рыжеватые. Иногда я их облизываю. Привычка осталась от времен, когда я был вечно голодным: на усах, казалось, хоть чуточку остается от супа или чего съестного. При Вилли-поваре мне достается больше, чем при Георге Ланге, хотя тот в меру своего понимания тоже не пытался меня обижать.

Обер-лейтенант возвращается из Гатчины и возле дверей канцелярии кох прибивает дощечку «Ортскомендатур» (Местная комендатура): обер-лейтенант согласился стать комендантом Вохонова. Теперь каждая часть, желающая расквартироваться в деревне, должна заявить об этом обер-лейтенанту и получить от него формальное разрешение. Время от времени он в сопровождении дежурного унтер-офицера или Хёвельмайера, Вицека со мной и еще кого-либо из солдат обходит деревню, интересуясь расквартировкой: нет ли жалоб у жителей. Последние все — работники штатсгута. Об этом «фон» не забывает и в обиду постояльцам их не дает. У шефа все еще теплится надежда, что немцы удержатся и он останется управляющим штатсгута. На государственное он смотрит, как на свое. Увлеченный, знающий агроном, знаток своего дела. Прирожденная аккуратность, стремление доводить начатое до конца, причем, на совесть, делает его образцовым руководителем. Да есть в нем жесткость, непонимание чужих страданий и бед. Есть. Но он — хозяин. Настоящий.

Однажды вечером, пригласив меня к себе, он предложив сигарету, начинает со мной разговор о том, что «большевикам не хватает настоящих хозяев», и он бы с удовольствием «на этих плодородных землях» (как такие земли могут показаться «плодородными», мы, избалованные природой, понять не сможем) развивал хозяйство совхоза. Как бы большевики посмотрели на такого руководителя совхоза?

Я искренно ответил, что о таком руководителе нашим бы только мечтать и мечтать. Но его, дворянина, к сожалению, по своей предвзятости и безнадежной тупости, наши власти к заведованию совхозом, увы, не допустят. Я понимаю, что это глупо. Но не могу соврать.

«Фон» грустно замолчал и угостил меня еще одной сигаретой.

МЕЛЬХИОР КЛАУС

Вызванный обер-лейтенантом наверх, встречаю у него высокого обер-фельдфебеля, на редкость симпатичного красавца, хотя среди немцев очень много красивых мужчин, голубоглазого блондина с открытым, очень интеллигентным лицом. Это цугфюрер (взводный). Он пришел к ортскоменданту по вопросу размещения своих солдат. Узнав, что я артист, обер-фельд интересуется моими знаниями, и мы находим общий язык сразу.

Видимо, обер-фельд понравился и фон Бляйхерту, потому что он разрешает гостю вечером зайти за мной,, чтобы взять меня в деревню на несколько партий в шахматы.

Так я знакомлюсь с Мельхиором Клаусом и грустно мне думать, что, может быть, сейчас этот красивый и душевно, и внешне, человек, не по своей воле принимавший участие в отвратительной войне, лежит где-нибудь, непохороненный, шп калекой доживает последние дни. Человек, ненавидевший войну и Гитлера, бесконечно добрый и честный, скованный понятиями опять же чести и фронтового братства.

Древние греки умели уважать врагов. В «Илиаде» воздается должное и землякам Гомера и троянцам и, ей-ей, троянец Гектор описан с большей симпатией, чем Ахиллес. А ведь война с Троей по тому времени тоже была «идеологической»: разве похищение Елены, нарушение законов чести, не рассматривалось как обоснованный повод для войны?... Конечно, о подлинном благородстве и в те далекие времена говорить не приходилось. Жгли, убивали, грабили, насиловали, обращали в рабство. Но в принципе Гомер, освещая «дела давно минувших дней», не стремился вызвать ненависти к врагам своих земляков. Для русской литературы такая объективность тоже характерна. Лермонтов восхищается горцами, отстаивающими свою свободу; Лев Толстой любит Хаджи-Мурата, в «Войне и мире» находит человеческие хорошие черты у французов, отказывая в этом Наполеону, как в «Хаджи-Мурате», Шамилю.

И вот я сижу в доме Константиновых, откуда на днях забрали в «Арбайтсдинст» Марию и Аню, милых сестер-певуний, и Мельхиор Клаус пытается успокоить их мать, уверяя, что они останутся невредимы и, кто знает, может быть, благополучно убегут домой.

Мельхиор, как ни старается, проигрывает одну партию за другой. Я смотрю в его чистое лицо, в его ясные глаза. Он плохо поворачивает шею: она перевязана: легкое пулевое ранение. Я вижу непринужденное, все основанное на уважении и влюбленности отношение солдат к своему командиру и его отношение к ним. Здесь дисциплина — принятая форма общения. Но в ней нет никакой вынужденности и я понимаю, что это продиктовано исключительно обаянием человека, Мельхиора. Проиграв, он не огорчается, с улыбкой берет аккордеон и начинает играть «по заказу», все, что прошу я и солдаты. Редко, когда он не может выполнить заказ, сыграть ставшую популярной классическую пьесу.

Он весь гармония. Как бы я хотел ему открыться! Сказать, какой камень у меня на душе. Но я сдерживаю себя. На вопрос: почему я не вступаю в «хиви», признаюсь: «Я все равно от вас при первом удобном случае убегу к своим и не хочу, чтоб меня считали нечестным человеком. А убегу обязательно».

Мельхиор улыбается: «Тебе же неплохо у нас в плену. А там тебя ждет фронт; может быть, будешь убит или искалечен».

— Пусть, — считаю я, — но не могу быть в стороне, на фронте мы все убиваем. Мне будет горько, если я, Мельхиор, попаду в тебя. Но я не буду знать этого, как и ты не будешь знать, что стрелял в меня. Фронт — другое дело. Я — пацифист, гуманист, я против всякой войны, против всякого убийства, его нельзя прикрыть никакими самыми громкими «идеями». Я не верю в коммунизм да и не знаю, имею ли право вообще думать о нем. Я не политик. Но знаю: эту войну мы ведем за свою Родину. Эта война жестокая, и мне жаль, Мельхиор, что наш народ вынужден ненавидеть вас всех скопом.

Я говорю Мельхиору, что они безнадежно проиграли, что Гитлер и его клика доводят Германию до гибельного конца.

Мельхиор внимательно слушает. Он со всем согласен. Но он вместе со своими солдатами мерз в окопах, делил все трудности и опасности. Он не оставит их и вместе с ними добровольно не пойдет в плен: он солдат, как и они. Он не верит Гитлеру, все, все понимает. Но иначе поступать, чем продиктовано понятием воинского долга, он не может. Мне он советует быть поосторожней в своей «агитации». Я заверяю, что чувствую к нему «особое доверие» (к многим оно у меня так проявлялось).

Несколько вечеров, пока часть Клауса, кажется, уроженца рейнской области или Рура, стояла в Вохонове, мы играли в шахматы и беседовали на самые «скользкие» темы. А потом Мельхиор со своими солдатами куда-то ушел и больше мы не встречались с ним, как и с другими, как с Виттерном, Райзеном, как с тем, кто почему-то называл меня «Йозеф»...

Мельхиор говорил, что, если я убегу, наши меня пошлют на фронт. Но ведь я другого и не жду. Я готов к этому. Я уверен, что смогу принести громадную пользу нашим. Через мои руки прошли тысячи немцев, я помню тысячи имен. Если меня поставят у микрофона на передовой, я смогу по именам называть своих знакомых, обещая им жизнь в русском плену и хорошее обращение. И знаю: мне поверят. Я смогу в разведке, уже отлично усвоив немецкий «солдатский язык», принести неоценимую пользу. Я знаю главное — душу немецкого солдата и могу воздействовать на него. Не поверив официальной пропаганде, он поверит мне — и не ошибется. А у каждого из них десятки друзей и знакомых. Сколько жизней смогу я сберечь! В конце концов теперь я владею немецким так, что меня не отличить от них. Меня могут использовать переодетым, забросив в тыл к врагам. Чуть я, если нашим покажется, проштрафлюсь, стоит дать знать немцам кто я на самом деле, — и со мной беспощадно расправятся. Но пользу я принесу своим огромную. Сколько жизней наших солдат и офицеров я смогу спасти! Я знаю многое из немецкой военной терминологии, чисто военной, солдатской, давно различаю по петлицам и нашивкам и род войск и характер наград. Уверен, и листовки сумел бы составлять для агитации лучше, чем большинство тех, что сбрасывают наши. Надо только убежать. Убежать так, чтобы наверняка. Понимаю, что находясь в плену, приношу огромную пользу делу нашей победы. А если доживу до конца войны, просто буду встречаться с людьми, рассказывая о войне, о дурацкой нацистской идеологии, о своем пребывании в плену, где каждый день является пощечиной хваленой «расовой теории».

* * *

Утверждают, что когда наши занимают города или поселки, будто устраивают на немецких кладбищах танцплощадки. Глупое варварство. Потакание самому низменному. Кстати, немецкое кладбище, ухоженное, с аккуратными березовыми крестами всегда производит большее впечатление, чем наша безымянная братская могила, общая яма. У нас один холм, а у них — целое, поле белых крестов, так что в глазах рябит. Можно подумать, что у них потери больше наших...

Вилли Хёвельмайер дал мне вечерком послушать наших. Кто-то замечательно читал «Сабантуй» из поэмы «Василий Тёркин». Здорово написано и исполнено! Господи, услышь мою молитву: дай мне убежать к своим! Там Валя. Я верю: она жива. Гам мой Театральный институт, мои мастера, мои чудесные педагоги.

Немцы шумели насчет Винницкой тюрьмы, Таллинской, Катынского леса. Расстрелянные заключенные, которых не успели в спешке отступления вывезти, расстрелянные пленные лалось при белом свете. Полиция усвоила тактику НКВД.

Мельхиор Клаус в День трех королей — Каспара, Мельхиора и Бальтасара — последний раз провожает меня к моей конуре и сдает часовому. День трех королей — шестое января — это вроде нашего крещения. Оно, по новому стилю, будет девятнадцатого.

После ночного вызова в Большое Ондрово я и за ночь не ручаюсь: могут взять и ночью. Прошло время, когда все делалось при белом свете. Полиция усвоила тактику НКВД.

Немцы в основной массе очень терпимы ко всяким нациям. Но чуть речь заходит о евреях, как начинают их винить во всех грехах. Теми же гадкими качествами обладают,, с чем фрицы согласны, многие представители других народов, в том числе немецкого. Но я заметил, что примерно половина немцев-солдат, а среди офицеров еще большая часть не разделяют ненависти к евреям, за исключением отдельных фанатиков и эсэсовцев, вообще тех, кому «по службе» приходится за ними охотиться. Антисемитов больше среди молодых, воспитанных уже после прихода нацистов к власти. Люди постарше терпимее.

...Неподалеку сбили советский самолет и захватили в плен каких-то начальников, одетых в штатское. Отвезли их в Гатчину. Говорят, захваченные держались бодро, уверяли, что скоро придут наши.

Все Вохоново живет ожиданием скорого освобождения, а все немцы — ожиданием скорого отступления. Пьют те и другие. Даже фон Бляйхерт. Фрицы научились употреблять самогон. По первости он им кажется чересчур крепким, вонючим, но им уже своего шнапса недостаточно. А каждый день — какой-нибудь религиозный праздник, какого-нибудь святого. Как же тут не пить?..

Я и раньше знал православные праздники, ничего не ведая о еврейских, кроме пасхи. Ее встречали, кажется, после православной. В семье отмечали ту и другую,, ели мацу и куличи, красили яйца и все все ели. Это было далекое детство. «Сока»... Софья Карловна. Когда она пришла в нашу семью воспитательницей, мне было трудно выговорить ее имя и отчество. Я называл ее «Сока». Эта аббревиатура за ней у меня закрепилась. Когда она в одну ночь за двадцать минут — она спала в одной комнате со мной — умерла от инфаркта, ей не было еще и тридцати шести лет. От нервного потрясения я тогда заболел и месяц с лишним провалялся в постели. Эта смерть поразила меня больше маминой. Мама лежала последние годы, а «Сока» — вдруг, сразу. «Сока» несколько раз ходила со мной в лютеранскую кирху. Бывал я на православном богослужении, на католическом, а на еврейском ни разу. В караимской синагоге смотрел фильм «Красные дьяволята». Никак не пойму: почему можно истреблять целый народ? За Христа? Но он же еврей! За Иуду? Тогда из дюжины людей нашелся один продажник. А теперь?.. Очевидно, в древности предательство меньше поощрялось...

Фон Бляйхерт, подумав, назначает старостой дядю Костю Миронова, горбуна. Так как сам обер-лейтенант является теперь комендантом, старику не надо никуда ездить и практически ничего делать не надо. По правде говоря, я посоветовал «барону» назначить дядю Костю. За него я ручаюсь: никого не продаст, человек глубоко порядочный. Пусть числится. Все равно, все вопросы постоя решаются как-то сами собой. Даже о прибытии некоторые командиры забывают доложить ортс-коменданту. Иногда ночью вваливаются в дом непрошенные постояльцы, вшивые, грязные, усталые, замерзшие и прямо валятся на пол посреди избы и тут же засыпают, наполняя помещение вонью водочного перегара, выпускаемых газов, пота...

В деревне появляются какие-то подозрительные немцы. По-моему, вроде минеров или поджигателей. Доложив с себе фон Бляйхерту, останавливаются в большом доме Дементьевых. Старуху, дочь Зою и других детей поменьше выселяют. Сами запираются, что-то там камстролят. А что?.. У дороги на Микино в лесу для этих людей по сторонам копали две ямы. Незнакомцы что-то возле них «колдовали». Не мины ли ставили противотанковые?..

62. МОЙ «АДЪЮТАНТ» ВИЦЕК. СПАСЕНИЕ ДЕВУШЕК. Я — «ОБЕР»...

На утреннем разводе ко мне подходит старуха Шимко и «доверительно» шепчет, что из «Арбайтсдинста» убежали девчата и прячутся у тети Маши и у тети Шуры.

Рядом стоит «Слон». Еле сдерживаясь, с улыбкой говорю негодяйке, что об этом уже известно. Пусть она не беспокоится. Понятно? При этом, кажется, я так глянул ей в глаза, что она, приоткрыв свой продажный рот, поспешно ретировалась в толпу.

Через несколько минут я предупредил тетю Машу и тетю Шуру. Конечно, шила в мешке не утаишь. Но помочь своим надо. Очень кстати появляется дядя Костя Миронов и просит подошедшего «Альзо» посодействовать установлению порядка в деревне: все время постои за постоями, никто, несмотря на просьбы старосты, не слушает: лезут во все дома, хоть там малые дети, хоть больные, разносят вшей...

Фон Бляйхерт внимательно выслушивает и после развода в сопровождении дежурного унтер-офицера, Вицека и меня вместе с дядей Костей отправляется в деревню. Оглядывая дома, приказывает на каждом указывать «белегбар» (подлежит постою) или «унбелегбар» (постою не подлежит). Так мы обходим все сорок шесть дворов. Не подлежащих постою оказывается мало. Но все-таки есть. Через несколько минут после возвращения в канцелярии бойкий писарь отстучал под копирку кучку распоряжений для наклейки на дома. Подписаны все «Ортскомендатур». Фон Бляйхерт вызвал Вицека и велел ему со мной пройти по деревне и, согласно приказа, кнопками прикрепить у входа каждого дома указание — «белегбар» или «унбелегбар».

Козырнув, мы отправились в путь и, конечно, на доме Павла, тети Маши, дяди Кости — везде, где прятались бежавшие из «Арбайтсдинста» девушки, я прикрепил «унбелегбар» (постою не подлежит).

Ночью в окно моего чулана постучали. Я вскочил и прильнул к окну: тетя Шура!.. Ночью действует пароль, могут подстрелить. Как она пробралась через деревню, парк, двор?!. Везде же патрули.

Через окно кричать бесполезно. Я указал ей, чтобы она вошла в коридор и объяснила через дверь. Тетя Шура кивнула: поняла.

— Что случилось?

— В доме немцы. Полон дом. Девушки на печке — ни выйти, ни ни-ни. Выручай!..

Не вспомню — что пронеслось в голове. Но я тут же попросил: «Тетя Шура, быстро позови со второго этажа Вицека».

Через минуту ефрей<