Лагерь. Комендант. Коля-моряк. День рождения фюрера

Как-то у проруби мы встретили двух статных пленных, сразу видно, из кадровых частей. Работали они на кухне автоколонны, стоявшей рядом с лазаретом. Алексей и Георгий, так звали ребят, попали в плен на Ханко. Оба были шоферами. Если б на этих рослых блондинов надеть эсэсовские мундиры, никто б не подумал, что они не арийцы.

Они не голодали. Их конвоир не кричал на них, а когда наш сопровождающий запротестовал, видя, что ребята завязали разговор с нами, успокоил его.

Мы уговорились встретиться завтра. Каждый день теперь Алексей и Георгий приносили нам немного поесть и покурить. Их сразу после Ханко пристроили к этой кухне, и они только понаслышке знали о том, что творится в лагерях военнопленных. Но, хотя им жилось неплохо, они мечтали вернуться в Красную Армию, пусть не шоферами, пусть в пехоту, но к своим.

Днем, когда кругом шныряли немцы, за Георгием и Алексеем не очень следили, больше оберегали от.немцев, чтоб те не задержали пленных. Но на ночь их тоже запирали под замок.

Судя по ракетам, немцы были или в кольце или полуокружены. Когда Абрам был в лесу, он не приметил там постов, разве, что с краю. Пролегавшая через чащу санная дорога была расчищена только до вырубки, километра на полтора-два не больше. Если пойти в том направлении к югу, можно, минуя отдельные засады, по глубокому снегу выйти к своим. Главное суметь подальше оторваться за одну ночь. От лазарета до леса шагов четыреста... Выходя по нужде, можно избавиться от часовых...

«Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть»... Лермонтовский «Мцыри»... Читаю вполголоса. И оттого, что вынужден приглушать рвущиеся из души слова, они становятся особенно насыщенными. Меня будто бьет озноб — и окружающие — все — замирают. Могучая страна Поэзия, сколько раз ты спасала и меня, и моих слушателей! Сколько раз мы, бесправные, униженные ничтожества, чувствовали, как музыка стиха заглушала наши боли, приподнимала нас над грязным земляным полом, заставляла ощутить в себе забытые желания и понятия.

Володя рассуждает: нельзя бежать в никуда, лишь бы бежать. Да, никто не хочет ни подыхать с голоду, ни быть расстрелянным. Того, кто останется, не помилуют. Но надо еще выждать. Нередко немцы берут пленных на заготовку дров. Надо выведать — есть ли дальше в лесу засады. Не может быть, чтоб только у кромки леса. Ракеты в том направлении обозначают, что там стоят немецкие части. Там ближе к передовой и чем дальше в лес, тем больше шансов напороться на фрицев. Вся надежда на наших: если прорвутся, начнется паника, тогда можно будет действовать наверняка.

Канонада то приближается, накатывается, то отдаляется. Дни тянутся, голодные и холодные. На утренней поверке, когда мы выстраиваемся перед сараем, унтер приказывает выйти из строя нескольким, наиболее ослабевшим, в том числе, мне. Проклятая бочка с дурацкими санями сделала свое дело.

Нас набирается человек восемь. Унтер подзывает конвойных, Нас отводят к грузовику. Мы залезаем в кузов.

Едем к Чудову. Понятно: ослабли. Кому нужны? Назад, в лагерь. При воспоминании о нем на душе становится отвратно. Вылезаем у маленького домика охраны. Жандармский фельдфебель с бляхой на груди, длинный, похожий на вытянутый вопросительный знак, шмыгая нависающим над верхней губой сопливым носом, пересчитывает:

— Ахт!? (Восемь!?)

— Яволь!

— Рингсум! (Кругом!)

Жандарм рукой машет вправо. Мы видим перед собой лагерь. Но он какой-то другой. Тот был огромным. А в этом — полтора барака... Зона довольно большая, но не разбита на квадраты проволочными заборами. В глубине зоны виднеются еще два, стоящих друг против друга полуразрушенных барака а еще вдалеке, у края зоны дымит маленькое зданьице кухни. Значит, весь лагерь состоит из одного длинного барака.

Заходим. Справа от тамбура вся половина пустая, Но видно: здесь кто-то был, на нарах валяется несколько грязных вещмешков. Очевидно, жильцы на работе. Пока можно отдохнуть. Ложусь на нары. Съеживаюсь, чтоб согреться. Товарищи тоже влезают на нары.

В дверях появляется немец. Подзывает трех наших к уходит с ними. Через несколько минут немец возвращается с Гончаренко.

— Сашко, — говорит тот, — идем, а то мы с ним объясниться не можем. (Черт бы побрал остолопа! Работал я себе, как все, так нет — надо обязательно выболтать немцу, что знаю язык.)

И перевести-то требовалось чепуху: как лучше сколотить козлы для пилки дров (будто сами не могли объясниться? Просто — хотели попросить курева). Зло берет. Но перевел. А раз перевел, значит, опять вопросы: кто, откуда? А один из товарищей уже насобачился и ляпает: «Артист! Алекс — артист!»

В общем, покурить всем понемногу досталось и повару из пленных, которому принесли дров, немец тоже указал, чтоб в обед добавил.

К вечеру с работы пригнали остальных пленных, всего человек сорок-пятьдесят, не считая такого же количества, если не больше, во второй половине барака, лазаретной.

Обед — он же ужин — состоял из баланды, жидкой, но без керосина.

Большой лагерь, когда собирались сдавать Чудозо, сразу перед Новым годом или сразу после него, срочно эвакуировали; бараки почти все сожгли. От большого лагеря осталось только то, что мы увидели. Теперь это лагерь какой-то дивизии.

— Антретен! (Построиться!) — в дверях стояли три жандарма и рядом с ними наш советский старший лейтенант с трем» кубиками в петлицах, небольшого роста, подтянутый, с небольшими умными и внимательными глазами на округлом лице. Он довольно бойко говорил по-немецки.

Всё, кроме больных и раненых, выстроились перед бараком.

Напротив нас стояла большая группа вооруженных немцев. Среди них — одинокая фигурка пленного.

— Сейчас расстреливать будут, — шепнул стоявший рядом со мной. — Так у них завсегда.

Действительно. От немцев отделяется офицер. Кивком головы он подзывает солдата, который выталкивает перед собой приведенного пленного. Другой офицер с узенькими погончиками, с сильным акцентом, видимо, из Прибалтики, переводит слова офицера.

— Этот русский пытался бежать из лагеря в Любани. Но его задержали. Сейчас по приговору военно-полевого суда его расстреляют. Пусть это послужит для вас примером.

Вероятно, пленный ни перед каким судом не был и не подозревал о столь скором решении его участи. На мгновение он замер, потом глянул по сторонам и бросился к ногам офицера с воплем: «Не убивайте!.. У меня дети,.. маленькие,.. Семья!..»

Солдаты оттащили его. Офицер опять что-то сказал и переводчик крикнул плачущему бедняге: «Господин офицер разрешает вам сказать пленным здесь, что ты хочешь. Говори скорей».

Приговоренный пришел в себя и громко спросил: «Братцы, тут есть кто-нибудь из Малой Вишеры?»

Шеренга пленных молчала. Офицер снова что-то сказал и переводчик объявил: «Не бойтесь. Ответьте».

Один из шеренги выступил вперед: «Я оттудова».

— Передай, — плачущим голосом произнес осужденный и назвал свою фамилию, — передай, как я умер».

— Передам, — пообещал земляк.

Тут мы заметили, что к осужденному сзади подходит немец с закутанным шарфом лицом, как тот — при расстреле в слепом бараке, держа карабин наперевес.

Офицер махнул платком как раз в тот момент, когда осужденный хотел повернуться.

Треснул выстрел. Жалобно взвизгнула пуля. Вскрик повис в воздухе. Пленный, скорчившись, упал.

Убитого приказали раздеть и отнести на кладбище. Напротив входных ворот лагеря возле двух полуразрушенных бараков были еще одни «выходные» ворота. Сразу за ними начиналось кладбище. Чьи-то честные руки с разрешения оккупантов поставили там над одной из братских могил огромный деревянный шестипалый крест с надписью: «Русские солдаты. 1941 год».

Подавленные, мы вернулись в барак. Тут только я заметил, что наша часть помещения упирается в дощатую перегородку. За ней слышались голоса. В щели между досками сочился слабый свет. Там жили комендант лагеря, повара, обслуга.

Я забрался на верхние нары и только закрыл глаза, как почувствовал, что меня дергают за ногу. Я выругался и приподнялся.

Внизу стоял повар.

— Ты Александр?

— Я.

— Тебя комендант спрашивает, Александр Иванович.

Знакомство с комендантом, производившим с первого же взгляда впечатление человека проницательного, не радовало.

Следом за поваром через дверь в перегородке я прошел в помещение для обслуги. В нем тоже были нары, но за ними — отгорожены две кабины, как купе в вагоне. В одном у столика сидели старший лейтенант, повар, какой-то волосатый пленный в больших очках и совсем мальчик лет шестнадцати не больше в нашей матросской форме. Маленькая плошка едва озаряла лица.

Я поздоровался и Александр Иванович предложил мне сесть. Я занял место рядом с морячком. Тот, не скрывая любопытства, разглядывал меня. Это был обаятельнейший паренек с немного озорными еще детскими глазами, порывистый, беспокойный. Несмотря на небольшой рост и худобу, в нем ощущалась сила. Говорил он быстро и при этом вертел головой, обращаясь то к одному, то к другому собеседнику. Звали юношу Колей.

Александр Иванович стал меня расспрашивать, когда и где я попал в плен и кто по профессии (ему уже донесли, что я артист и владею немецким).

— Вот никогда не ожидал, — улыбнулся во весь рот Николай, — что буду сидеть рядом с настоящим артистом.

Все засмеялись и разговор принял непринужденный характер.

Александр Иванович Конаш производил впечатление интеллигентного человека. Ему было тридцать три года. Инженер по специальности; перед войной, по его словам, его арестовали по политической статье. С тридцать седьмого года, осужденный на пять лет, он находился в лагерях НКВД. Когда качалась война, его, как и многих командиров запаса, освободили и отправили на фронт. Здесь он командовал ротой, был ранен (он прихрамывал), потерял сознание и очнулся уже в плену. Николая тоже взяли в плен раненым. Захватили их в январе, уже после эвакуации большого лагеря. Тот, в котором мы находимся, принадлежит одной дивизии, это прифронтовой лагерь. В нем долго не задерживаются. Наберется человек полтораста-двести — и этап в тыл. Раненые лежат подолгу. Врача нет. Один санитар, да и тот похож на самозванца, никакого отношения к медицине не имеет. Но перевязки делает. Когда есть бинты.

По прихоти жандармского штабс-фельдфебеля Кольца, заправляющего всем в лагере, Александра Ивановича назначили комендантом и приказали носить знаки различия (звездочку с пилотки у него, как у всех пленных, забрали).

Пленный в очках иногда прикладывал с болезненным видом руку к щеке: у него болел зуб. Он повязал голову коричневым кашне с кисточками на концах, которые я принял за косматые волосы. Очкарик назвался Дмитрием и произнес фамилию, кончавшуюся на «ский». Он охал и морщился. О себе он сказал, что долгое время жил в Соединенных штатах, там родился, потому так плохо говорит по-русски. В СССР он приехал с родителями несколько лет тому назад. По-моему он был таким же «американцем», как я. Но говорил он без характерного еврейского акцента. В плену он работал по своей гражданской специальности — поваром у какого-то хауптмана. Его и Колю каждый день водили на кухню к этому хауптману. Коля чистил картошку, таскал воду, а Дмитрий готовил «ресторанные обеды». Кое-что с этой кухни они приносили в лагерь, но «ресторанным» это питание не пахло...

Дмитрий был одних лет с Конашем.

Александр Иванович дал знак, и повар пододвинул мне котелок с супом. Я его тут же съел.

— А хлеба нет, не взыщи, — развел руками комендант.

Повар Василий, украинец лет двадцати восьми, фактически не принимал участия в беседе. И если остальные оставляли впечатление образованных людей, а Коля — любознательного ученика, то повар — являлся воплощением дремучего безразличия. Он откровенно скучал, поневоле слушая окружающих.

Разговор то и дело возвращался к вечернему расстрелу. Николай откровенно высказывал свою ненависть к гитлеровцам. Его товарищей, как я понял, расстреляли. Немцы не брали в плен матросов. А раненого мальчишку пожалели. Кажется, за него перед казнью попросили его товарищи. Моряки сражались до последнего патрона. Немцы называли матросов «черной смертью». Коля клялся, что при первом удобном случае отомстит за товарищей. Напрасно Александр Иванович и я призывали его к осторожности. Глаза паренька горели ненавистью. Это был очаровательный волчонок.

Видимо, Александру Ивановичу я понравился. Он сказал, что утром попросит Кольца не отправлять меня на работу, а занять в зоне. Обратно меня проводил Коля.

На утренней поверке комендант подошел к толстому штабе-фельдфебелю и стал ему что-то говорить, указывая на меня. Толстяк утвердительно закивал головой и приказал мне отойти в сторону.

На завтрак давали сто пятьдесят-двести граммов хлеба, как когда, и баланду. На хлеб — это был дневной паек — раздатчик клал маленький кусочек, граммов пять-десять, повидла, которое немцы называли «мармеладом».

После развода Кольц, которому, что следовало, уже сообщил Александр Иванович, передал меня в его распоряжение. Тот послал меня на кухню пилить дрова, но через полчаса позвал: пришел немецкий врач и с ним вместе надо сделать обход раненых в лазарете.

Даже мне, привычному к зловонию, воздух в лазарете показался нестерпимым.

У входа нас встретил санитар, заведовавший этим «госпиталем». Кольц поморщился, а ассистенц-артцт (врач) спросил: нельзя ли проветрить?.. Оказалось, что можно. Но Василий Николаевич (санитар) еще не успел...

Врач в беседе со мной удивился, что я сносно знаком с историей медицины, обрадовался, когда я назвал ему имена Вирхова, Колле, Хетча, слышанные мной еще в детстве, а также Вассермана, Клейна...

Увы, при обходе врач мало чем мог помочь раненым, из-за отсутствия медикаментов и перевязочных материалов. Однако он пообещал, что «из уважения ко мне», постарается что-нибудь «организирен» (достать). Забегая вперед, скажу, что он свое слово сдержал.

В лазарете от общего помещения, где лежали раненые, перегородкой отделялись перевязочная и рядом с ней комната Василия Николаевича и второго санитара-дневального.

Раненые неделями лежали без смены повязок, завшивленные, грязные. Но даже подобия дезкамеры для прожарки белья и верхней одежды в лагере не было. Одна половина домика, в котором ютилась кухня, называлась баней. Но ее пропускная способность была ничтожной и там не было ни лавок для тазов, ни раздевалки, а шаек — всего три-четыре.

Раненые лежали на голых нарах. От общего помещения лазаретное отличалось отсутствием верхних нар.

Врач, обходя раненых, посетовал, что Советский Союз не примкнул к международному соглашению о пленных, повздыхал о жестокостях войны, спросил мое мнение об уничтожении евреев, на что я ответил, что отнимать жизнь у целого народа, к которому когда-то принадлежал Иисус Христос, — большой грех.

В это время Кольца рядом не было, и доктор согласился. «Вы увидите, — заметил он, — за это еще придется поплатиться». Он обещал наведаться через день, принести немного лекарств и перевязочных материалов. Уходя, он дал Кольцу самую лестную характеристику своего спутника, о чем жандарм не замедлил мне сообщить сразу после ухода врача.

Вместе с санитарами и легкоранеными я занялся уборкой лазарета, принес воды и убедился, что Василий Николаевич совсем не заботился о своих подопечных. Видя мое сочувствие, раненые тихонько пожаловались, что по два-три дня не умываются, потому что санитары ленятся принести воды, что перед раздачей завтрака и обеда Василий Николаевич и его помощник заносят бачок с баландой в свою комнату, выуживают себе всю гущу, а раненым дают «нагольную воду». Даже от нищих хлебных паек санитары ухитряются урывать себе.

Следующим же утром сразу после развода я попросил разрешения помочь при раздаче завтрака в лазарете и, к удивлению повара, не занес, как раньше, ведра с баландой и фанеру, заменявшую огромный поднос, с маленькими пайками хлеба в перевязочную, а тут же при всех поставил в помещении, где лежали раненые. Назойливо напоминая санитару и его помощнику, чтоб хорошенько помешивали, а иногда возвращая котелки для более равномерного заполнения гущей, я смог хоть чуточку улучшить положение несчастных. То же самое повторилось в обед и на следующий день. А когда раздача велась без меня, при ней присутствовал Александр Иванович.

Я видел, какой злостью загорались глаза старшего санитара и его помощника. Но их, ненасытных, и без того на кухне подкармливали, так как они успели, обворовывая раненых и мертвых, задобрить кухонную прислугу и унтер-офицера Гуека. Это был отвратительный тип, жестокий и жадный. Только подчиненность Кольцу, Никиту и унтер-офицеру Шталю до поры сдерживала негодяя. Он не гнушался, принимая в лагерь свежих пленных, обыскивать их, чтобы забирать советские деньги, часы, не говоря о драгоценностях, вроде обручальных колец. Черный, с плотно сжатыми тонкими губами, Гуек с первого взгляда производил отталкивающее впечатление: Бог шельму метит...

Были и другие ефрейторы и солдаты, постоянно придиравшиеся к пленным, искавших повод толкнуть беззащитных, ударить прикладом, обругать, унизить. Среди таких мелких гадов больше всех отличался один жандармский обер-ефрейтор, отчаянный патриот райха и поклонник фюрера. Когда он дежурил в зоне, повсюду разносилась его ругань, крики о «низшей расе», «скотах», «людоедах», «свинособаках»...

Но где-то все-таки есть Бог. Забегая вперед, вспоминаю.

Из лазарета нас привезли в этот лагерек в конце февраля — начале марта. Было еще очень холодно. В апреле же начало крепко подтаивать.

В шагах двадцати от барака, напротив его среднего входа, зимой стояла, покрытая со всех сторон желтым льдом, уборная. Подойти к ней даже днем было весьма затруднительно. Ночью, естественно, до нее добирались только при крайней нужде, предпочитая, что надо, делать поближе к бараку.

Когда стало припекать солнце, Кольц приказал снести уборную и выкопать новую с другой стороны барака. На месте старой осталась огромная квадратная яма метра четыре шириной, заполненная зловонной жижей.

В торжественный день — двадцатого апреля — день рождения фюрера — жандармы напились с утра. Кольц и Никит, пересчитывая пленных, которых после недавнего этапа оставалось вместе с ранеными около ста человек, без конца ошибались; в конце концов махнули рукой и ушли к себе.

Через зону к входным воротам прошагал часовой, стоявший со стороны кладбища. На смену ему от входа в лагерь с красными от ярости глазами, держа карабин наперевес, шел, выкрикивая «хайль Гитлер!», крепко выпивший обер-ефрейтор.

Взгляд его дико шарил по сторонам. Он выискивал жертву. Почти поравнявшись с бараком, он заметил пленного, взмахнул карабином и устремился на беднягу. Тот увернулся от удара и юркнул в барак, а обер-ефрейтор, успевший гаркнуть в который раз «хайль Гитлер!», в этот момент очутился возле ямы с нечистотами, поскользнулся и бухнулся в нее. Правда, карабин он не выпустил. Оружие осталось на краю ямы. Но сам патриот погрузился по шею в невообразимую дрянь.

Напрасно он пытался выбраться. Руки соскальзывали с ледяных краев. Фриц заорал.

Сперва выглянул наш брат, пленные, и, стоя в почтительном отдалении, стали рассуждать, захлебнется или не захлебнется, выберется или утонет в говне?

Зрелище было на редкость впечатляющее, особенно для нас, хорошо знакомых с характером этого мелкого гада. А он вращал глазами, ругался, плевался, плакал, хмыкал, стонал и вопил; безуспешно пытался выкарабкаться и, снова и снова, плюхался в говно.

Трудно сказать, сколько времени так продолжалось. Крики «утопающего» становились слабее. На помощь никто не шел: соратники праздновали.

Появился унтер-офицер Шталь. Это был крепко скроенный краснощекий жизнерадостный крестьянин. В его глазах всегда бегали веселые озорные искорки. Как и толстяк Кольц, Шталь не пытался издеваться над пленными. Он говорил: «Диист ист Динст» (Служба есть служба), а всякое остальное ей не предписано. При виде своего подчиненного Шталь выпучил глаза, схватился за бока и несколько минут хохотал. Потом унтер-офицер оглянулся, подошел к пленным и приказал вытащить обер-ефрейтора. Но мы не могли. Я объяснил, что подойти к обледенелой яме практически невозможно. Демонстрируя эту невозможность, мы приближались к яме и стремительно скользили прочь в своих ботинках.

Тогда Шталь придумал: «Алекс! — приказал он мне, — сходи в тот сарай к обозникам, скажи, что я тебя послал и попроси у них веревку».

— Яволь! — ответил я и отправился исполнять приказание, В одном из полуразрушенных бараков, наскоро починив одну его половину, недавно поселились обозники. Видимо, им некуда было деваться, и они получили разрешение, выставляя своих часовых, жить внутри лагеря военнопленных. Каждый день, почистив сбрую и подбелив толстые веревки, шли они за зону, где пристроили их лошадей. Этих обозников мы всегда видели в серых рабочих спецовках, всегда занятых. Они на нас не обращали внимания.

— Хальт! Во гейст ду хин? (Стой! Куда идешь?) — остановил меня у входа в полубарак часовой.

— Меня послал господин унтер-офицер Шталь, чтобы я попросил у вас веревку, чтобы вытащить упавшего в говно пьяного обер-ефрейтора полевой жандармерии.

— Что-о?! — выпучил глаза часовой. — А ну-ка зайди и повтори моим «камраден» (товарищам) свое поручение.

Я вошел внутрь. Как и везде, немцы здесь устроились по-хозяйски. Они сидели на аккуратных нарах вокруг самодельного стола, Одни чинили упряжь, другие штопали или зашивали свою одежду, а двое играли в шахматы.

Я повторил приказание Шталя.

— Да какое имеет он право нами командовать, жандарм вонючий, — возмутился, не стесняясь моим присутствием, один из шахматистов. — Мы не из его части и ему не подчинены. И с какой стати мы будем пачкать свои красивые веревки («унзере шёнен зайле») в говне, чтобы вытаскивать жандарма?! Пусть ищут в другом месте.

— Что ты так смотришь? — повернулся он ко мне, заметив, что я уставился на шахматную доску.

— Здесь мат в три хода, — сказал я.

— Ты играешь в шахматы! Впрочем, все русские хорошо играют — «альокин», «богольюбоф»...

— Да, чемпионы мира и Германии — оба русские.

— А как тут мат в три хода?

Я показал.

Вероятно, спрашивавший меня, был здесь старшим. Так как он сидел за столом без кителя, я не мог определить его звание.

— Давай! — предложил он. — Сыграем одну. К счастью, он думал недолго, иначе бы меня раньше хватились. Минуты через четыре он проиграл.

— Нд-а-а, ты крепок, — подтвердил он. И как обычно, кто я по профессии и так далее, и скоро ли, честно говоря, кончится эта бойня? Он и его товарищи явно не отличались ура-патриотизмом.

— В этом году не кончится, — спокойно ответил я.

— Почему? Мы же так далеко зашли!

— Именно поэтому она так скоро не кончится.

— Ты что себе позволяешь? — разинул он рот.

— Вы сами предложили мне ответить по-честному. Вытянув сомкнутые губы, он вздохнул и огляделся:

— Ду бист абер вицих... (Ты, однако, остроумен...), — процедил он.

— Алекс! — раздалось у входа. Кричал Шталь.

Я вышел и сообщил о неудаче своей дипломатической миссии.

Когда Шталь вошел, все встали, но также ответили ему отказом. Шталь выругался, но согласился, что марать зазря веревки из-за солдата чужой части обозники не обязаны.

— А вытаскивать надо. Смех смехом. Но если он утонет, нагорит всем, — резюмировал Шталь. — Надо принести доски!

Двое пленных пошли к лежавшим у забора загаженным доскам от разломанной уборной. Взяли две подлиннее, отнесли к яме, протянули утопающему, и он выбрался...

— Поднявшись из говна, этот остолоп у края ямы еще попытался приложить руку к пилотке, отдавая честь унтеру: дисциплина и субординация!..

Шталь брезгливо отмахнулся: «Убирайтесь вон! Скажите, чтоб вам прислали замену».