Еврейский вопрос. Воспоминание о Якире

Летом известие о назначении Сталина верховным главнокомандующим мы восприняли как нечто должное: думалось, кончится беспорядок со снабжением, с отсутствием самолетов, со всякой бестолковщиной, которой всегда хватало в нашей жизни не только на фронте. Я сомневался в полководческих способностях Сталина. Но ведь его окружали опытные военачальники. Думалось мне и о тех, кого не стало... Не верилось, что Якир, Егоров, Блюхер, Тухачевский, Путна, Корк, Эйдеман и другие военные — враги народа. Помню, как мы пионерами, приветствовали в Киеве прославленных героев гражданской войны. Мы стояли в первом ряду на Крещатике. После каких-то маневров или переговоров по нему медленно проезжали в открытых машинах наши кумиры. Встали, широко улыбаясь и приветствуя нас, Буденный, Ворошилов, — люди, в которых мы были влюблены, за каждого из которых без раздумья отдали бы жизнь. Запомнилась мягкая, чуть грустная улыбка Якира, командующего Киевским военным округом. Через год или два после того Якир заходил к нам. Профессор Губергриц, его личный врач, счел нужным посоветоваться о здоровье Ионы Эммануиловича с моим дядей, химиком-бактериологом. К нему обращались многие, в том числе академик Збарский, хранитель тела В. И. Ленина. Дядя заведовал кафедрой микробиологии во втором мединституте, заведовал сывороточным отделением бактериологического института, вел научную работу и дома имел частную химико-бактериологическую лабораторию. Естественно, когда требовался точнейший ответ на анализ, обращались не в государственные поликлиники, а к частным специалистам. Они более ответственно с подлинным знанием дела отвечали за результат исследования. Так была у нас и Эва Бандровска-Турска, знаменитая польская певица, гастролировавшая в Киеве, и другие интересные люди.

Помню: дядя Борис заметил, что может прийти к Якиру и на дому взять анализ. Но Якир сказал, что не вправе затруднять профессора и просит сообщить, когда моему старику будет удобно его принять.

По-моему, на следующий день после этого разговора возле дома остановилась широкая открытая машина. В ней остались шофер и адъютант, а из машины вышли Губергриц и Якир. Последний чуть прихрамывал. Зная о предстоящем визите, я дежурил в скверике перед домом. Когда Якир и Губергриц скрылись в подъезде, я помчался во двор, через черный ход вошел в квартиру и, услышав в приемной шаги (дядя на назначенное время отложил прием) с бьющимся сердцем отворил дверь в прихожую. Якир уже надевал плащ, о чем-то переговариваясь с дядей. Увидя меня командующий спросил: «Ваш сын?» Дядя, как обычно, ответил: «Племянник, сын покойного брата». Якир спросил как меня зовут, еще что-то насчет учебы. Узнав, что я учусь хорошо, а тогда это соответствовало действительности, математика в первых классах еще не вытравила любви к школе, Якир вздохнул: «А мой ленится». Прощаясь очень душевно, он и мне пожал руку и я был на седьмом небе. Запомнились изумительной красоты глаза Якира, медовые или пчелиные. Не мог я поверить, что он враг народа, шпион, изменник... Но... вслух об этом говорить не следовало. Как и все мое поколение, я с детства знал, что можно говорить, о чем нельзя...

Егорова я не видел. Но профессор Левин, когда ему пришлось трудно (он еще тогда не был профессором), знаю из разговоров взрослых, ездил в Москву к Егорову. Тот до революции прятался от царских шпиков у Левиных. И Егоров помог. А теперь, оказывалось, он тоже враг народа... Но он не проходил по делу Тухачевского-Якира. А сын Путны учился со мной в одном классе (сын Котовского — на класс младше). Жил Путна рядом с цирком. Мы бывали у сына Путны. Носил он широкие штаны типа галифе, приспособленные для верховой езды. Импортные. Учился он плохо, но как товарищ был добр, не обижал слабых, держался спокойно с достоинством, несмотря на плохие отметки. Перед очередной переменой места жительства — Путну, как всех военных, перебрасывали с одного конца страны в другой, — сын пригласил нас и всем раздал на память свои книги. Об отце-Путне я ничего не мог сказать. Видел его один-два раза — и то мельком. А Путна тоже оказался в том страшном списке...

Не верил я ни в измену военных, ни во всякие «вредительские процессы». Но наступила война, самая справедливая, и в ней Советская власть и Сталин противостояли еще невиданному мракобесию.

Я читал в дедовской библиотеке «Азбуку антисемитизма», юдофобские книги Шмакова, материалы дела Бейлиса. Дядя Борис рассказывал мне о погромах. Я понимал, что Советская власть дала евреям великое равноправие, что я учусь в Театральном институте, благодаря победе Великого Октября, а Валька дружит со мной, как и другие русские девушки и юноши, как друг с другом, — короче, все мы — одна семья. И в этой войне еврею нельзя отсиживаться по тылам: его священный долг защищать Советскую родину. Она — его жизнь, его существование — все. В готовности отдать жизнь за Россию, за русский народ я защищаю и Вальку, и других русских девушек и моих родных.

Наш взвод, составленный из студентов театрального института, представлял соцветие народов — русские, украинцы, белорусы, евреи, хакасы, якуты... Какая тут могла быть национальная рознь?

И все это было позади. На родной земле я оказался во власти чужих законов и порядков, чужих понятий и целей.

Странно выглядели конвоиры в погонах. Мы считали их пережитком дореволюционного прошлого. На воткнутых палках с указателями красовались пестрые аляповатые рисунки — когтистая пятерня, олень, тигр... Такие же знаки я увидел на машинах. Оказалось, каждая дивизия имела свой знак, вроде герба «Хватай — дивизия» («грайф-дивизион» — с когтистой пятерней), «Оленья — дивизия» и так далее. Целая геральдика.

Появился ефрейтор с двумя нашими винтовками. Потащил в сторону сарая и швырнул в него. Что-то загромыхало. Верно, там лежала груда таких же винтовок. Часовой выругался: чего швыряешь.

Кстати, когда меня захватили в плен, никто даже не поинтересовался, есть ли у меня оружие и где оно...

— Цум лёйтнант! (К лейтенанту), — прибежавший солдат махнул рукой и пристроился позади меня, держа руку на кобуре. Пистолеты они носили с левой стороны. — Шнель! (Быстро).

Он привел меня к маленькому домику за сараем, в котором складывали трофейные винтовки.

У крылечка стоял солдат в серо-белой одежде (в таких я стрелял несколько дней тому назад) и ваксил длинные черные сапоги.

— Денщик, — догадался я.

Конвоир подвел меня к нему: «Цум альтен». (К старому. Так немцы называли своих командиров, не взирая на их возраст: раз по чину старший, значит, «старый»).

Денщик еще немного повозил щеткой по голенищам, взял сапоги и скрылся в дверях.

Через минуту он появился: «Херайн!» (Входите).

В комнатке стояло нечто вроде наскоро сколоченной кровати с соломенным матрацем, покрытым шерстяным одеялом. Рядом — стол на ножках крест-накрест. У стенки — длинная скамейка, в углу тумбочка, возле нее табурет. На нем большой эмалированный таз с мыльной водой. Очевидно, офицер недавно встал. На гвозде над кроватью висел его китель. Сам он был в галифе. Широкие подтяжки двумя темными полосками спускались с плеч к поясу. Когда я вошел, он как-то странно скривился, словно у него болел живот, и придвинув скамейку к столу, сел.

При входе я не отдал честь (не умел еще), а просто стал как по команде «Смирно». Офицер не обратил на это внимания. Махнул рукой около ушей «хайль!».

— Вы просили передать мне свои часы?

— Так точно.

— Почему?

— А зачем они мне? Моя песенка спета. Пусть же они достанутся тому, кто честно взял меня в плен. Офицер помолчал, раздумывая.

— Война есть война, — вздохнул он.

— Конечно.

Он опять уставился на меня: «Сколько вам лет?»;

— Двадцать три (на самом деле было девятнадцать).

— Вы превосходно владеете немецким языком.

— Французским тоже и английским.:л

— А ваш родной язык?

— Русский, конечно.

— Почему вы сказали, что вы еврейского происхождения?

— Часом раньше, часом позже — все равно бы узнали. — Я сделал жест, поясняющий, что в детстве перенес ритуальную операцию. (И надо же было: раввину не доверили родители-атеисты, сделал хирург. Но сделал. А зачем?..).

— А-а, — досадливо протянул офицер, — вэр вирд да нахкукен? Зи зинд гар нихт эйнлих. Заген зи бэссер кайнен. Хабен зи фэрштандэн? Хайль! (А-а, кто там будет смотреть. Вы совсем не похожи. Никому не говорите. Поняли? Хайль!). — Аудиенция закончилась.

— Ауфвидерзэен. (До свидания).

Он кивнул. Я вышел. Конвоир отвел меня к остальным пленным. Через несколько минут нас повели по обочине шоссе в направлении дорожного указателя, на котором стояло «Льюбан» (Любань).

* * *

Мимо струился поток машин. Над головами гудели низко летящие самолеты. Справа и слева от дороги стояли грузовые, легковые, санитарные машины, тягачи. Кругом хлопотали люди в серо-зеленых шинелях или кителях. Неужели эта лавина техники и людей хлынет на Невский проспект, на Литейный?! Нет! Конечно, предательства много: ведь только предатели могли покинуть столько частей в окружении? Да и вообще довести столько войск до окружения. Неужели найдутся предатели среди тех, кто возглавляет оборону Ленинграда и откроют его врагу?

А справа от шоссе в желто-серых шинелях работали немцы — строители, «Организацион Тодт». Они закончили перешивку нашей широкой железнодорожной колеи на более узкую немецкую. И казалась вся эта масса людей чем-то механическим, будто одной огромной машиной.

Но могли же мы отбивать их атаки! От Сольное и Уторгоши сумели наши в десятых числах июля отбросить фашистов километров на семьдесят, если не больше. Тогда отличилась краснознаменная семидесятая дивизия. Но почему не развили успех? 23 июля стоявшая перед нами в хорошо укрытых и оборудованных позициях дивизия возле железнодорожного разъезда Кчеры вдруг в панике побежала. Немцы полторы недели не заниали этот лес с его выгодными позициями и готовыми дзотами и наблюдательными пунктами. Не верили, что без боя могут уступить... Паникеры.

Внезапно конвоиры приказали нам отойти в сторону на шесть шагов и остановиться.

По шоссе двигалась длинная колонна пленных. Они шли по три в ряд, грязные, хмурые, истощенные. Их было человек пятьсот. Конвоировали колонну несколько немцев.

Колонна прошла мимо нас. Никто не смотрел по сторонам. Ни с кем мои глаза не встретились. А вдруг среди них окажется кто из нашей роты и окликнет меня? А я-то назвался Александром, Сашкой... Сразу можно выдать себя. Если в плену встречусь с Генкой, и он не успеет назвать меня по имени, будет легче. И вместе убежим. Генка Некрасов — друг, ему можно довериться. Можно и Сереже Николаеву и любому из хакасов нашего взвода. Но ни одного знакомого лица в проходящей колонне не заметил.

Я стал приучать себя к тому, что меня зовут Сашей. Мысленно, окликал себя настоящим именем и следил за тем, чтобы не реагировать: зовут не меня...

Наконец, мы вошли в Любань. Неподалеку от первых полуразрушенных домов возле шоссе стояли две наши трехдюймовки, третья валялась чуть поодаль колесами вверх. Возле нее зияла широкая воронка от бомбы.

— Штукас, — самодовольно кивнул конвоир.

Жители навстречу не попадались, а поселок тянулся и тянулся. Наконец, возле одноэтажных домиков стали изредка появляться бедно одетые женщины. Почему-то все пожилые.

Примерно посредине поселка чуть в сторонке от шоссе мы увидели низкий забор. Он ограждал довольно большой квадрат. Внутри его шевелилась беспокойная серая масса. Это был пересыльный лагерь военнопленных.

Внутри этого квадрата яблоку было негде упасть, как на знаменитой базарной толкучке, где впритык друг к другу и продают, и покупают, и обворовывают.

Нас остановили у подобия ворот, более напоминавших широкую калитку. Возле них стояла маленькая будка.

Заспанный немец равнодушно оглядел нас и, заметив, что я в фуфайке, спросил:

— А это что за штатский?

Конвоир пояснил, что это солдат тоже.

Немец причмокнул губами, прогундосил что-то неразборчивое, отворил калитку, махнул рукой: «Херайн!» (Заходите!).