Смена охраны. Пророчество Райзена

К своему ужасу, выйдя поздно вечером по нужде, я увидел на верхней лестничной площадке незнакомого унтер-офицера с огромной светящейся бляхой на груди: «Фельджандармери». (Полевая жандармерия).

Не желая вступать в разговор, я знаками показал, что мне нужно вниз, и толстяк унтер, попыхивая сигаретой, добродушно кивнул: «Гей!» (Иди!)

Но, когда я возвращался, он тронул меня за плечо: «Бист ду рускис?» (Ты русский?)

Я кивнул.

— Фон во бист ду? (Откуда ты?)

— Ленинград.

Видимо, толстяк изнывал от скуки: «Ви хайст ду? Дайн намэ?» (Как тебя зовут? Твое имя?)

— Александр.

В это время подошел пленный и, как я минуту назад, знаками показал, что ему нужно вниз. Унтер закивал и я уже хотел завернуть в коридор, когда вышел еще один товарищ и, обращаясь ко мне, попросил: «Скажи ему, что мне тоже нужно по нужде. Я быстро», — и остановился в ожидании.

Унтер, поймав его взгляд, перевел глаза на меня: «Вас хат эр гезагт?» (Что он сказал?)

Делать вид, что я не понимаю, было глупо: «Эр виль аух нах унтен». (Он тоже хочет вниз...), — примитивно перевел я.

— Гут, — кивнул жандарм и обратился ко мне: «Ду шприхст дойч?» (Ты говоришь по-немецки?). «Варт маль» (Погоди), — и он протянул мне сигарету. — Раухст ду? (Ты куришь?).

— Данкешён (Спасибо).

Так я познакомился с унтер-офицером Райзеном. Ему было пятьдесят лет. Разговорились. Меня поразила его откровенность и я сказал ему об этом.

Райзен усмехнулся:

— С русским можно быть откровеннее, чем со своим товарищем. Если русский вздумает донести, ему никто не поверит. Да и выгодно ли это будет русскому? — и он процитировал выражение короля Фридриха Великого: «Их либе ден феррат унд хассе ден ферретер» (Я люблю предательство и ненавижу предателя).

И раньше я слышал от немцев весьма скептические отзывы о «юденполитик» (еврейской политике); звучало в них сочувствие, недоумение, а то и возмущение истреблением целого народа. Но то, что мне сообщил Райзен, превосходило все ранее услышанное.

Вкратце поинтересовавшись, кто я (Фёрстер перед отъездом сообщил, что есть военнопленный Алекс, владеющий языком), Райзен выложил мне не только свою биографию, но и сокровеннейшие мысли.

До прихода Гитлера к власти Райзен работал кельнером в ресторане, который содержал еврей. Райзену жилось хорошо и он искренне уважал хозяина и его семью. Все в ней честно трудились и по-человечески относились к обслуге. Когда хозяева уехали, Райзен с трудом приискал работу. В нем не было ни капли антисемитизма, он до глубины души возмущался зверствами гитлеровцев и (первый раз я услышал!) ненавидел Гитлера, не верил ему и его клике и — это было в первых числах ноября сорок первого (!) заявил: «Ты увидишь, мы переживем такое поражение, что Версаль по сравнению с этим покажется пустяком». Райзен осуждал и немцев, и жителей Польши и Прибалтики, расправлявшихся зверски с евреями по призыву гитлеровцев.

До прихода фюрера к власти Райзен чувствовал себя спокойнее. Здесь он ощущал себя одиноким среди нынешних «камраден» (товарищей). Он предупредил, что с ними нужно вести себя осторожно, не обольщаться улыбками и похлопыванием по плечу, и вкратце охарактеризовал, называя по именам, жандармов его взвода.

Я был поражен. В двухчасовой ночной беседе жандарм открыл мне много интересного, волновавшего меня. Так я узнал, что в первую мировую войну русские сражались куда хуже, чем теперь (а я-то думал, что раньше бились по-настоящему...); Райзен сам тогда был на русском фронте; что сейчас немцы стали проще, общительнее, несмотря на запреты, в контактах с населением, даже менее заносчивы (какими же они были в восемнадцатом году, когда оккупировали Украину?!)

— Как? — удивлялся я, — выходит, Красная Армия сражается лучше, чем царская, на которую не напали врасплох?! Но, конечно, наши кадровые части у границы бились лучше, чем мы?

Райзен покачал головой: «Сейчас русские совсем другие. Вы под Лугой, Новгородом, Шимское дрались упорнее, чем в Прибалтике, чем в Западной Украине, чем под Минском. Чем дальше мы продвигаемся, тем ожесточеннее сопротивление,

— А Тихвин? — не выдержал я.

— Это все временно. Помяни мои слова: «Весь немецкий народ поплатится за это безумие (и он повторил сказанное о неизбежности катастрофического поражения).

Вероятно, он действительно никому не мог довериться, что его так «прорвало» в беседе со мной.

Я уже собирался уйти (во время разговора раза два опять спускался по нужде), когда пришла смена караула и Райзен представил меня обер-фельдфебелю Руди Нойману, стройному светловолосому красавцу двадцати восьми лет с маленькими желтыми усиками над верхней губой. Завязалось еще одно знакомство. В эту ночь я не сомкнул глаз, зато, кроме пачки сигарет, смог также поделиться с товарищами двухсотграммовым трофейным брикетом пшенной каши, угощением Руди. Товарищи сварили ее, разведя пожиже, и мы, по тем понятиям, замечательно позавтракали, разделив на восьмерых.

За сутки общения с Райзеном и его сослуживцами я больше узнал о немцах и положении вещей вокруг нас, чем за все время пребывания в «рабочей роте», где общаться с охраной не разрешалось и отдельные разговоры носили случайный характер, были короткими, отрывочными.

Увы, я узнал, что полувзвод жандармерии, сменивший охрану Фёрстера, через день-другой передаст всех нас в общий лагерь военнопленных. Жандармы от меня не скрывали ужасов этого огромного «чистилища», где свирепствуют полицаи из пленных (?!), избивая своих недавних товарищей по оружию плетьми.

Один из жандармов, поражаясь жестокости, сообщил, что некоторые, особенно ретивые полицаи, не довольствуясь плетками, стали к ним на концы прикреплять пули. После избиения такими плетьми некоторые становились калеками; выбивали глаза. «Одного, «особо отличившегося» полицая мы вынуждены были сами расстрелять, — рассказывал немец, — а другим настрого запретили цеплять на плетки пули. Такое отношение друг к другу унижает русских в наших глазах».

А доносничество?!.. Жандармов поражала эпидемия предательства и угодничества среди населения и пленных.

— Случалось, не успеем стать на квартиры, как приходят с улыбочками, докладывают: а у вашей хозяйки сын в Красной Армии, а у соседа жена еврейка или коммунистка. И сколько при этом ложных доносов! Сведения личных счетов! — качал годовой жандарм. — Мы бы мимо прошли, «не заметили», но ваши многие земляки стараются поскорее донести, так что и невинные страдают. Очевидно, это их ГПУ при Сталине научило.

Что я мог возразить! Только разделял удивление немцев.

В «рабочей роте» такого не наблюдалось. Немцы с презрением смотрели на пленных, выпрашивавших докурить со словами «Гитлер гут. Сталин капут. Россия капут», а то и с робким приподниманием руки в фашистском приветствии со словами «Хайль Гитлер». Нет, за такое с меня бы лишней шкуры не содрали: ни разу ни при каких обстоятельствах не мог я позволить себе ни этого жеста, ни этих слов.

На утреннем разводе жандармский унтер Войчек объяснил на невообразимой смеси чешского и русскообразного языков, что всех нас переведут в большой лагерь, откуда отправят в Германию. Конвоиров из частей, явившихся за «рабочей силой», предупредили, что на следующий день они должны будут брать ее уже из большого лагеря.

Немцы порядком разленились и, помня обещание фюрера, что после победоносной войны никто из них не будет заниматься физическим трудом, заставляли все делать пленных — таскать воду, пилить и колоть дрова, чистить картошку, стирать, мыть полы, подметать.... Почти половина «рабочей роты» столяров, плотников и прочих «фахлёйте» (специалистов) занималась «бытовым обслуживанием» господ...

Меня на работу не вывели. Руди Нойман завел меня в канцелярию, где сидели штабсфельдфебели Клостермайер и Керкенмайер.

— Нам доложили, что ты хорошо владеешь немецким, — улыбнулся первый из них, видимо, исполнявший обязанности цугфюрера (командира взвода) или полувзвода. — В большом лагере есть свои переводчики («дольмечер»), а мы должны сейчас поехать поближе к Ленинграду (у меня под сердцем екнуло). Там мы будем заниматься своей прямой обязанностью: мы ведь только громко называемся «фельджандармери АОК зэх цейн» (Полевая жандармерия верховного командования шестнадцатой армии. Была также дивизионная полевая жандармерия). В мирное время мы — городские полицейские, регулировщики уличного движения. И здесь наш взвод так и числится «регелунгоферкер» «регулировка движения»), — и он сделал руками два-три жеста, знакомых каждому, кто видел милиционера на перекрестке.

— Так вот, — продолжал Клостермайер, — мы возьмем тебя с собой. Будешь воду таскать, пилить дрова, а при случае, переводить. Мы же с хозяевами объясняться не умеем. Они считают, что мы глупые, что по-русски не научились, а мы считаем, что они такие же, потому что по-немецки «нитшево» не понимают. Будешь помогать Ивану. У нас уже один Иван есть. Но пилить ему одному неудобно, просить всегда кого-то — тоже неловко. А становиться немцу пилить в паре с военнопленным — и вовсе неприлично. Так вот, ты будешь с Иваном (как все немцы, штабсфельд делал ударение на первом слоге имени, произнося «Иван»). Понял? Не удосуживаясь спросить моего согласия, заключил Клостермайер, — баню и медосмотр ты прошел, нам Фёрстер все сказал, мы все знаем. Можешь идти».

Слово «жандарм» меня пугало, вселяло подозрительность и настороженность. Но эти люди, ей-ей, показались мне не хуже остальных. Ненавидя, я в душе признавал, что, если откинуть принадлежность к враждебной стороне, среди них много глубоко порядочных, в силу принуждения служащих в армии Гитлера. Но.., криг ист криг (война есть война), а враг есть враг и даже самое ласковое обращение не могло заставить меня доверять или сочувствовать им, хотя внешне свою враждебность я никогда не выказывал.

На следующее утро после уборки обоих этажей (сюда должны были вселиться немецкие солдаты (то-то вшей наберут!) «рабочую роту» повели в общий лагерь. Несколько человек разобрали по своим кухням отдельные постоянные клиенты Фёр-стера. Карл и Франц в составе его взвода уехали в Тихвин, а меня посадили в кузов грузовика, где уже находились кряжистый пленный с широким грубым лицом, молчаливый Иван, и еще три жандарма.

ЖАНДАРМЫ

Машина тронулась. Начался новый этап моего пребывания в плену. Жандармы знали, что я — чисто русский (я понял, что они считают это чем-то само собой разумеющимся). Я и сам чувствовал себя увереннее, чем в первый месяц. Однако по-прежнему каждое новое знакомство с немцем или своим же братом пленным настораживали и неизвестно чем могли кончиться. Но... пока Бог миловал. В рабочей роте евреев не встречалось (разве тот командир, который, обманув Фёрстера, сумел убежать со своими бойцами, когда «поехал за зимним обмундированием»). А может быть и нет. Как-то хауптман Хофман прислал трех «кавказцев-инженеров», но Фёрстер, глянув на них, а все они были типичными евреями, сказал, что у него для них работы нет. Все они были в штатской одежде, из беженцев, очевидно. Покормив «специалистов» из нашего котла, лейтенант отправил их обратно. Я понял, что он не хочет «пачкать руки». Многие офицеры так делали, передавая подлежащих уничтожению от одного к другому, пока жертвы не попадали в лапы эсэсовцев или каких-нибудь более жестоких и пунктуальных исполнителей воли фюрера.

Я подал Ивану руку. На мой вопрос: давно ли он в плену, он буркнул что-то неразборчивое и я сообразил, что чем меньше с ним общаться, — тем лучше. А ухо надо держать востро: ох, как много «бдительных» среди молчунов!..

Носатый и чернявый унтер-офицер Турехт, рейнландец, если б не его «партайабцайхен» (не помню уже, серебряный или золотой значок, свидетельствовавший о давнишней принадлежности к нацистской партии), мог бы вполне сойти за типичного еврея. Если б по иронии судьбы рейнландец без немецкой формы попал в плен к немцам, они бы его сразу расстреляли как еврея. Конечно, Турехту никто не смел даже шепнуть о таком варианте. И как обычно в подобных случаях, кто похож ненавидит похожего. Турехт ненавидел всех евреев. Ненавидел, как он считал, глубоко сознательно — за Маркса, за Моисея, за Ротшильда, за Христа, за всех без исключения. Евреи, убеждал меня Турехт, — создатели Советской власти, только они при ней хорошо жили, оглупляя подобных мне, наивных русских.

— О-о, их кенне ди хунде («О-о, я знаю собак!). Канет мир айнен юдзн драй километер вайт мит дем рюкен хинштеллен, их эркене ден хунд! (Можешь еврея поставить ко мне спиной за три километра — я узнаю собаку»), — и он начинал расписывать приметы «проклятых евреев», а копировать их ему ничего не стоило, благо сходство его с ними облегчало задачу. Приписывал он к «иудейским выродкам» и президента США Рузвельта и президента Чехословакии Бенеша.

Но более горячего Турехта меня поразили его спутники, оберфельдфебели Рёр и Гофман. Первый — типичный ариец, высокий блондин лет тридцати, второй — лет сорока-сорока пяти, жилистый, такой же высокий, но в противовес ясноглазому Рёру, с какими-то серыми волосами и серым же, притушенным взглядом небольших глаз, глубоко посаженных по сторонам тонкого ястребиного носа.

Эти двое не были столь словоохотливы, как рейнландец, хотя всем своим видом и сочувственными поддакиваниями выражали полное согласие с Турехтом. Последний, выпучив огромные чернильно-синие глаза, и жестикулируя, описывал вред, чинимый евреями человечеству. И вот, когда Турехт чуть не задохнулся от собственных эмоций, негромко заговорил Гофман. В подтверждение истинности своих слов он в качестве свидетеля указал на Рёра.

— Вот этой самой рукой, — Гофман слегка отставил правую Руку, — в Польше я сам вот этим кинжалом (рука легла на кинжальный штык) убил десять евреев. Они стреляли до последнего патрона, а затем мы набросились на них. Меня не смутило, что среди них были две женщины. Я их всех поразил. Рёр (он кивнул на товарища) пожалел тех, кого я не доколол кинжалом, и пристрелил их. Ни один еврей не уходил и не уйдет от меня.

Кровь стыла от подобных откровений. Я не пытался расспрашивать о подробностях. Я только не мог понять оснований этой звериной ненависти. Я только слушал.

Гофман мне сразу не понравился: он чем-то походил на киевского гэпэушника, который 2 февраля 1938 года руководил «акцией по обезвреживанию врагов народа», и, когда дядю Бориса, ни в чем неповинного старого ученого, уводили, и дядя сказал мне: «Помни, что я ни в чем не виновен», грубо дернул его за рукав: «Хватит! Иди! — и не разрешил даже выпить чашку чая: «Там дадут!..» Такое же серое сухое лицо, такие же свинцовые, глубоко посаженные глаза. Мне почему-то подумалось, что тот был марафетчиком, во всяком случае, я такими представлял их.

А Рёр был красив и в нервных чертах его лица не угадывалась печать жестокости. Высокомерия — да. Он походил на изображения средневековых рыцарей на иллюстрациях к «Айвенго».

Иван за время пути не проронил ни слова. Прислонясь к высокому борту головой — в брезент покрытия, он подремывал, изредка приоткрывая заспанные глаза. Но чуть мы приехали, он моментально оживился, проворно первый соскочил через борт грузовика, опустил маленькую железную лесенку и подставил плечо кряхтящему Гофману. Затем Рёру, Турехту. Потом стал быстро выгружать из кузова их вещи. И тут он впервые заговорил: «На. Бери. Держи. Быстрей. Осторожно. Опускай», — приказывал он мне, подавая ранцы, какие-то картонные коробки, мешки.

Подошел Клостермайер и указал, в каких домах размещаться. Он приехал немного раньше.