Ассенизатор и истопник. Беседы в сортире

Каждую ночь гудят наши самолеты, лают зенитки, ухают бомбы. По утрам, под надзором взбешенных фрицев пленные вытаскивают из-под обгорелых развалин трупы немцев. При этом надсмотрщики за малейшую оплошность калечат и убивают пленных: мстят за своих «камраден» (товарищей).

Александр Васильевич заходит к «офицерам»:

— Кто пойдет на работу в немецкий лазарет? — и кивает мне, — иди.

Долго думать не приходится. Я и еще двое выходим. Возле барака еще несколько. Всего человек десять. Рядом — сгорбленный, отнюдь не военного вида унтер с медицинской эмблемой на петлицах — змейкой.

Из того, что он бормочет, мы догадываемся, что должны будем пилить дрова, носить воду, и уже не в лагере, а там, в лазарете, будем «бай-бай, шляфен» (спать).

У выхода из лагеря к нам присоединяются еще два санитарных ефрейтора, и мы топаем через город. Он еще пустыннее, чем осенью. Вокруг обугленные остовы домишек. Торчат закопченные кирпичные трубы. Гражданских не видно. Вдалеке слышим странный рокот. «Шталиноргель». (Сталинский орган). — кивает унтер.

— «Катюша», — шепотом сообщает рядом идущий.

Переходим железнодорожную насыпь. Справа и слева валяются обгорелые остовы вагонов, паровозы, платформы, цистерны. От пакгаузов, возле которых мы работали неделю назад, не осталось следа. Не зря ночами трудились наши летчики.

Останавливаемся перед длинными двухэтажными домами с большими окнами. Поблизости группа солдат стреляет в воздух. Раз, другой, третий. Рядом свежевырытая могила. Ее засыпают немцы. Вокруг белые березовые кресты. На них каски. На крестах под знаком свастики имена и воинские звания похороненных. Под большим крестом — «оберст-лейтенант» (подполковник). На ограде перед первыми могилами вроде лозунга: «Фюр фюрер унд фатерлянд гефаллен» (Пали за фюрера и отчизну). Почему это люди должны гибнуть за такого человека?..

Во дворе к нам выходит еще один санитарный унтер. Оглядывает, морщится. Спрашивает моего соседа из «офицерского барака» — кто он по профессии. Тот, черт бы его побрал, сразу обращается ко мне: «Переведи». Отпираться глупо. Перевожу: он пекарь. Унтер смеется: у них своих пекарей достаточно. Спрашивает меня, кто я и откуда знаю язык.

Услышав, что я «шаушпилер» (артист), унтер тяжело вздыхает и в раздумья чешет голову под пилоткой, повторяя «шаушпилер, шаушпилер»... Смотрит на мои ноги в ботинках и обмотках, на тощий треугольник лица под пилоткой. Обращается к унтеру, который нас привел: «Мне нужны пильщики дров, а не артисты. Почему ты там не поинтересовался?»

Второй унтер пожимает плечами: «Пилить умеет каждый русский».

— Но артисту,.. надо бы найти работу не на морозе. А где?..

Вдруг его осеняет: «Будешь внутри в лазарете, — он указывает на выступающее крыло здания. — Там «латрине» (уборная). Будешь ее убирать. Вот Володимир тебе объяснит».

Последние слова он обращает к худощавому жилистому пленному лет тридцати пяти.

«Володимир» подходит ко мне и ведет в здание. Вероятно, оно было школой. Идем по длинному коридору первого этажа. Справа от входа комната, бывший класс, заваленная всякой рухлядью — рваными матрацами, обрывками одеял, мешками. Тут же немного дров и куча соломы.

— Наша спальня, — объясняет Володя. Мы знакомимся.

Володя Харитонов — шофер из Ленинграда. Попал в плен у Тихвина. Здесь Володя вроде бригадира. Это он попросил, чтоб прибавили пленных, а то, даже фрицы поняли, что тем десяти-двенадцати, что здесь, не под силу столько работы. Теперь нас человек двадцать.

Володя ведет меня по коридору в другую сторону. Слева от входа дверь. Открывает ее — и мы оказываемся в коридорчике, вроде предбанника. Из него две двери. Между ними печка.

— Будешь ее топить, — он показывает через открытые проемы дверей две комнаты. В каждой по три дыры... В коридоре лопата. Володя берет ее и объясняет как «под корень» сразу срубать «елку» смерзшегося говна в глубине дыры: не дай Бог достанет до немецкой жопы!.. Понял?

Унтер всех пересчитал. Заходим в комнату. Дают баланду, куда более густую, чем в лагере. Отходы с лазаретной кухни.

Один из первых, кого вижу, — Гончаренко! — Тот, что Фёрстеру подавал заявление о своей преданности Гитлеру..,

Он настроен дружелюбно. Открывает улыбающийся беззубый рот: узнает меня. Подходит. Чувствую: в нем нет враждебности.

— Узнал меня? — спрашивает.

— А как же! Ты там перед всем строем в любви объяснялся...

— Забудь, — грустно говорит он. — Лукавый попутал. Жрать-то охота. Да ну их... Сволочи были, сволочи есть. За людей нас не считают.

И еще один человек бросается мне в глаза. С мороза, отряхивая снег, входит... еврей, самый настоящий. Не надо быть знатоком расовых примет, чтобы узнать его. Ему не меньше сорока. Крупные черты смуглого лица. Большой нос с горбинкой, густые черные брови, вьющиеся черные волосы и борода, пронизанные прядями седины. Он весел. Бодрится. Говорит с сильным акцентом. С унтером объясняется на жаргоне, дополняя его отдельными немецкими словами. Он из западной Украины или Литвы. Володя и все товарищи относятся к нему хорошо с явным сочувствием: понимают безнадежность его положения. Я не хочу ему открываться: кто его знает? «Засыпят» его — и он «за компанию» меня продаст. Кому можно доверять в такой ситуации? Я крепко пожимаю его большую руку, более рабочую, чем моя.

— А ты откуда? — спрашивает он.

Я объясняю, что родом из Челябинска, отец сибиряк, мать с Кубани, казачка.

Абрам понимающе наклоняет большую голову: «Потому ты такой чернявый. Я подумал, не грузин ли».

— Нет, у нас на Кубани, все такие.

Он согласно кивает.

Санитарный ефрейтор заглядывает в комнату и пальцем манит меня. Он объясняет, что помимо уборки туалета, я должен ночью топить все печи в коридоре. Палаты обогреваются из коридора. В нем не меньше пятидесяти печей. Возле каждой лежат приготовленные дрова. Не дай Бог, какая печка погаснет.

У окна в конце коридора часовой.

Я приступаю к обязанностям истопника. Едва успеваю подложить дрова в одном конце коридора, как надо бежать в другой. Из дверей то и дело выглядывают ругающиеся немцы и требуют лучше топить, подкладывать больше дров: им холодно.

Объясняю, что больше дров не помещается в печке,

Не обращая внимания на мой немецкий, ругаются, сами пытаются подкладывать, загоняют занозы, обжигаются, сорят.

Наконец, после полуночи раненые успокаиваются.

Я захожу в уборную присесть на пару минут, отдохнуть. Таи перед печкой стоит узенькая высокая скамейка. Вхожу —

и вижу носилки с мертвецом. Отодвигаю носилки. Присаживаюсь и сразу засыпаю, сидя.

Дремал я минут пять, вряд ли больше. Разбудил меня толчок, от которого я очнулся на полу. Передо мной стоял разъяренный фельдфебель с перевязанной рукой. Он отчаянно ругался: у них в палате печь — еле теплая.

Бегу в коридор. Да, поленья уже догорают. (Так быстро!..) Подбрасываю новые. Обхожу все печи. Опять еле успеваю подкладывать дрова.

Возвращаюсь на минуту в свой «предбанник». Там уже еще одни носилки с трупом. Зашедший по нужде раненый поясняет:

— Утром вынесут. Сейчас холодно. Завязывается беседа. Мы курим. У него что-то вроде дизентерии. Понос. Настроение отнюдь не боевое. Содрогаясь, он вспоминает фронт; уверяет, что у русских авиации больше, чем у вермахта.

— Мы никогда не ожидали, что у России столько солдат, такие резервы, — бормочет он и вдруг проговаривается. — Мы должны будем снять блокаду. Чудово мы не удержим — и все. Дурацкая война.

Я не прерываю его. Он переходил границу совсем в другом настроении. Но уже осенью почувствовал, что тут они крепко застряли. Под Тихвином он едва избежал плена.

Заодно он спрашивает: почему Красная Армия расстреливает пленных?

Такой вопрос я слышу от них не впервые и не впервые отвечаю. Но сперва я делаю «гроссе ауген» (большие глаза).

Я не совсем понимаю его... Я боюсь и не имею права отвечать... Он требует, чтоб я сказал правду. Тогда я спрашиваю, в свою очередь, верит ли он в это? Какой смысл в этом?

Он читал своими глазами о зверствах «красных», об этом знают все немцы.

Пусть он меня простит: я видел у нас пленных немцев. Живых. Их кормили лучше, чем нас, солдат, и никто их пальцем не трогал. Их угощали папиросами, а мы тянули махорку. Им обед несли с комсоставской кухни... Зачем их убивать? Какой смысл?

Он смотрит недоверчиво. Я прошу его не рассказывать о том, что я сказал. Но он же сам вызвал меня на откровенность...

Заходит по нужде другой раненый или больной. Теперь уже двое поджидают, когда я подброшу поленья во все печи и вернусь в этот тамбур.

Отодвигаем носилки с трупами. Первый собеседник указывает на мертвеца: «эсэсман» (эсэсовец): вон какой рослый.

Лицо эсэсовца прикрыто платком. Из-под него свешиваются желтые волосы. Утром я без сил валюсь в нашем «классе» на кучу тряпья и моментально смыкаю глаза. Но уже через несколько минут тормошат:

— Лес! Шнель! Бистра, бистра! — незнакомые немцы расталкивают и выталкивают меня во двор. Там стоит нагруженная досками машина.

— Скоррэй! Шнель! Абляден (разгружать)!

Легкое подобие рукавиц, которые успел вчера мне сунуть Володя Харитонов, осталось в классе. Я прошу, чтоб мне позволили сбегать за ними. Напрасно.

— Скоррэй! Шнель!

Мороз не меньше тридцати. Я хватаюсь за промерзшие доски. Они обжигают пальцы. Минута, другая. Пальцы белые. Я показываю их конвоиру и, выругавшись по-немецки, чтоб не пристрелили на месте, пытаюсь растереть руки снегом. Но не успеваю оттереть: немец накидывается, толкает карабином:

«Лес! Шнель!»...

Мокрыми руками еще хуже. То и дело пытаюсь схватить снег, растереть пальцы, вытереть об штаны. Несколько минут разгрузки показались вечностью. Разгрузили. Щеки у товарищей тоже подморозило. Растираем. Бросаемся погреться в класс. Ведь выгнали, не дав надеть шинели.

И тут все мои пальцы схватывает дикая, жгущая боль.

Володя приносит снег. Трет. Трут товарищи. Пальцы уже не слушаются. Трут. Трут. Появляется наш санитетсунтер. Выходит. Приносит какую-то мазь. Мажу. Кажется, чуточку легче. Кончики пальцев потом чернеют.

Так и не удается поспать днем. Чуть прикорнешь, — уже зовут: то надо где-то дров подбросить, то в уборной нужно срочно подрубить «ёлку», которая едва не достала до какой-то офицерской задницы.

Мне нравится Володя. Работящий, сноровистый. Он всегда оказывается там, где трудно. Помогает Абраму, мне, каждому, кто послабее или без навыка. Санитарный унтер тоже симпатизирует Володе. «Айн флинкер бурше», — говорит он (Расторопный парень). Но в глазах Володи постоянная грустинка. Как-то вечером после того, как я по его просьбе прочитал несколько стихотворений Некрасова, Володя совсем затуманился. У него двое маленьких детей в Ленинграде и горячо любимая жена. В Ленинграде голод. Он точно знает это (я не верил). Вся Володина веселость — напускная. «Эх! будет случай!..» — и я понял, что все мысли Володи там, где люди, которых он любит больше своей жизни.

21. В ОЖИДАНИИ СВОИХ... АБРАМ И «СОЮЗНИКИ»

В уборной удивляло обилие используемой посетителями бумаги из дореволюционных журналов и альманахов. Во втором здании госпиталя раньше находилась библиотека. По множеству страниц, вырванных из «Современника» и «Отечественных записок», я догадался, что они, вероятно, из библиотеки великого поэта Н. А. Некрасова. Он в семидесятых годах прошлого века жил где-то здесь в Чудовской Луке. Теперь листы книг и журналов, которых, возможно, касались руки Некрасова, шли на подтирку. Поздними вечерами в тамбуре уборной собирались выздоравливающие. Их притягивала возможность поболтать с «интересным русским». Темы в основном касались исхода войны. Не отвечая прямо, я подводил — и довольно ловко — к тому, что собеседники, сопоставляя шансы союзников, сами приходили к выводу, что рано или поздно Германия проиграет... Раненые были настроены пессимистично и считали, что вот-вот придется снять осаду с Ленинграда, так как Чудово — «ключ к нему» надо будет — и очень скоро отдать.

Сердце полнилось надеждой. Я боялся верить в близость чуда: неужели через два-три дня наши возьмут Чудово и кончится моя эпопея!? Насколько я мог понять болтавших в уборной немцев, Чудово было чуть ли не в окружении!..

Раненых прибывало все больше. Не раз пытались использовать пленных при их разгрузке. Как-то под злобное шипение санитарного фельдфебеля я с товарищем несли на второй этаж очень тяжелого офицера. Мне досталось нести носилки со стороны головы. Лежащий злобно, закатив глаза, посмотрел снизу вверх на меня и выругался по адресу «русских свиней». Мы с трудом донесли этого борова. Фельдфебель, сопровождавший его, дал мне затем сильно по шее за то, что не умею бережно носить «высокое начальство». Той же ночью оно уже лежало на косилках в тамбуре моей уборной.

Доносились отчетливо даже отдельные винтовочные выстрелы. Я различал дробь нашей «дегтяревки». Во дворе госпиталя иногда разрывались снаряды и посвистывали пули. Где-то, совсем рядом, были наши. Во двор спешно въезжали машины, повозки; грузили раненых. Начиналась эвакуация Чудово! Немцы больше не могли его удерживать.

Новый год начинался... Среди раненых ползли панические слухи об окружении. Повторяли названия «Любань», «Померань»... К ним прорвались советские части. А раз Любань заняли, значит, Чудово отрезано! Ура!

Мы жили ожиданием. Никто, даже Гончаренко, не боялся своих. Пусть трибунал (что мы о нем знали?!), но там, у своих, мы не сдохнем безвестными. Да и те, что там, поймут все. Они же знают, как нас окружали летом и осенью сорок первого. Говорят, даже сам Сталин сказал, что тех, кто попал в плен в сорок первом, судить нельзя. Они не виноваты. О наивная и мудрая народная справедливость!

Немцы торопили нас, все время оглядываясь; будто у них за спиной уже стояли наши автоматчики.

Грузовик ехал недолго. В километрах десяти от лазарета он остановился у придорожного щитка с надписью «Коломовка».

Нас выгрузили и сразу же приказали пилить дрова. Половина пленных под усиленной охраной отправилась в лес, заготавливать их. Оставшиеся стали пилить и колоть то, что валялось возле одноэтажных бараков, куда теперь перебрался лазарет.

Меня с еще одним пленным под конвоем послали к проруби за водой. На некованые сани поставили огромную бочку, дали пару ведер — и «лес! Пошоль!»...

Речка была довольно далеко. Дороги к ней не проложили. Подгоняемые окриками и бранью, проваливаясь в снег вместе с санями, мы пытались нащупать старый санный путь.

Мороз лютовал. Набрав из проруби воды, двинулись обратно. Половину расплескали. Чуть подтащили бочку к крыльцу, как ее сразу же опорожнили санитары и нас снова погнали к реке. Мокрые от пота, покрытые ледяной коркой, выбиваясь из сил, подталкиваемые прикладами, мы «курсировали» между прорубью и лазаретом. Лишь поздно ночью прекратилась эта каторга. Нас загнали в сарай. Там вокруг железной бочки от бензина, приспособленной под печку, уже грелись наши товарищи.

Сквозь бесчисленные щели со всех сторон дуло. Сарай был дощатый, пол — замерзшая земля.

Все сгрудились у печки, поочередно уступая друг другу место у открытого отверстия «топки», к которому подносили гимнастерки и рубашки, «выжаривая» вшей. Когда выходили по нужде, жадно вслушивались в стрельбу со стороны Чудово. Оттуда по дороге продолжалась эвакуация. К утру все смолкло. Неужели наши уже заняли?!

Из разговоров немцев я знал, что Чудово решили сдать. Удержать его не могли. Оставили только заслоны, чтобы сдерживать наши наступающие войска, пока не завершат эвакуацию. Лазарет тоже хотели эвакуировать подальше, но... некуда...

За лесом, за северной частью железнодорожного полотна, по которому уже не шли поезда, различались звуки залпов «Катюши». Но со стороны Чудово вдруг все смолкло. Непонятная тишина длилась дня два. Затем по шоссе потянулись к Чудово колонны свежих войск, а в небе появились пикировщики. Возле Чудово вновь загромыхало, но уже удаляясь в другую сторону...

Санитарный унтер объяснил: немцы уже решили оставить Чудово. Но вдруг русские на окраине города остановили наступление. Немцы сперва боялись поверить в такое чудо: русские не пытались больше продвинуться. Остановились, даже кое-где сами стали отходить, там, где особенно глубоко вклинились в немецкое расположение. Гитлеровцы воспользовались передышкой, быстро подтянули резервы и больше Чудово не отдадут. Фюрер приказал удержать его любой ценой.

Но когда темнело, сигнальные ракеты вспыхивала со всех сторон: все-таки, мне казалось, что немцы окружены.

Меня закрепили за бочкой. Силы таяли. Кормили куда хуже, чем в Чудово. Здесь мы жили отдельно от лазарета и никаких добавлений к баланде и жалкому кусочку хлеба не имели. А работали еще больше. Охранники, сопровождавшие нас к реке и ночные часовые у сарая заметно свирепели, будто по нашей вине они мерзли на ветру. Хотели бы погреться — впряглись бы в сани или наловчились колоть дрова.

Иногда конвоиры цедили сквозь зубы: «Если б не штабс-арцт («штабс-врач») да не майор, то поубивали б вас всех!..» Я не помнил штабс-врача, их было несколько, а майор удивил меня своим сугубо штатским видом. Военная форма, включая фуражку и шинель, висела на нем, как на вешалке, словно с чужого плеча. Он был зубным врачом. А по уставу зубной должен быть в чине майора, потому что ему приходится командовать и генералу и прочим высоким чинам открывать рот и показывать зубы.

Раза два Володе Харитонову удавалось заменять меня у бочки и я овладевал искусством быстрой колки дров.

Как-то во второй половине дня меня поставили к пильщикам. К нам подошел незнакомый ефрейтор. Ему требовался пленный для погрузки заготовленных в лесу дров.

Дежурил злющий унтер, постоянно придиравшийся к Абраму. Того спасало от расправы лишь какое-то негласное указание штабс-врача, не желавшего, чтобы при лазарете производилась расправа. Унтер, однако, всегда старался направить Абрама на самую тяжелую работу, понукал, ругал, но трогать не трогал, только грозил. Абрам все переносил молча, а вечером не без юмора характеризовал умственные способности своего преследователя.

Я слышал, как подошедший ефрейтор рассказывал нашему унтеру, что получил известие о гибели своего брата на русском фронте. Унтер сочувственно тряс головой, жал ему руку, а потом окинул нас взглядом, выбирая кого бы послать в лес и решительно указал на Абрама: «Возьми его. Это юдэ (еврей). Если он у тебя в лесу попытается бежать или что-нибудь замыслит,.. ты заметишь, в общем, сам понимаешь, что с ним надо делать. Никто с тебя не спросит. Ясно? — Если только этот юдэ посмеет... Видишь, какая у него морда?! Сразу его — на месте,., без предупреждения. Одним будет меньше. Хайль!»

Пришедший козырнул, щелкнул каблуками: «Яволь!» (Так точно) и резко кинул Абраму: «Марш!»...

Мы с Абрамом переглянулись. Он все понял и покорно пошел к незнакомцу. Тот подвел еврея к стоявшим неподалеку запряженным саням и вскоре они скрылись из вида.

Я тихонько передал услышанное Володе и товарищам. Все жалели Абрама и понимали, что его песенка спета. Так долго в плену еще не держался ни один еврей. Я толком не знал, был ли он военнопленным или штатским, одним из тех, кого немцы все равно содержали под конвоем. Я не спрашивал Абрама о его семье, боясь тронуть самую больную струну: ведь в западных областях Украины и Белоруссии, в Прибалтике давно расстреляли и женщин, и детей евреев. Иногда я осторожно спрашивал Абрама, не думает ли он как-то бежать, ведь он обречен, рано или поздно, с ним расправятся. Но Абрам горько усмехался: куда бежать?.. А вдруг обойдется?.. Я пожимал плечами, хотя у самого были такие же сомнения и надежды... Пока, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! — ни у кого не рождалось подозрений с моем происхождении. Все видели Абрама и никому не было дела до меня. Одного еврея на госпиталь хватало...

Стемнело. Мы вернулись в сарай. Все разговоры вертелись вокруг Абрама. Но чем мы могли ему помочь? Скрыть свое происхождение он не мог: слишком типичны лицо, речь, даже манеры. Щемяще жаль было Абрама.

Внезапно дверь распахнулась и часовые втолкнули в сарай несколько человек в потрепанных немецких шинелях, в ботинках и обмотках. Часовой крикнул, что «гости» будут ночевать с нами. Пришельцы сразу потянулись к огню, вытащили сигареты и стали угощать нас, тараторя на каком-то явно славянском языке. Они оказались сербами или чехами, насильно мобилизованными оккупантами в обоз. Они уже месяца два зябли в России. Они получали немецкое «ферпфлегунг» (довольствие, паек), но в общем, их кормили и одевали хуже, чем немцев.

Между нами сразу установились дружеские отношения. Это были простые крестьяне или рабочие. Гитлеровцы оскорбляли их в глаза, открыто презирали. Вот и сейчас: не пустили погреться в дома, а посадили вместе с пленными в холодный сарай вод охрану.

Наши гости платили оккупантам такой же ненавистью. Рассказывая о своих мытарствах и издевательствах «господ», пришедшие клялись при первом удобном случае отомстить им. С нами обозники были откровенными и тут же поделились кое-чем из продуктов, табаком и сигаретами, — всем, чем могли,

За дверями сарая сменялись часовые, а мы, стараясь получше понять друг друга, объяснялись с товарищами по несчастью. Было уже за полночь, когда снова дверь отворилась и вошел... Абрам. Все бросились к нему; посыпались вопросы. Абрам, не спеша, отряхнул снег с шинели, потопал замерзшими ногами, подсел к печке, достал полную пачку сигарет: курите — и начал рассказывать.

Когда он с конвоиром пришел в лес, немец объяснил ему, что вовсе не намерен его убивать, что он не такой дурак, как злой унтер. Да, брата у него убили на фронте. Но, что поделаешь, война. Ни он, ни брат его, ни русский, ни Абрам не хотели воевать. А убивать он никого не намерен. На обратном пути он ухитрился у своей кухни накормить Абрама, доставил его сюда и на прощанье дал пару пачек сигарет и пакетик леденцов, которыми Абрам тут же угостил нас.

Утром немцы с руганью разбудили и выгнали из сарая «союзников», наших гостей, а потом погнали нас, кого пилить, колоть, а меня — опять возить воду.