По лесам и болотам. Я — «Александр»

Это было в середине августа. Бомбили с зари до темна. Как тараканы при дезинфекции, мы ползали по заваленным ходам сообщения своих окопов, заранее вырытых для нас — и не в том направлении, откуда появился противник.

Вечером мой товарищ вдруг предложил: «Давай, я выстрелю тебе в руку, а ты — мне. Я больше не могу».

— Ты что, с ума сошел? — поразился я.

— Не могу... Ты же видишь: они сильнее.

— Это здесь, — попытался его успокоить я, — но скоро подойдут наши.

Я не был уверен, что наши подойдут так «скоро», но друга по студенчеству, с которым вместе пошли на передовую ополченцами, хотелось подбодрить.

— Не подойдут, — твердил он, — а нас просто убьют. Давай махнем туда, — и он кивнул в сторону немцев.

— Ты обалдел! — вскипел я. — Забудь, что ты сказал!

Он был старше меня. В бою показал себя хорошо. А тут так растерялся.

Приятель замолчал. Мы отправились спать в полуразрушенный дзот. Легли и моментально уснули.

Вероятно, часа через полтора-два меня кто-то начал трясти за плечо. Я открыл глаза.

— Живо — на построение, — приказал отделенный. Рота построилась в тишине тут же в ходах сообщения. Сделали перекличку. Приятеля не было.

— Кто видел?..

Я молчал. Вопрос повторили. Снова — молчание. Мы двинулись в темноте к речке, потом к лесу. В молочном густом тумане проскользнули под самым носом противника и углубились в лес. Там через несколько часов был бой. И потом все дни бои. Наш полк вышел из окружения. А затем оказалось, что окружен целый корпус, тысяч семьдесят бойцов со всей техникой. Мы бились в окружении. Но, по-моему, могли бы держаться дольше, если б после боя за переправу начальство, успевшее раньше всех перебраться на другой берег, не занятый врагом, не бросило свои части на произвол судьбы.

Нас вел лейтенант. После боя у переправы, когда немцы опять замкнули кольцо, нас собралось вокруг этого молодого обстрелянного командира человек двести из разных частей. Плутали девять суток. Прорвались с боями через две шоссейные дороги и железную. Все надеялись: близко свои. Но фронт отодвигался дальше и дальше.

После форсирования железнодорожной насыпи узнали у стрелочника, что здесь еще позавчера прошли немцы — несколько танков и около двух батальонов пехоты. До реки, на другом берегу которой должны были стоять наши, оставалось по словам стрелочника километров двадцать пять.

И тут лейтенант и еще двое его товарищей заявили, что мы пробиться не сможем, надо выходить по одному, по два, — кто как может и как хочет.

Я возразил, что мы уже не раз обходили и пробивались через немецкие заслоны — и теперь сумеем. Мы обошлись за все эти дни без потерь: несколько легко раненных и контуженных, как я, еще в бою при переправе. Но все мы готовы к бою и всем вместе пробиться легче.

Меня поддержали. Но младший политрук, видимо, уговоривший лейтенанта уйти от нас, настоял на своем и они ушли. А когда я и еще два бойца захотели пойти за ними — карт и компаса у нас не было — политрук пригрозил мне наганом.

Более двухсот километров, если не больше, мы прошли вместе и вот, когда свои уже казались недалеко, так по-дурацки рассыпались, чтобы наугад брести еще черт знает сколько времени, блуждать по чащобам, прежде чем выйти к населенным пунктам, где можно будет достать что-либо поесть.

* * *

...Я не запомнил имя фельдшерицы. Она что-то прикладывала к моей голове, промывала уши, делала уколы...

Потом я начал поправляться, даже вышел на улицу. На стенах изб висели объявления: «За укрывательство красноармейцев — расстрел». «За укрывательство политработников и евреев — казнь через повешение».

Объявлений такого рода красовалось много, и почти все они в конце сулили «царствие небесное».

И все-таки нас прятали, укрывали, подкармливали. Когда немецкие облавы заскакивали в деревню, выспрашивая есть ли коммунисты, евреи, комсомольцы, все оказывались «крепко беспартийными», а евреев «вообще не водилось».

Семенова была полнотелой, но не толстой, рослой женщиной лет тридцати восьми. Муж ее погиб на финской войне и с тех пор она хозяйствовала одна, воспитывая шестилетнюю дочурку и сына Колю. Из разговоров с ней я понял, что она в хороших отношениях с председателем и другими членами правления колхоза, ушедшими в лес при приближении немцев.

Семенова добавила, что один выпивоха было ляпнул немцам, что есть скрывающиеся в лесу. Болтуна одернули. Но немцы насторожились. Пообещали негодяю шнапса и денег... К счастью, немцы тут же двинулись дальше, а через день этот тип так напился какой-то дряни, что умер. По тону Семеновой я догадался, что выпивохе «помогли» поскорее отправиться на тот свет...

Когда Марию предупредили, что в деревню должны снова нагрянуть оккупанты, она решила на время обезопасить и себя, и меня.

Я был еще очень слаб, хотя кровавая рвота прекратилась.

Партизаны, как их называла Мария Семенова, должны были рано утром выйти из лесу на похороны бабки председателя сельпо. Мария успела переговорить с родственником одного из укрывавшихся в лесу, и тот согласился помочь мне пройти к ним.

С зарей Семенова привела меня на кладбище. У свежевырытой могилы вскоре собралась вся деревня. После похорон ко мне подошли трое пожилых крестьян, коротко расспросили, кто я, из какой части и предложили следовать за ними.

Шли мы долго, потому что уже через километр-другой я начал заметно сдавать, хотя кроме винтовки и вещмешка не нес ничего, а мои спутники в деревне нагрузились порядком.

В километрах пяти-шести от нее мы вышли к трем маленьким шалашам.

Между ними, в ямке, горел костер. Вкусно пахло жареным мясом. Возле огня рядом с крестьянами, их было еще трое, сидели четверо красноармейцев, команды службы ВНОС (воздушного наблюдения), располагавшаяся до прихода немцев в Кривино. Их не предупредили об отступлении, и они остались во вражеском тылу. Не получая ниоткуда распоряжений, сержант, начальник поста ВНОС, чуть появились враги, спрятался вместе с председателем колхоза и членами правления в лесу. Здесь красноармейцы провели несколько дней до моего прихода в деревню. Теперь сержант решил попытаться пройти к своим и на следующее утро увел товарищей за собой. Взять меня они не могли, так как после перехода я свалился опять. Всю ночь меня знобило. Только на третьи сутки я начал приходить в себя.

О каких-либо активных действиях против оккупантов партизаны не помышляли: не трогали бы их — и все тут, хотя в нескольких километрах отсюда находился в Сенной Керести плохо охраняемый немецкий полевой аэродром и, по словам партизан, многие самолеты стояли так близко у кромки леса, что их можно было подорвать ручными гранатами.

Прошло еще дня три и, когда бабы из села принесли известие об амнистии, мои товарищи, оставив мне немного еды, вернулись в деревню.

...Целый день шел я из Кривина семь километров до деревни Крапивно. Выждал у околицы, убедился, что немцев нет, зашел в крайнюю избу.

Хозяйка только ахнула: «Тощий какой!» — и сразу пригласила к столу. Муж был сдержаннее. Он спросил — кто я и откуда. Умудренный горьким опытом бесед со стариками и случаями, когда мое имя — Рафаил — казалось недостаточно христианским, я назвал себя Сашкой.

Ночевать мне предложили в сарае на сене. Утром я зашел в Избу — и тут вбежал сын хозяев, мальчишка лет двенадцати: «Дядь Саш! Немцы!»

Откуда силы взялись! В шинели с винтовкой и вещмешком за плечами, я выскочил из избы и помчался через открытое место к мостику, за которым темнел лес. Я бежал с винтовкой наперевес через мостик, а сзади и сбоку ошалело кричали: «Рус, штой! Рус! Не бойса! Хальт!»

Видимо, немцев ошарашило мое появление. Они не ожидали, что я откажусь от плена. Они начали стрелять, когда я уже очутился за деревьями. Несколько пуль чирикнуло возле меня, сбивая ветки. Я отбежал довольно далеко. Обессиленный лег. Приложил ухо к земле. Но, кроме стука собственного сердца, ничего не уловил. Все же побрел в гущу леса. Петлял. Пережидал. Прислушивался.

К вечеру выбрался к кромке леса. В ложбинке текла речушка. Начинало темнеть. Вдруг неподалеку я увидел человека. Он шел вдоль берега. Это был крестьянин. Я тихонько приблизился, позвал шепотом: «Товарищ, постой».

Он вздрогнул, остановился.

— Вы откуда? — спросил я.

Он назвал деревеньку, из которой я утром убежал.

— Немцы еще у вас?

— Ушли.

— Давно?

— Да часа уже три тому.

— А точно ушли?

— Точно.

— Ну смотри, — сказал я, — иди вперед и, если неправду говоришь, — пеняй на себя.

Я последовал за ним, держа винтовку наготове, и вскоре мы оказались у того мостика, который я утром «форсировал» под носом у фрицев.

На той стороне, возле избы, стоял сын хозяина. Парнишка обрадовался, увидя меня, и пригласил в избу. Я не отказался. Ночь под крышей — великое дело.

Я помню фамилию хозяина — Николаев. По-моему, его звали Павлом. После ужина он спросил:

— Что думаешь делать дальше?

— Добираться до своих.

Павел посоветовал переодеться: кто знает, через сколько деревень еще придется идти. Переодетому скорее дадут поесть. А человеку в красноармейской форме подать опасно, а приютить — и того страшней.

— Видел, небось, объявления? — заключил Николаев, попыхивая цигаркой.

Я считал, что если сниму форму, то буду кем-то вроде дезертира. Правда, шинель на мне была серая, не наша черная ополченская. При выходе из окружения я поменялся с одним пареньком из кадровой дивизии. Он сам предложил: его шинель была на него велика, а моя на меня чуть коротка, ему как раз впору. Мы поменялись и оба остались довольны.

Я молчал и думал.

— А где я возьму штатскую одежду?

— Кой в чем я помогу. Может, и мой старшой, как ты, сейчас где-нибудь шастает?.. Ватник, брючишки, кепку дам. Только не пойму, как ты — и форму не снимешь, и гражданское носить будешь? Впрочем, смотри...»

Он принес поношенные штаны из чертовой кожи или чего-то сходного; ватник и засаленную кепку.

Я сразу прикинул, что они примерно на мой рост.

— Еще бы документы какие, на всякий случай, если проверять вздумают, — попросил я.

Николаев хмыкнул, встал из-за стола, полез в ящик комода, вынул бланк совхоза «Восход».

— Как звать-то?

— Александр Степанов, — не моргнув, ответил я. Так в моих руках оказалась справка:

«Дана настоящая Александру Степанову в том, что он находился на летних работах в совхозе «Восход» и возвращается домой после окончания работ». Круглая печать удостоверяла правдивость написанного.

Мы простились и я продолжил путь.

Днем в ватнике под шинелью было жарко. Но зато ночью в лесу под деревом, не мерз.

Вскоре я подошел к небольшой деревеньке. Сперва долго выжидал у окраины, высматривал, нет ли в ней немцев; потом обошел ее, спрятал неподалеку от опушки шинель и винтовку и смело зашагал по дороге.

Из крайней избы появилась хозяйка. Я спросил, как пройти к следующей деревне. Женщина объяснила и, явно догадываясь, с кем имеет дело, предупредила: «Только там немцы».

Старик, отец хозяйки, хитро прищурился и буркнул, что «насквозь» меня видит, что я «окруженец». У них в деревне немцы тоже человек пятьдесят «таких» захватили.

Рассказывая о немцах, хозяева охали: «Какая у них «техника»! На обращение не жаловались. Говорили, что пленных просто построили и погнали. Только одного, еврея или комиссара, расстреляли.

— Гладкие все такие, — качал головой старик, — форма чистая. Техника — первый сорт. Посреди села, чуть приехали, поставили грузовик, а на ем радио. Как заиграло! И наши, русские песни, тоже. Веселые немцы такие. Все повторяли: «Шталин капут. Москау капут...» В общем, Советская власть кончилась. — Заключил дед. — Подавайся домой, солдатик Ты откудова?

— Из Ленинграда.

— Так он же взят.

— Неправда, дедушка.