Опять о тридцать седьмом годе. Колю уводят

Обер-ефрейтор несколько дней не показывался, а когда появился, не только немцы, но и мы, при виде его, морщили носы.

Обозники оказались хорошими ребятами. Не раз после того они угощали меня сигаретами, а подчас и хлебом, когда я ухитрялся вырваться к ним и нет-нет да обыграть их добродушного чемпиона — унтера в шахматы.

Вечерами меня просили «почитать что-нибудь», и я читал. Читал и «Полтаву», и «Царя Никиту», и «Боярина Оршу», и «Петергофский гошпиталь»... Вокруг собирались пленные. Как-то фельдфебель Никиш застал вокруг меня большую группу ребят. Поинтересовался: «Вас ист лес?» (В чем дело?) — приказал разойтись и спросил, что я читал? Я ответил: «Стихи Пушкина». Объяснил, что для нас Пушкин такой же, как для них Шиллер и Гёте. Последние имена жандарм слышал. Но заметил: «Можно читать со своего места на верхних нарах, а остальные пусть лежат и слушают».

Особенно любил, когда я читал, Коля. Его привлекала музыка стиха и неожиданная меткость четких мыслей, облеченных в такую волнующе прекрасную форму.

Александр Иванович нехотя вспомнил о своем пребывании в заключении в советских лагерях, о блатных, о ворах, бандитах, наводивших страх на «политических».

Мне не верилось, что у нас такое могло твориться. Но спорить с комендантом не решился. Только подумал, что врет... По-моему, другие слушатели подумали то же самое. Я знал, что у нас арестовывали направо и налево, что за неосторожное слово можно жестоко поплатиться. Но верилось, что есть справедливость: ведь выпустили ни в чем неповинных дядю Бориса и профессора Нещадименко и отца Злоцкого выпустили. Значит, беспокоятся, чтобы советского человека напрасно не губить. Если бы Сталин знал о всех несправедливостях, туго пришлось бы «перегибщикам». Вот ведь перестреляли сколько гепеушников и энкаведистов после «эпидемии золотухи», когда они реквизировали и прикарманивали изъятое у людей золото. И после исчезновения Ежова расстреляли многих, кто при нем свирепствовал. Конечно, мертвых не вернуть. Якира, Тухачевского, Гамарника, Корка, Уборевича...

Шпиономанией я страдал в меньшей степени, чем многие мои сверстники и здесь, в плену, постепенно понял, что наше окружение и поведение в нем командного состава — не предательство, не измена, а обычное наше головотяпство, трусость и глупость, эгоизм старших командиров, заботящихся о своей шкуре и, ей-ей, боящихся Сталина куда больше, чем Гитлера.

Нередко в разговорах с немцами звучали имена этих «вождей». Солдаты и унтер-офицеры поражали своей наивностью. Ленин для большинства оставался фигурой неприкосновенной. Сталина ругали. Считали, что Молотов — друг Германии. Хвалили Ворошилова: он уже хотел сдать Ленинград, чтоб скорее заключить мир, вот Сталин помешал. Они не понимали, что столкнулись не просто Сталин и Гитлер, а два разных строя, две противоположных системы, непримиримые взгляды на всю историю, на все человечество.

Хотя «Москва 37-го года» Лиона Фейхтвангера меня поразила тем, что автор верил в виновность «троцкистов», «бухаринцев» и им подобных, я не думал, что писателя «подкупили», о чем намекали иные интеллигентные люди. Но... что не случается в мире?..

Как-то Конаш рассказал детективную историю о том, как Гиммлер по заданию Гитлера, чтобы обезглавить Красную Армию, состряпал со своими помощниками «военный заговор», «случайно» дал возможность «материалам заговора» попасть в руки Бенешу, президенту Чехословакии, бывшей с нами в союзе до ее оккупации Германией. Бенеш передал «материалы,» в Москву союзникам, а Сталин, благо ему вечно мерещилась измена, пошел крушить направо и налево и уничтожил цвет Красной Армии. Не верилось. А ведь могло быть...

Конаш попал в плен в январе и знал об основных неудачах вермахта в зимнюю кампанию. Александр Иванович не сомневался, что гитлеровцы потерпят поражение. Немцам он, понятно, об этом не говорил, но Коле, Дмитрию, мне — всегда. Но на будущее он смотрел пессимистично.

— После победы, — считал Конаш, — прижмут еще больше. А нам, побывавшим в плену, ждать нечего. Даже, если после проверки, если еще пройдешь ее, ты останешься клейменным на всю жизнь. Никаких прав не жди. При первом удобном случае тебя посадят, даже после войны. А во время воины — наш удел — штрафная рота, а то и расстрел.

На мои возражения, что мы же не по своей воле попали в плен, он только махал рукой: «Плохо ты знаешь наше НКВД. Ни одному твоему слову не поверят».

Я возмущался — как это так? — но старший лейтенант только смеялся над моей наивностью: он лучше знал жизнь и советский режим.

Александр Иванович подрабатывал, рисуя немцев с фото. Кольц приносил ему фото свое или своих близких; Конаш аккуратно карандашом разбивал снимок на маленькие квадратики, потом «увеличивал», перерисовывая. Так он выполнял заказы многих немцев из охраны и они приносили ему хлеб, сигареты, маргарин, смалец. Он не курил и добрую часть «гонораров» отдавал нам.

Небольшой, аккуратный, подтянутый, умеющий, когда надо» промолчать, он вызывал невольное уважение.

Примерно через неделю после моего прибытия в лагерь стали поступать пленные, которые раньше работали при кухнях, или, как мы, в лазарете. Генерал приказал всех сдать в лагеря. Большинство командиров выполнило приказ, хотя не сразу.

Тем не менее, однажды в зону привели Володю Харитонова, Абрама и остальных пленных из лазарета. Вместе побыли всего двое суток: в сформированном этапе ушел Абрам, хотя я ему не советовал забираться глубже в тыл. Но он только скривился «Авось и там не пропаду...» Не знаю, что с ним стало потом. Харитонов послушал меня и, когда отсчитывали на этап, незаметно перешел на другой фланг.

Привезли в лагерь и Алексея с Георгием. Жандармы сразу обратили на них внимание и, хотя отобрали на вахте часы, не предложили Александру Ивановичу оставить в обслуге в качестве полицейских (до того их в этом лагере не было). Оба не мечтали о такой карьере, но быстро научились махать плетками, не трогая пленных, что вызывало недовольство Никита и Гуека, поражавшихся «мягкотелости» таких бравых молодцов.

Как-то пленные пожаловались Александру Ивановичу: они поймали вора. Он украл хлебную пайку у товарища. Подозревали, что и раньше, бывали случаи, он обворовывал других.

Поймали с поличным — отпираться было бесполезно.

— Ну, что ж, — решил Конаш, — завтра будешь без пайки, отдашь пострадавшему и получишь перед строем двадцать пять горячих по заднице.

Я возмутился: бить?! Телесное наказание?! Оно у нас давно отменено.

Но Александр Иванович приказал мне замолчать.

— Шталь не разрешит, — убеждал я. — Зачем эта крайность?

— А я у Шталя спрашивать не буду, — возразил Конаш. — Спрошу у Кольца.

К моему удивлению добродушный штабофельдфебель, услышав решение коменданта, обрадовался, похлопал его по плечу, повторяя: «Р..ХТИХ! (Правильно). Иммер дропа!» (Всегда лупи).

Утром перед строем полицейские поставили скамейку. Но бить отказались: еще не вошли в роль. Тогда Конаш сам взял плетку и начал стегать лежавшего на скамейке вора. После седьмого или восьмого удара он обделался и экзекуция прекратилась. На меня она произвела противное впечатление. Но больше кражи не повторялись.

Состав пленных менялся. Иногда эвакуировали раненых, которые здесь не имели квалифицированной медицинской помощи, хотя немецкий врач, приходя в лазарет, нередко сам делал перевязки, вытаскивал осколки... Но он мог посещать наших раненых далеко не каждый день и не на долго.

Каждую ночь у выхода из лазарета лежали один, два, три трупа. Никто не обращал на них внимания. Мы все огрубели, И все же рассказы о наших потерях оставляли гнетущее впечатление бессильного возмущения.

Я думал, что только мы под Лугой не умели воевать, что только наше командование было плохим. Увы, зимнее наступление стоило Красной Армии огромнейших потерь, львиная доля которых объяснялась тупостью и неопытностью командиров, «сверху донизу и снизу доверху...»

Немцы поражались, что наших поднимали на «ура!» за четыреста и более метров до немецких укреплений. Это приводило к тому, что атаки захлебывались, а в ничейном пространстве, не добежав половины пути до врага, оставались сотни убитых и раненых. Как и летом сорок первого, зимой гнали в атаки, не обеспечив своевременную поддержку артиллерийским огнем, не разведав расположения противника. Зимой перед боем давали спирт, обычно двойные порции, что спасало от обморожения, но мешало ориентации и вызывало лишние потери. Цифры потерь, называемых и немцами и пленными, поражали. Я понимал, что это правда, что мы по-прежнему воюем не умением, а числом...

Иногда удавалось читать наши листовки. В одной сообщалось о поражении немцев под Москвой. «Командовали... генералы Жуков и Конев...» Так мы узнали новые имена. Александру Ивановичу они были знакомы. Особенно высоко он ставил Жукова и генерала Рокоссовского, якобы долгое время находившегося в лагерях НКВД.

В другой листовке мы вычитали о протесте Молотова, в связи с зверским обращением немцев с военнопленными. Может быть, благодаря этой ноте немцы здесь не позволяли ни себе, ни полицейским того, что было в Чудовском большом лагере в декабре? Но, скорее всего, «приступ гуманизма» объяснялся тем, что дела гитлеровцев шли не блестяще. Все чаще фрицы выражали тоску по «хаймат» (родине), не вспоминая про «блицкриг».

Перебежчиков в лагере сторонились. Немцы сами презирали их, но следовали предписанию, чем-то выделять из остальной массы. Позднее, уже в Гатчине, я заметил стремление гитлеровцев любой ценой вызвать раздор среди многонациональной массы наших пленных. Способы достижения этого поражали анекдотичностью. Так украинцам стали в Гатчине выдавать по одной сигарете в день, белорусам — по две (или наоборот), татарам — по две и еще кому-то — по одной или две. Только нам, русским, ничего не полагалось, кроме жалкого основного пайка, принимавшего различные размеры в зависимости от того, сколько дивизия могла выделить на содержание находившихся у нее пленных.

В нашем пересыльном лагере различии для разных национальностей не могли делать и не делали. Перебежчикам приказали, однако, давать утром и вечером лишний черпак баланды. Перебежчики выстраивались в отдельную очередь под откровенно издевательские замечания обслуги, товарищей да и отдельных немцев, и повара выполняли приказ, наливая лишний черпак самой жидкой баланды. Перебежчики пытались протестовать, но их заглушали голоса остальных доходяг.

Как-то во время ужина я зашел на кухню, услышав там крики. Кухонный рабочий бил плеткой лежащего на скамье пленного. Я вырвал у него нагайку: «Как тебе не стыдно?!»

Тут из глубины кухни выступил, незамеченный мной, фельдфебель Никиш: «Ты какое право имеешь отменять приказ немецкого фельдфебеля?! Ты — что? Хочешь получить остаток по своей спине?!»

— Лежавший на скамейке молодой парень тихо скулил. Он попытался незаметно стать второй раз в очередь за баландой. Но раздатчик его приметил и указал Никишу. Тот сразу распорядился «всыпать двадцать пять». Полицейских рядом не оказалось и Никиш вручил свою плетку кухонному рабочему.

— Хочешь получить остаток по своей спине?! — повторил Никиш.

— Не хочу, но... воля ваша, господин фельдфебель.

— Ложись!

Я задрал гимнастерку и лег на живот, положив голову на скрещенные руки и прикусил зубами тыльную сторону ладони.

Последовали удары. Я молчал. Мне кажется, рабочий бил меня слабее, чем моего предшественника: человека, знающего чужой язык, опасались... Никиш приговаривал: «Нох! Нох!» (Еще, еще!) Но после пяти ударов сказал: «Генуг» (Хватит). Я поднялся.

Никиш смотрел на меня, прищурясь: «Ты слишком много себе позволяешь, Алекс. Мне кажется, ты настроен враждебно...»

Помолчав, он добавил: «Зо айне толле руссише интелли-генц» (Такая сумасшедшая русская интеллигенция»)...

Евреев в лагере не встречалось. Их убивали как только брали в плен. Однажды всех нас днем загнали в барак. Снаружи раздавалась немецкая ругань, звуки ударов, крик и отчаянная русская ругань.

Мы прильнули к узким окошкам свинарника. Мимо него несколько немцев тащили окровавленную массу в обрывках комсоставской одежды. Человек этот истекал кровью и кричал: «Гады! Все равно, проиграете войну! Будут еще вас душить, как клопов! Гады! Сволочи! Бляди! Все равно сдохнете!» Некоторые слова он выкрикивал по-немецки и по выговору я догадался, что это еврей. Вскоре со стороны кладбища донеслись короткие выстрелы и вошедший в барак Кольц вызвал несколько человек закопать убитого комиссара.

В апреле лагерь стал наполняться быстрее. Немцы говорили, что они окружили прорвавшуюся зимой через Волхов большую группировку русских, целую армию, и теперь уничтожают ее по частям. Русские отчаянно сопротивляются, но у них не хватает снарядов и продовольствия. Они отрезаны от аэродромов и обречены. К сожалению, это была правда. Вторая ударная армия героически сопротивлялась несколько месяцев, воюя в страшных условиях. Голод и болезни косили ее ряды не меньше, чем враг. Неподготовленные контратаки стоили огромных жертв. Весенние оттепели окончательно погубили жалкие проселочные дороги в тылах глубоко прорвавшейся в болотистые леса армии. Небольшие села и деревушки, занятые ею в этом бедном крае, сами вымирали от голода, еще осенью делясь последним с выходившими из окружений бойцами. Теперь у крестьян не было ничего.

Иногда обессиленных, спавших бойцов немецкие разведчики захватывали прямо в землянках. Так попали в плен рослые сибиряки: уснули, а проснулись под дулами автоматов. Двое сибиряков, фамилию одного помню — Истомин — стали работать при кухне.

Как-то Коля вернулся в зону мрачный и молчаливый. Дмитрий объяснил, что парнишка нагрубил Никишу. Мы все убеждали юношу быть сдержаннее: жандармам ничего не докажешь, только обозлишь. Лучше свою злость и энергию приберечь на более подходящее время. Но Николай пылал ненавистью. Кольц смотрел на это как на мальчишество, Шталь покачивал головой. Но Никиш и Гуек ненавидели маленького моряка.

Вечером они пришли за Колей. Приказали собраться с вещами. Мы обнялись на прощанье и его увели. Куда?..

Утром я спросил Шталя. Он буркнул, что подвернулась попутная машина и паренька, «дер зих цу филь эрляубт» (который слишком много себе позволяет) увезли «инс андере лягер» (в другой лагерь), где ему будет не так хорошо, как здесь...

То же ответил на следующий день Кольц, когда у него поинтересовался Александр Иванович. Правду ли сказали жандармы? Сомневаюсь. Коля был общим любимцем и, возможно, его отвезли в другой лагерь, чтобы расстрелять перед незнакомыми пленными, либо расстреляли где-нибудь за зоной... А может быть, все-таки отправили в тыл?.. Хотелось верить в последнее. Но... не верилось.

С пленными, попадавшими в лагерь с фронта, к нам иногда доходили номера «Правды». В одном из них на первой полосе я прочитал о том, что наши войска, завершив окружение, по частям добивают остатки немецкой шестнадцатой армии,,. Увы, в то время, когда «Правда» торжественно сообщала об этом, шестнадцатая немецкая армия добивала по частям нашу окруженную вторую ударную армию... На войне каждая сторона старалась перелгать другую. Кажется, нашим это удалось...

ПАСХА. ОТЕЦ АЛЕКСАНДР

В одной из газет помещалось сообщение о православном патриархе, о сборе средств верующими на защиту отечества, о богослужениях и молитвах о даровании победы.

Я с детства был неверующим и скептически отнесся к этим сообщениям: как тревога — так до Бога. Я понимал, что и церковь призвана стать подспорьем в жестокой борьбе. А сколько храмов разрушили наши в тридцатых годах!? Сколько благородных священников было расстреляно?!

Гитлеровцы открыли православные церкви и раструбили об этом на весь мир.

Я помнил друзей своего деда, благородных русских священников. Но воспринимал их просто как порядочнейших людей,, добрых, стремившихся использовать веру как средство нравственного воспитания.

Как-то, когда мне удалось выклянчить у немецкого врача довольно много перевязочных материалов, кто-то из раненых: во время обхода в лазарете вспомнил, что близится пасха, и хотелось отметить ее. Я перевел слова раненого врачу и, стоявшему рядом Кольцу. Последний заинтересовался: разве не все русские безбожники? Я его разуверил, благо сам делал вид, что не отрицаю Бога, хотя крепко путаю понятие Бога с Судьбой.

Еще один пожилой пленный присоединился к просьбе первого, попросил пригласить в лагерь священника.

Кольц закивал головой. Затея показалась ему отнюдь не бессмысленной.

Большинство пленных — молодые люди — не только не верили в Бога, во всяком случае, перед войной, но не знали ни одной молитвы и даже не умели креститься.

На следующее утро Кольц, придя с двумя конвоирами, приказал мне отправиться с ними в церковь (они знают, где она) и попросить священника посетить раненых и вообще пленных в день пасхи.

Мы шли долго, постоянно уступая дорогу машинам. Пройдя мимо разрушенных зданий, бывших домов и домиков, мы подошли на окраине к маленькому подобию церквушки. Возле нее теснилась кучка пожилых женщин.

При виде меня, они заохали, потянулись ко мне; некоторые всплакнули. Сердце мое сжалось. Вот они — матери, днем и ночью оплакивающие своих сыновей, не знающие — живы ли те, или давно лежат, непогребенные в лесах, безвестные пленные в ямах-могилах, а может быть, бегущие где-то по команде навстречу своей смерти. Это они, русские женщины-страдалицы, осенью делились с нами, окруженцами, последними продуктами.

Сколько тоски, нежности и сочувствия читалось в их худых изможденных лицах, и еще читался в глазах — страх, тревога неизвестности каждого последующего часа и дня.

Я вошел в церквушку, сняв пилотку, и перекрестился.

Ко мне подошел маленький старичок с длинными серебряными волосами вокруг румяного ясноглазого лица.

Отец Александр с первого взгляда располагал к себе. Доброта, неподдельная и безграничная, светилась во всем его облике. Ему было восемьдесят четыре года. Он многое перенес, но сознание своей необходимости для утешения страдающих, для внушения им бодрости через веру в конечное торжество справедливости и добра, поддерживало его собственные силы.

Я передал ему просьбу пленных и старик сразу согласился. Только попросил подвезти его в лагерь и оттуда, так как ноги у него уже «отказывают»...

Конвоиры, когда я им перевел, согласно закивали головами.

Когда я передал раненым, что их желание будет исполнено, к моему удивлению, некоторые очень взволновались: они не умели креститься... Что ж, я показал, объяснил эту нехитрую манипуляцию, и раненым и здоровым...

В день пасхи отец Александр приехал в дровнях с дьячком в лагерь. Обязанности дьячка выполнял один из пожилых прихожан.

Службу служил священник в лазарете. Мы вслушивались в непривычные для нас выражения «Богородица-дева, радуйся», «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ...» Затем началось целование креста. Я стоял поблизости от отца Александра и одному из первых он дал мне поцеловать крест. На меня, убежденного нехристя, тогда эта процедура не произвела впечатления. Но сам отец Александр запомнился. Ни одного слова не сказал он о даровании победы «супостату». В его речах сквозило доброе и упрямое убеждение, что страдания кончатся, восторжествует любовь.

Раздав принесенные с собой просфоры (нас в то время в лагере было немного — всего человек сто пятьдесят вместе с ранеными) и, дав отведать «Крови Христовой» — одну бутылочку красного вина разбавили на ведро, а одна просфора пришлась примерно на шесть человек, отец Александр присел отдохнуть. В беседе он заявил, что он — «страшный грешник», ибо больше всех писателей почитает Льва Николаевича Толстого. Священник сказал, что по ту сторону фронта сын его занимает большую должность, чуть ли не прокурор; что приходилось самому отцу Александру перед войной худо, но он, все равно, верит, что с помощью Божией «правое дело победит».

Мы все тепло простились с трогательным стариком.

Нет, не напрасно он к нам приехал: в наше жестокое бытие он принес смягчающее душу утешение, отсвет своей доброты.