Последние часы. «итак, до николаевки». Побег.

Последние часы. Я чувствую: это — последние часы. «Партизанята» еще вчера перед уходом из штатсгута порвали телефонные провода. Так постарались, что вообще все части, находящиеся в Вохоново, потеряли связь с Гатчиной и Войсковицами.

Через деревню струится густой поток отступающих. А наших самолетов нет: по-прежнему низкая облачность. Дорога разъезжена. На меня никто не обращает внимания. Я выхожу на дорогу возле хоздвора.

— Хэй, Хайль! — возле меня останавливается мотоцикл. На нем жандарм, из тех, кто приезжал накладывать штрафы, Меня, благо я имел несчастье при этом переводить, он приветствует как старого знакомого.

— Ничего тут не разберешь! Связь прервана. Передай коменданту фон Бляйхерту, — он сует мне в руку конверт. — Это приказ о немедленной эвакуации гражданского населения.

В ответ на мое «яволь!» жандарм кивает, поворачивает мотоцикл и уезжает.

Поблизости наших нет. Засовываю конверт за пазуху. Оглядываюсь и захожу в уборную. Рву в клочья приказ гатчинского коменданта.

Немцы получили приказ об эвакуации всего имущества штатсгута еще позавчера. Я понял это по их хлопотам. Все аккуратно складывают — кузнечные инструменты, слесарные, столярные, оборудование «молькерай», кузницы; на высокие возы грузят мешки с овсом, пшеницей, ячменем. Картофель почти не трогают: куда его набирать из огромных гуртов?

Вилли Хёвельмайер вызывает Павла и Степана. Фон Бляйхерт не показывается. Я убеждаю Вилли, что Павел болен: сильно выпил. Причина уважительная. Но надо вывозить оба трактора... Ничего не попишешь, на один сядет Степан, на другой — немец.

Надо эвакуировать скот. Вилли стоит среди двора, огромный, беспомощный. Ему, как и всем здешним немцам, проработавшим в штатсгуте, до слез больно расставаться с вохоновцами, со спокойной жизнью в этом оазисе среди войны. Виллина симпатия, до которой он не решался прикоснуться, Элина Карьялайнен, давно эвакуирована,в Финляндию. Здесь этот добродушный великан стал нам близким благодаря своей невероятной доброте, открытости, доверчивости.

К Вилли подходит одна из вохоновских женщин и просит: нельзя ли ей свою старенькую коровку обменять на остфриз-скую? Ведь угонять будут, а там, все равно, какие...

Вилли чешет за ухом, оглядывается и соглашается. Женщина бежит в деревню и вскоре возвращается с коровенкой, на которую действительно страшновато смотреть... Вилли кивает: выбирай. Женщина быстро указывает (верно, заранее наметила) и уходит с хорошей коровой.

Через несколько минут все Вохоново знает об этом и во двор штатсгута начинается паломничество женщин. Вилли сперва растерялся. Я говорю ему: «Криг ист криг, абэр ду канет унд муст дизэн фрауэн хэльфен» («Война есть война, но ты можешь и должен помочь этим женщинам»). Я вспоминаю Бога — и Вилли соглашается: все равно, при эвакуации все добро штатсгута пойдет прахом.

Подходят и те, у кого коров вовсе не было и им штабс-фельдфебель разрешает уводить штатсгутовскую скотину в деревню. Снующие вокруг немцы из штатсгута не обращают-внимания ни на что. Каждый торопится ухватить себе что-либо из казенного имущества.

В деревне тоже движение. Войска, стоящие там, тоже убираются.

Немецких солдат из штатсгута позавчера перевели в деревню, так как в доме, где мой чулан, поселили отступавших немцев. Меня тоже перевели в пустой после эвакуации финнов дом возле Шуры Алексеевой. Там отвели нечто вроде чуланчика. В нем нары. Ход к нему через комнату. В ней Вицек и другие наши солдаты. Ночью в дом набралось столько отступающих, что все полы были завалены спящими. Иногда среди ночи можно было при свете коптилки различить как фронтовики нервно сдергивали с себя рубахи и давили вшей.

Обер-лейтенант уезжает раньше остальных. Он все перепоручил Вилли, а сам садится в грузовик. Приказывает позвать меня. Я подхожу. Он явно расстроен, но держится прямо, бодрится, а я вижу как ему тяжело.

— Вы отправитесь вместе с солдатами, — говорит он и протягивает мне руку. — Альзо. Бис Николаефка! Здрись-ти-те!» (Итак, до Николаевки! А «здрись-тите» на прощанье, вместо «до свиданья»). Впрочем, зачем ему был нужен язык, когда у него имелся отличный переводчик?..

Он пожал мне руку и кивнул головой. И мне вдруг стало жаль его. Я не хотел вспоминать его анекдотическую скупость, все его другие минусы, я хотел помнить только доброе. Я увидел в нем человека, который мне доверял, но которого я собираюсь обмануть самым жестоким образом.

Мне кажется, если бы он чуть дольше задержал мою руку и сказал еще два-три слова, я бы сам попросил его взять меня под стражу.

Но он только глубоко вздохнул и быстро сел в кабину грузовика. Из окна кабины он опять поднес руку к фуражке. Я тоже козырнул и машина тронулась. Я остался в распоряжении Вилли, а ему, как и другим, было не до меня.

Заранее предупредив вохоновцев о грозящей им эвакуации, я передал дяде Сергею Константинову, чтобы все были готовы сбежать, если не сейчас, то хотя бы с дороги на Николаевку, если последует вторичный приказ, который не удастся перехватить.

После этого я направился к литовцам. Теперь можно было вместе с ними уйти в лес. Наши придут не сегодня — завтра. Это ясно. Никто не сумеет организовать погоню. Вокруг такой кавардак, что исчезновение тринадцати «хиви» сразу не заметят. Знающие их солдаты штатсгута все на хоздворе. Никто не хватится. Все продумано.

Однако старший «хиви» вышел ко мне с огорченным лицом. Он еще вчера посоветовался с товарищами, и они решили пока воздержаться от побега. Не рисковать. О моем же намерении и моем призыве они никому не говорили и не скажут. Я попытался переубедить «хиви». Но они только покачивали головами. Пожали мне руку и наотрез отказались.

Я взял приготовленный рюкзак со всем, собранным для побега, и хотел направиться в сторону леса. Но тут подошел солдат из штатсгута и сказал, что Вилли зовет меня.

Я попросил подождать немного, так как пойду проститься с друзьями в Вохонове и быстро свернул на березневскую улицу, ту, по которой не двигался поток отступавших.

Там я вошел в дом Алексея Иванова, портного и, кроме хозяев, увидел незнакомых немцев, офицера и двух унтеров.

Алексей сразу понял, что я хочу остаться. Это было самым «бескровным» способом избежать плена: дождаться в деревне прихода своих. Портной во избежание подозрений со стороны постояльцев сразу обнял меня. Я сказал, что жду с часа на час наших. Алексей вставил, что он, дядя Сергей и Иван Константиновы, а также кто-то из беженцев хотят ближе к вечеру отправиться в лес на хутор Крумера. Там заготовлены припасы и можно будет с семьями дождаться прихода наших-. Это безопаснее, чем оставаться в деревне, которая, наверное, подвергнется обстрелу. Мне он предложил подождать у него и присоединиться к ним. Я согласился и послал к Павлу мальчишку передать предложение Сергея Константинова и портного.

Свое пребывание в доме следовало как-то оправдать и я сел к пианино, стоявшему здесь со времени квартирования хауптмана Поймана. Я начал тихонько наигрывать знакомые русские мелодии, вслушиваясь в звуки, иногда заглядывая в открытую крышку пианино, якобы для того, чтобы проверить, инструмент перед настройкой.

Немцы, большие любители музыки, окружили меня, предлагая сыграть разные пьесы и, конечно же, «Песню о Степане-Разине». Я, тихонько наигрывая, поглядывал изредка на улицу через окно и увидел, что к дому направляется унтер-офицер Бэр и двое солдат штатсгута. Когда они вошли, я объяснил, что прощаюсь с вохоновскими друзьями.

Дядя Леша понял, что нужно вмешаться, быстро налил вошедшим и мне. Мы выпили. Поговорили и я вышел с Бэром и другими. Мы направились к штатсгуту. Бэр отпустил солдат.

Я разыгрывал из себя крепко выпившего, а сам лихорадочно соображал: как быть? Упускать шанс было преступлением. Сейчас все смешалось и именно сегодня я должен им воспользоваться.

Бэр увидел знакомого немца и, махнув мне, чтоб я дальше шел сам, повернул к нему. Я дошел до боковой улицы и свернул в дом, который у края леса занял сапожник дядя Миша Константинов. Он мне обрадовался, как родному. Я попросил,, чтоб он меня спрятал, а когда стемнеет, я уберусь в лес. Миша закивал головой и предложил пока спрятаться в хлеву среди соломы. Я туда и забрался. Вскоре дядя Миша подошел ко мне, сообщил, что в деревне все спокойно и предложил выпить. Но я отказался. Ни есть, ни пить не хотелось.

Примерно через полчаса в хлев вошли немцы и стали собирать солому, вероятно, для набивки матрацов и на подстилку. Когда ушли эти немцы, послышались голоса других. Они также хотели набрать соломы.

Оставаться здесь не стоило. Человека, идущего среди улицы, не остановят, но прячущегося... Я отлично знал эту сторону медали; вылез из хлева и зашел в дом. Но не успел я переступить порог, как увидел за столом длинного тощего обер-лейтенанта, в котором сразу признал того несчастного, которого недавней ночью, чуть не позапрошлой, поставил перед собой на вытяжку, очищая от постоя дом Павла.

Офицер сидел за столом и ел. Я поманил дядю Мишу в прихожую и предупредил, что ухожу. Миша проводил меня несколько шагов от крыльца. Я шел так, чтобы не поворачиваться лицом к окну комнаты, где сидел обер-лейтенант. У дома дяди Миши уже красовался щиток: «Ортскомендант»...

Двухэтажный дом на пригорке,, в котором располагались канцелярия и фон Бляйхерт, был окружен автомашинами. Над крыльцом развевалось белое полотнище с красным крестом.

— Лазарет, — подумал я, — похоже, они не собираются сразу убираться...»

Сбоку у поворота дороги стоял указатель «Айнхайт Ганнибал» (подразделение Ганнибала) и невдалеке — «Штабс-артцт Ганнибал» (штабс-врач Ганнибал). Я сразу вспомнил чернявого молоденького военного врача возле Чудова, когда после опроса меня отправили в рабочую роту доктора Фёрстера...

— Опасновато, — подумал я, вспоминая заодно встречу с хауптманом Гофманом...

У подножия пригорка, на самом углу улицы стоял маленький домик, который заняла беженка Мария Горб со Степаном.

Я зашел и сразу его увидел. Он улизнул со двора штатсгута. Степан сказал, что «там все нормально»: так спешат, что ничего не замечают. Он сразу понял, что я хочу избежать эвакуации, и мы решили вместе переждать. Нам думалось, что в общей суматохе никто меня не хватится. А наши вот-вот придут.

Однако пришли не «наши», а тот же унтер Бэр, которому велели разыскать меня. Я стал уверять, что ничего худого у меня в голове нет, а Мария Горб поспешно накрыла на стол и унтер, бывший уже порядком под хмельком, пригубил еще стакан крепчайшего самогона.

Я шепнул Марии, что «гостя» надо обязательно напоить. Она улыбнулась и налила еще. Но тут дверь распахнулась и появился обер-ширмайстер Барг. Он, увы, был трезв.

— Чего тут расселись! — загремел он. — Алекс! Тебя кругом ищут. Что? Бежать задумал? Меня не проведешь! Я тебя насквозь вижу.

Хорошо, что тут же был Бэр, приятель обер-ширмайстер а. Плохо держась на ногах, заплетающимся языком, он вес же попытался объяснить другу, что мы ничем предосудительным не занимаемся...

Не поддаваясь ни на какие уверения, Барг приказал Бэру и мне немедленно выйти и отправиться вместе со всеми в путь.

— Наши уже в пути, — добавил он.

Я нацепил свой рюкзак и мы, попрощавшись с Марией, вышли.

Поднялись на пригорок мимо канцелярии, занятой лазаретом. Справа у крыльца своего дома стояли Лиза-дурочка и ее сестра Евдокия. Лиза кричала немцам, смеясь, «Убирайтесь быстрее, бляди, скоро наши придут!» (Она не могла без ругани).

Немцы улыбались, кивали: «Я, я, гут, гут» (Да, да, хорошо, хорошо). Отчего Лиза еще пуще хохотала.

Барг зло посматривал на меня, повторяя: «Не выйдет. Я все понял. Бежать вздумал!?»

Я делал вид, что пьян и бурчал: «Квач... Думхайт.» (Чепуха. Глупость). А сам мучительно соображал как бы улизнуть.

Дорога была запружена отступающими. Повозки. Солдаты. Мы шли у края дороги. Справа, у длинного барака, где жили Соня Драченко, тетя Маша и другие рабочие штатсгута, на крыльце стояли Надя Павлова и Зоя Дементьева, сбежавшие из «Арбайтсдинста» и, не скрываясь уже, раскрасневшиеся, довольные, глядели вслед уходящим.

К Баргу и Бэру подскочили Мария Федорова и Шура Алексеева. Бэр стал их уговаривать уходить с ними. Мы остановились. Затем двинулись дальше. Справа, у края дороги, на небольшом расстоянии друг от друга стояли солдаты, как бы ограждая дорогу от тут же начинавшегося леса.

Мария и Шура подхватили Бэра и Барга под руки и я, сперва шедший чуть впереди них, оказался сзади.

— Заговорите им зубы. Заговорите им зубы, — несколько раз повторил я. Мария через плечо весело кивнула: поняла. Как бы они не крутили с фрицами, а были русскими милыми женщинами.

Обе весело затараторили с кавалерами. Выражение «заговорите зубы» Бэр, конечно, не понял. Я начал понемногу отставать.

Сперва я был шагов на четыре-пять позади Бэра и Барга, потом — шагов на семь-восемь, потом — на десять...

Барг каждые несколько секунд оборачивался, подгоняя: «Шнель, Алекс, шнель, Александер». (Быстро, Алекс, быстро, Александр).

— Их геэ, их фольге нах (Я иду, я следую за вами), — -отзывался я, а сам делал шаги все короче. Уже удалось отстать шагов на пятнадцать.

— Александер, геэ, дох шнеллер! — обернувшись, крикнул Барг. (Александр, иди же быстрее). Я ответил громче обычного: «Их геэ дох!» (Я же иду).

Мы уже поравнялись с последним домом штатсгута, тем, где был мой чулан, тем домом, перед которым по утрам собирались на поросшем деревьями холме рабочие на развод. Дальше был лес. От холма убегала узенькая, протоптанная в снегу тропинка в сторону дороги на Микино. Тропинка как бы срезала угол, хотя до самой дороги по прямой оставалось немногим более пятидесяти шагов.

Только-только, по обыкновению обернувшись, Барг выкрикнул свое обычное: «Алекс, абэр шнеллер дох!» (Алекс, скорее же!) — и я заметил как Мария и Шура что-то затрещали немцам.

Справа, почти у самой тропинки, стоял солдат.

Так, чтобы он слышал, но идущие впереди, не слышали, я сказал, будто обращаясь к впередиидущим: «Герр оберфельд, их вэрде хир дэм кюрцстен вэге нах фольген.» (Господин обер-фельд, я последую здесь, кратчайшей дорогой), — и сделал шаг к тропинке. Сделал второй и третий шаг, уже по ней, а затем стремительно забежал за холм — и в лес!

Сзади где-то я услыхал «Алекс, Алекс, Алекс!», повторенное много раз. А я бежал, бежал, быстро.вытаскивая ноги из снега и опять в него погружаясь, бежал в глубину леса, вправо, чтобы обогнуть деревню и поскорее прийти к нашим.

Я не слышал за собой ничего, кроме общего шума дороги. Этот шум помогал мне держаться от нее подальше. Сколько времени бежал? Трудно сказать. Остановился перевести дух. Прислушался. Меня охватила вдруг тишина зимнего леса. Окриков, голосов переговаривающихся преследователей не услышал. Огляделся. Между деревьями вокруг меня торчали полузанесенные снегом кресты. Я догадался, что прибежал к вохоновскому кладбищу. Значит, я недалеко ушел от деревни. Кладбище неподалеку от ее западной окраины. Нужно углубиться в лес, обогнуть деревню, пересечь дорогу на Берез-нево, потом лесную же дорогу на другую деревню и следовать в сторону Большого Ондрова — Низковиц. Там уже должны быть наши.

В ЛЕСУ. Я УВОЖУ ВОХОНОВЦЕВ.

Быстро темнело. Я продолжал путь, часто останавливался и прислушивался. Шум доносился со стороны Вохонова, стрельба — со стороны Низковиц и Большого Ондрова. Но не разрывы, а минометные и пушечные выстрелы раздавались где-то поблизости, чуть не в лесу. Иногда стрельба вдруг прекращалась.

Я подкрался к опушке у дороги на Березнево. Вот проехала одна машина, потом другая. Снова дорога опустела. Есть ли кто тут? Стоят ли посты? Патрулируется ли дорога?..

Теперь для меня выход из леса являлся проблемой: выходящий из леса, естественно, сразу привлечет внимание немцев, если они окажутся поблизости. Я понимал: поймают — все! Не отговориться никаким немецким.

В кармане я сжал изготовленный для меня Степаном нож с наборной ручкой из разноцветного оргстекла. В случае внезапного столкновения с патрульным, скажу два-три слова по-немецки — и ударю. Мне терять нечего.

Приглядываясь и вслушиваясь, прошел вдоль дороги. Никого. Быстро перебежал опушку, дорогу и опушку с другой стороны. Углубился в лес между березневской и следующей лесной дорогой. Было уже темно, когда я подошел к ней. Задержался, переводя дыхание.

Вдруг в нескольких шагах от меня рявкнула немецкая команда и грохнул залп минометов.

Я стоял, не дыша. Через несколько секунд — снова залп. И снова.

Во время залпов я начал тихонько отходить параллельно дороге, стараясь не приближаться к ней. Внезапно раздался резкий окрик. Рядом со мной просвистела автоматная очередь. Треск выстрелов огласил лес. Снова раздался окрик. Опять затрещал автомат. Уже не один.

Стараясь не наступать на ветки, я осторожно отходил опять вглубь леса. Еще несколько раз треснул автомат, уже отдаляясь.

Я бродил по лесу, окаймлявшему Вохоново с севера. Через поредевшие деревья я увидел вдалеке поле, примыкавшее к деревне. Опять отступил в глубь. Стало совсем темно.

Настороженно вслушиваясь в лесную тишину, я выбрал место под густой елью с низко нависшими над землей длинными ветками. Немного разгреб снег. Вытащил из рюкзака валенки. Надел вместо сапог. Их сунул в рюкзак. Рюкзак под себя. Сел, прислонясь к стволу, скорчившись. Спать не хотел. Думал.

К ночи шум боя затихал. Лишь со стороны Большого Ондрова изредка слышались отдельные выстрелы и рокот моторов. Одно из двух: или немцы отходят или наши уже преследуют...

Со стороны станции Елизаветино (Николаевка) ухнул выстрел тяжелого железнодорожного орудия. Через минут пятнадцать — другой и с равными интервалами — еще несколько.

— Сволочи, — подумал я. — С Ленинградом «прощаются». Из Гатчины, верно, орудие перевезли...»

По моим расчетам немцы должны были оставить Вохоново буквально через часа три-четыре после моего бегства. Но то, что я наткнулся еще не доходя до Большого Ондрова на батарею, означало, что фрицы еще не отошли. Сейчас орудийная стрельба доносилась со стороны западной оконечности Вохонова и со стороны Большого Ондрова.

Перед рассветом стрельба стихла; заурчали машины. Я догадался: отступили. Но к утру бой разгорелся с новой силой. Я было попытался снова пройти через лесную параллельно березневской дорогу, поближе к Ондрову. Но она оказалась занятой немцами.

Взобравшись на дерево, я сумел издали оглянуть часть поля между Большим Ондровым и Вохоново. По дороге сновали грузовики. Очевидно, немецкие. Вновь и вновь приближаясь к дороге, я слышал звуки немецкой речи и, как прежде, отходил в глубину леса.

Вторую ночь я провел опять под деревом. Опять к утру пальба стихла. На этот раз я с дерева увидел две машины быстро катившие от Большого Ондрова. Они промчались к Вохонову. В нем никакого движения не замечалось. Деревня словно вымерла. Неужели перед отступлением сумели-таки эвакуировать жителей?!.. Неужели и Вохоново сейчас стало такой же мертвой деревней, как те, из которых угнали финнов, эстонцев?..

Я решил пробраться к Вохонову, даже зайти в деревню, чтобы выяснить положение.

Снова со всеми предосторожностями я пересек дорогу на Березнево, обогнув Вохоново, подошел со стороны леса. Остановился. Прислушался и, не заметив никого, пересек узкую улочку, отделявшую крайние дома от чащи. Осторожно постучался в окошко первого попавшегося дома. В нем жила вдова Вера Наукас, сестра Павла Дорофеева.

Она выглянула и тихонько отворила дверь: «Сашка!?».

— Тетя Вера, немцев у вас нет?

— Нет. Заходи, Саня.

Павлик, девятнадцатилетний красавец — сын тети Веры, радостно обнял меня: «Тебя позавчера искали. Приходили в деревню. Спрашивали. Ну, мы, конечно, никто не знали. Говорили: еще придут».

— Павлик, где наши?..

— Никто ничего не знает. Всю ночь стреляли с той стороны. Сейчас тихо. На нашей улице немцев нет. А на той, ондровской?.. Может, уже наши?..

— Павлик, дай мне что-нибудь на голову вместо пилотки. А то немцы сразу хватятся.

Павлик подал мне свой картуз. Теперь, в москвичке и фуражке, я ничем не отличался от любого штатского.

В дверь постучали. Вошла соседка. Увидела меня, всплеснула руками: «А тебя искали!.. Убежал все-таки!.. Молодец!..»

Через несколько минут к тете Вере началось паломничество. Пришли и дядя Миша и Павел Дорофеев. Оказалось, что немцы не ушли и даже не собираются уступать деревню. Смотрят на жителей, как волки. Фронтовики. Обозленные.

— Надо уходить в лес, — повторял я.

В дом зашли три немца. Солдаты. Оглянули комнату и переглянулись: «хир» (здесь). Сбросили шинели. Стали устраиваться, как дома.

При виде фрицев соседи ушли. Я попросил Павлика не выдавать, что я знаю немецкий и, когда солдаты обращались ко мне, спрашивая, где взять гвоздь или молоток, делал непонимающее лицо или объяснялся на невероятном немецко-русском жаргоне с помощью жестов, как другие. Меня это даже забавляло.

Движение на улицах деревни оживилось.

Я предложил нескольким крестьянам собраться в соседнем доме, еще свободном от немцев.

— Давайте уходить в лес. Чем скорее, тем лучше, — убеждал я,

Мужички почесывали затылки: авось пронесет... Вдруг пришел Егоров: у него немцы реквизировали лошадь.

— Подождите еще — все заберут, — предупредил я.

Действительно, через несколько минут оказалось, что еще у кого-то забрали корову.

Пришла старуха Анастасия и пожаловалась, что ее вообще из избы выгоняют.

— В общем, я буду вас ждать, — сказал я, направляясь к домику Марии Горб. — Отсюда пойдем лесной дорогой в чащу.

Пришедший Василий Миронов сообщил, что только что видел немца-переводчика. Тот ходит по домам, требуя немедленной эвакуации.

Сам Василий в лес уходить боялся: нагнало страху гатчинское гестапо.

Вдруг свистнул один снаряд, за ним другой и рядом, у самого края леса, загремели разрывы. Воздух наполнился свистом, воем, шипением и грохотом.

— Давайте быстрей! — уже приказал я.

Еще через несколько минут возле дома Марии Горб вытянулся небольшой обоз. Ипатовы, Дорофеевы, Константиновы, семьи дяди Миши, и Анны, и Маруси, Федоровы, Александровы с малышней, Константинов, дед Андрей, девяносто пяти лет, со старухой, а также Тоня и девушки, бежавшие из «Арбайтсдинста», и другие.

Мальчишки-«партизанята» к ужасу родителей весело бегали по деревне с криками «Ура!», приветствуя каждый разрыв снаряда. Сергей Константинов в немецком мотоциклетном плаще с трудом урезонивал своих младших приятелей.

На улице стояли две фанерные люльки с привезенными от Большого Ондрова трупами немцев. На них никто не обращал внимания.

— Пошли! — скомандовал я. И направился к лесу. За мной тянулся весь обоз. Вновь засвистели снаряды. Девушки испугались, бросились в стороны.

— Скорей в лес! — крикнул я и вернул их в колонну, Там, где дорога ныряла в лес, стоял немец: «Вохин?» (Куда?).

— Дорт ист цу гэфэрлих (там слишком опасно), — указал я в сторону основной дороги, — Вир вэрден унс ляут дэм бе-фэйль дер комендатур хир эвакуирен. Хир ист дэр вег кюр-цэр. Вир фольген алле нах Николаевка. (Мы будем здесь, согласно приказу комендатуры, эвакуироваться. Здесь путь короче. Мы все следуем к Николаевне). Дорт ист цу гефэрлих (Там слишком опасно).

Услышав родную речь, солдат понимающе закивал головой и весь наш обоз въехал в лес. Однако несмотря на то, что я настаивал углубиться в него, вохоновцы решили расположиться поблизости от деревни в покинутых «австрийцами» летних землянках, вырытых в позапрошлом году. Это были по существу летние домики из пихтовых жердей, построенные тем самым учебным полком, которым командовал мой партнер по шахматам, вступивший в конфликт с фон Бляйхертом из-за редиски.

Конечно, эти горе-домики не могли спасти ни от пуль, ни от осколков, хотя примерно на метр были в земле.

Напрасно я убеждал идти дальше или хотя бы занять не один, а несколько домиков. Нет! Все женщины и большинство-мужчин сгрудились в кучу в один, самый большой домишко. В нем все буквально стояли толпой. Маленькая Надюшка Дорофеева ревела на руках у тети Шуры.

До деревни было рукой подать. В любой момент могли нагрянуть немцы и поступить со всеми, как с партизанами: беспощадно.

Мои просьбы рассредоточиться не возымели действия, а я чувствовал себя почему-то ответственным за всех.

Плюнув, я вышел из переполненной горе-землянки и вместе с Павлом присел за огромной, поваленной разрывом сосной. Неподалеку от нас на снегу, завернувшись в тулуп, улеглись вместе дед Андрей Константинов со своей старухой.