Вместо пролога. Кто? Чей приговор?

«...Спасая свою шкуру, скрыл свое происхождение под вымышленным именем,.. артиста... Не верил в победу... Выявлял... Завербовал... Втерся в доверие... Стал другом и советником фон...

...к расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и должен быть приведен в исполнение...»

Перед заключительными словами я, на всякий случай, сжал вытянутые по привычке по швам руки в кулаки. Слышал, что с людьми, выслушивавшими смертный приговор, случались обмороки, всякие другие неприятности. Некоторые сразу лысели, седели и так далее. Я, впрочем, за истекшие два с половиной года мог привыкнуть ко всему...

Уверен: ни одного седого волоска на моей стриженой голове не появилось.

«...за враждебную пропаганду расстрелять». Внизу стояла подпись командира роты полевой жандармерии Главного командования шестнадцатой армии обер-лейтенанта...

...Нижнюю часть лица обер-ефрейтора почти до глаз закрывало черное кашне... Тыча кулаком в грудь каждого, он считал: «Айн, цвай, драй,.. ахт, нойн, цэйн!» — и выдергивал десятого из строя.

«Один, два, три,., восемь, девять, десять!»...

Унтер-офицер Мартин был пьян, когда с полутора или двух шагов, подойдя сзади, выстрелил из пистолета мне в голову...

Но это было потом...

«Один, два, три,., восемь, девять, десять!..»

До поры — была не судьба...

2. СТОИТ ЛИ ЖИТЬ! МАРИЯ СЕМЕНОВА

При выходе из окружения, когда, контуженный и больной, еле брел после девятидневной голодовки, я встретил... Их было двое. Один — товарищ по институту, по взводу на передовой. Мы вместе пошли добровольцами в народное ополчение.

К вечеру десятого дня мне стало хуже. Ночью началась кровавая рвота. Кровь шла из носа и ушей. Пришлось лечь в каком-то сарае на сене. Под утро я потерял сознание.

...Нет, это не снилось... Когда снова началась рвота, а голова раскалывалась от страшной боли... И нигде никого. Я один лежал в сарае. Оставленный...

Стиснув зубы, я чуть наклонился — голова заболела еще сильнее — и расшнуровал правый ботинок. Размотал портянку. Снял винтовку с предохранителя, вставил дуло в рот. Большим пальцем правой ноги нажал спусковой крючок. Что-то щелкнуло. Показалось, что толкнуло в верхнее нёбо. Но выстрела не последовало...

...Меня нашли мальчишки. Двое. Одного, помню, звали Колей. Лет тринадцати. Потом к сараю пришла пожилая женщина, его мать; принесла кринку молока и большую желтую лепешку...

Я попытался приподняться,.. приподнялся,.. начал есть — и опять рвота...

Стемнело, когда женщины (пришла еще одна на помощь) и мальчишки перетащили меня в избу. Женщина помоложе была фельдшерицей.

Утром я проснулся на какой-то подстилке на полу. В маленькое оконце струился свет. Пожилая гладила мою выстиранную гимнастерку. Фельдшерица разглядывала мой комсомольский билет, а Коля с нескрываемым восхищением вертел в руках длинный трофейный кинжал, снятый мною в недавнем бою с убитого немца.

— Лежите. Старайтесь не двигаться, — сказала фельдшерица. — Вы — еврей?

— Да.

— Я пока спрячу ваши документы. Вас же расстреляют сразу, как только найдут... У нас уже было: вошли,.. захватили несколько человек, тут же в деревне. Среди них — два еврея, оба раненые. Тяжело... Молодые, черненькие... Застрелили. Приказали закопать за селом. Остальных повели в плен.

— А сейчас в деревне есть немцы?

— Ушли. Но могут прийти. Облавой. Они ж не предупреждают...

...Потом опять я лежал в сарае...

...Неделю укрывала меня в своем доме Мария Семенова.

...Мальчишки предупредили, что в деревню пришли немцы. Осматривают сараи. Ворошат сено. В том, в котором лежал я, была солома. Под потолок. Мальчишки помогли мне залезть под самый низ. Никогда не думал, что солома так туго поддается. С трудом затолкали меня.

Я положил руку на шею, лежа лицом вниз: чтобы вилы или штык, если достанут, не продырявили шею.

...Они пришли. Топтались наверху. Ругались. Ударяли вилами в солому. Обстукивали стенки снаружи. Слышалась речь, немецкая и русская. Верно, заставили кого-либо из крестьян сопровождать. Ушли.

А сколько еще?.. Истощенный, как загнанный зверь, метался я от села к селу, пробираясь к своим, к фронту... А он все дальше уходил от меня.

Но я все шел, таща на плечах винтовку номер сто два девять девять один выпуска тысяча девятьсот восемнадцатого года, а в сумке для противогаза — патроны. Матерчатые подсумки порвались еще до прихода на передовую. У всех... В вещевом мешке лежали засохшие цветы. Их принесла Валя на вокзал. А среди них — дешевенький томик Пушкина — «Лирика». Запасное белье, противогаз, еще какие-то мелочи — все выкинул: сил не было тащить во время голодного выхода из окружения. А вот это оставил.

...Сколько нас шло через эти русские деревни, убогие до невероятности?! Но почти из каждой избы выходили женщины, и, не дожидаясь просьб, выносили, что могли — картошку, молоко, хлеб...

А шли тысячи и тысячи,., голодные и растерянные, — где же, наконец, фронт?! Где наши? Почему среди выходящих из окружения так мало командиров? И мы убеждались, что те, которые твердили об измене, правы: нас предали. Где наши самолеты, танки? Где сила, которая так блистала на парадах, славилась в песнях? Где «малая кровь», «война только на чужой территории», «могучий удар»?..

В 1939 году, за несколько дней до подписания договора с Германией о дружбе и ненападении, я купил в газетном киоске роман-газету — «Первый удар» Шпанова. Прочел — и сразу почувствовал: очень уж автор легко хочет добыть победу.

13 книжечке рассказывалось как во время первомайского парада в Москву пришло известие о нападении фашистской Германии на нашу Родину. Прямо с парада улетели в бой наши самолеты. Массированным ударом бомбили они один из крупнейших промышленных центров Германии. Там поднялось восстание. Война кончилась в считанные часы. Потери минимальные.

Книжку после подписания договора из киосков убрали. Чуть началась война, «Первый удар» снова лег на прилавки киосков. Но уже через три-четыре дня «победоносную» книжку убрали. На сей раз навсегда.

...Старики толкуют, что в библии предсказано: Гитлер придет и освободит от колхозов», война будет длиться «сто сорок один день и Советская власть падет».

Говорю, что читал библию и в ней ничего нет, ни о Советской власти, ни о Гитлере, ни об этой войне.

Старики, их двое, подозрительно глянули на меня:

— Еврей?.. Не зря немец таких уничтожает.

Я возразил, что не обязательно быть евреем, чтобы понимать: конца войне еще не видно, а немцы пришли сюда не потому, что им жалко стало колхозников. Они сами хотят захватить эту землю. Земля им нужна. Своей мало.

Старики замахали руками.

Несколько дней назад в этом селе немцы без единого выстрела захватили человек сто пленных; построили и с одним или двумя конвоирами пленные двинулись в лагерь, распевая песни.

Не верилось. Но о чем-то похожем слышал не раз. Правда, без песен.

Самолеты с крестами на крыльях по-хозяйски деловито носились над крышами изб.

В дни наступления десятки таких самолетов волнами заходили на наши, уже превратившиеся в сплошное месиво окопы, пикировали, бомбили, обстреливали. А наши не показывались...

Мне, солдату, трудно понять и, возможно, я был неправ, когда рассуждал, что мы напрасно дали немцам навязать нам их тактику: они наступали по дорогам и мы всюду старались встретить их на дорогах в открытом поле. Далее мой недолгий опыт доказал, что в лесах мы сильнее. Враги лесов боялись, а мы, даже я, коренной горожанин, чувствовали себя там уверенно. Мне довелось участвовать в нескольких лесных боях — и мы оказывались победителями, даже захватывали пленных.