Опасная баня. «зимнее обмундирование»

Майор тяжело переживал плен. Дома у него остались жена и трое детишек. Он опасался, что с ними поступят как с членами семьи «врага народа». В том, что мы победим, майор не сомневался. Слишком велика Россия, неисчерпаемы ее ресурсы. На нашей стороне могучая Англия со всеми колониями и доминионами, ее флот, а значит, и все французские колонии. Рано или поздно Германию возьмут за горло тисками блокады. Только бы ей не успеть подобраться к нашим кладовым... Не везде же такой бардак, как на этом фронте...

Когда Фёрстер убедился, что от майора, пожилого, истощенного человека на строительстве толку мало, он разрешил ему оставаться в зоне в качестве врача. Но никаких медикаментов ему не дали, только немного бинтов, марли, йода для лечения пустяковых производственных царапин и, как майор ни просил, указывая на простудные заболевания и желудочные расстройства, никаких лекарств не добавили; только утром во время развода Фёрстер торжественно вручил майору... термометр.

А фронт гремел в ощутимой близости. От немцев я узнал, что мы находимся в городе Чудово поблизости от реки Волхов. На той стороне ее — наши. Может быть, до них всего километров пятнадцать...

Немцы вокруг производили впечатление очень доверчивых людей, и я решил попытать счастье.

Действительно, пока я шел по шоссе, никто не обращал на меня внимание: мало ли пленных по мелким поручениям так ходили?

Но уже на окраине меня задержали. Я начал уверять, что послан за столярным инструментом, который может случайно оказаться в покинутых домах (в одном из них меня захватили; заметили, что я в него вошел, надеялся переждать до вечера, а в темноте уже выйти за город).

Задержали меня, по-моему, швабы: они разговаривали на жутком диалекте. Швабы стали спрашивать, откуда я, из какого лагеря. Я ответил, что из маленького и имел неосторожность сказать, что из «рабочей роты доктора Фёрстера». «Мои товарищи, — добавил я, — трудятся недалеко отсюда (до них было немногим больше километра). Тогда один из солдат проконвоировал меня до моих товарищей и там сдал охраннику, даже не заметившему моего отсутствия. Перед уходом вдруг шваб спохватился и спросил мою фамилию. Я назвал ему первую, пришедшую в голову.

Вскоре на утренней поверке лейтенант подозвал меня и сказал, что ему доложили, что я пытался бежать. Я, конечно, сделал удивленные глаза. Фёрстер поморщился и кинул: «Проверю».

Через день он сообщил, что произошло недоразумение и назвал фамилию, которую я ляпнул швабу. Такого у нас в роте не числилось.

Загрохотала канонада. Над головами понеслись «штукасы» и уже на следующий день по шоссе бесконечной вереницей потянулись колонны свежих пленных, с Волхова. Немцы форсировали его и устремились к Тихвину.

Пленные двигались в сопровождении жиденького конвоя. Мы из-за проволоки, окружавшей нашу зону, смотрели на товарищей по несчастью. Мне показалось, они шагают чересчур бодро: неужели думают, что идут в рай?!..

Грохнул выстрел. Один пленный вдруг выскочил из рядов с криком «За Родину! За Сталина!», ударил конвойного и сбил его с ног. Но никто из пленных не пошевелился, не поддержал бунтаря. Второй конвоир его тут же убил выстрелом в упор. Колонна, которой не виделось конца, продолжала движение.

На утреннем разводе пленный украинец Гончаренко выступил из строя с бумажкой в руках и попросил перевести ее Фёрстеру. Карл и Франц стали разбирать написанное и, наконец, перевели.

Бедняга писал, что ему «очень нравится немецкая власть», что он «всей душой предан Гитлеру», что «очень хорошо, что немцы пришли наводить порядок» и так далее.

Фёрстер терпеливо слушал, потом спросил: чего он хочет?

Гончаренко ответил, что он просит, чтоб ему «за преданность» давали хотя бы лишний черпак баланды.

— Пусть работает, — скривился Фёрстер, — пусть в работе покажет преданность. На этом политический разговор о баланде закончился.

Уже через пару дней после плена я познакомился со вшами. В тех условиях говорить о какой-либо гигиене не приходилось. Умывались снегом.

А многие вообще не пытались даже смыть с лиц налипавшую коростой грязь. Вши быстро переходили от одного к другому.

В «рабочей роте» все были вшивыми. На двести с лишним человек во дворе красовался всего один ржавый сосковый умывальник. Когда на утренних разводах пленные заговаривали о бане, немцы отмахивались: успеется. Где они сами мылись, — не знаю. Конечно, в соседних дворах за зоной, где размещались оккупанты, были колодцы, а у немцев имелись большие тазы, изъятые у местных жителей или привезенные из райха.

Карл и Франц жили с немцами и только по недоразумению ещё носили наши шинели. Правда, вскоре на рукавах у них появились широкие белые повязки с германским орлом и надписью: «Им динст дер дойчен вермахт» (На службе немецких вооруженных сил). Оба «фольксдойча» свободно гуляли по городу и нередко от них попахивало винным перегаром. Оба получали полный немецкий рацион. Увы, солдаты чаще давали «ам покурить, не говоря о каком-либо кусочке хлеба, чем наши «волгари». Они избегали разговоров с нами. Единственное, что мне удалось как-то выведать от Франца, когда поблизости не было Карла, это информацию о том, что мы еще живем очень хорошо. В больших лагерях в конце шоссе и возле железной дороги кормят куда хуже, бьют и убивают на каждом шагу.

Франц опасливо оглядывался: «Там тысячи содержатся как скоты. Там охрана бьет палками, плетками, чем попало. Там каждый день умирает тридцать-сорок пленных. У вас еще рай».

Шла к концу третья неделя пребывания в этом «раю», когда нас всех построили и повели куда-то к центру.

Прошли мимо складских построек возле железной дороги, на которой пыхтели паровозы. На деревянных настилах и платформах, у насыпи — везде под окрики и ругань конвоиров и полицаев-пленных работали бывшие красноармейцы. Даже за те считанные минуты, что мы их видели, я заметил плети, мелькавшие над спинами истощенных работяг.

— Видишь, — сказал мне, шагавший рядом ефрейтор из взвода Фёрстера. — Как обращаются с вашими товарищами. (Мне кажется, он не одобрял такого отношения).

Завернув в боковую улицу, мы подошли к большому деревянному бараку. Нас построили. Длинный, как жердь, фельдфебель вышел на крылечко: «Есть ли тут жиди или цигойнер?»

Кто-то из рядов за всех ответил: «Нету. Кто был, тех давно расстреляли».

— Крош, — одобрил фельдфебель, — но ми будем смотречь.

Все во мне замерло. Часы моей жизни отстукивали последние минуты... Я понимал: рано или поздно, это должно было случиться.

Нас загнали в большое помещение; оно сразу стало тесным когда его заполнили двести с лишним человек.

В этом огромном предбаннике, кроме дверей, в которые мы вошли, были еще две. Одна напротив входной вела в моечную, другая справа от входа в дальнем конце предбанника открывала маленькую комнатку, в которой за столом сидел санитарный фельдфебель. Войдя, мы должны были раздеться догола, подойти к фельдфебелю, который, убедившись, что перед ним не еврей, давал железный жетон, вроде номерка в гардеробе. С жетоном пленный возвращался к двери в моечную, показывал его стоящему у входа немцу и проходил в банное отделение. Перед, тем как идти к фельдфебелю каждый навешивал на железное кольцо свою одежду, шинель, белье — все, кроме обуви, конечно. Вещи затем отправляли в «прожарку», в дезинфекционную камеру.

Один из сопровождавших нас конвоиров познакомил мена с молодым симпатичным немцем-санитаром, дежурившим у дверей, через которые нас ввели. Конвоир представил меня как «шаушпилера» и санитар страшно обрадовался: ему не с кем здесь было поговорить: он — начинающий музыкант, сын берлинского дирижера. Мы увлеченно затараторили об операх и опереттах... Но, вздыхая о великом искусстве, я мучительна соображал: как мне быть? Что делать?..

Толпа пленных редела. Многие уже прошли осмотр у фельдфебеля и, получив жетоны, исчезли в моечной. Я тоже разделся,, но, «из приличия», поддерживал разговор с санитаром, подвязав бедра полотенцем.

Что-то следовало предпринимать — и срочно. Я извинился и отошел к длинной лавочке, где раздевались и лежала одежда. Рядом со мной оказался пожилой пленный, уже прошедший осмотр. У него была куча одежды и он с ней завозился. В тот момент, когда он повернулся спиной ко мне, я заметил на лавочке между моей и его одеждой жетон. Я быстро взял его и направился к моечной.

— Мать твою так! — выругался пожилой. — Где он?

— Верно, в щель попал (в полу действительно было множество щелей), — заметил другой пленный.

— Что ж делать? — забеспокоился пожилой.

— А чего? — хмыкнул второй, — пойди еще раз. Сунь ему под нос гаду свой хер. У него уж от них в тазах рябит. Пусть подавится...

Через минуту пожилой мылся со мной рядом и рассказывал о своем приключении.

Воды каждый из нас получил по одной шайке. Но и эта койка была наслаждением. После нее мы вышли в другое помещение, где на длинных скамьях нас ожидали кучи прошедшей дезинфекцию, дымящейся паром одежды. Здесь было холодно и все поторопились влезть в еще горячую одежду. Вшей в ней не поубавилось...

На прощанье сопровождавший нас унтер бросил фельдфебелю: «Я же тебе говорил, что жидов у нас нет. Мог и не осматривать».

На что фельдфебель хмуро ответил: «Динст ист динст». (Служба есть служба.)

Опасность миновала, и я шагал в зону куда бодрее, чем в баню. Мимо шагали немцы, гнали пленных, но гражданское население отсутствовало. Или его успели эвакуировать, или выселили немцы, или оно само разбрелось по окрестностям в поисках пропитания?..

— Тихвин взят, — доложил мне конвоир, — двадцать четыре тысячи захватили в плен только при форсировании Волхова. Поверь, Алекс, скоро падет Москва — и конец войне.

Я вздохнул.

— Фюрер уже готовит условия капитуляции для Сталина.

Фюрер...

Перед сном я тихонько поделился своими сомнениями о божественном предназначении фюрера с майором, хотя заодно счел нужным сообщить о падении Тихвина.

Врач посоветовал мне быть поосторожнее в общении с немецкими солдатами и пленными.

— Что Россию они возьмут, в это я не верю, — добавил он, — но беды наделают и они, и наши. Мы уже не жильцы на этом свете.

— Почему?

— Кто побывал в плену — считается изменником.

— Да разве я рвался в плен, разве я перебежчик?

— Все равно, — грустно констатировал собеседник. — Никого это не интересует. Поверь, наши расправятся с нами, если захватят, не хуже немцев, а то еще почище.

— Чепуха, — зашипел я. — Какие мы изменники? Только и ждем часа, чтоб улизнуть.

— Ну, ты уж, — зашептал майор, — молчи. Дай Бог, целыми остаться.

Ночью, помимо наружной охраны, у проволочного ограждения и у подобия проволочных же ворот, внутри нашего двухэтажного барака также дежурят немцы и если надо выйти на двор по нужде, а все мы, ослабленные, выбегаем часто, обязательно нужно спросить у дежурящих. Один из них — на лестничной площадке второго этажа, другой — под ним, на первом. Они следят, чтоб выходили только по одному, максимум — подвое, один — с первого этажа, другой — со второго.

Всю ночь слышно, как топают по лестнице.

Большинство нас на втором этаже: часть первого занята» канцелярией. В конце коридора второго этажа в крайнем отсеке пять человек. Верно, все из одной части. Держатся всегда вместе. Делятся друг с другом каждой крошкой и цигаркой и с заметным уважением относятся к одному из своих товарищей, молчаливому пленному лет тридцати-тридцати трех. У него еще не совсем зажила раненая рука. Почти ежедневно майор делает ему перевязки. На работе товарищи делают за него все, а когда поблизости оказывается немец-надсмотрщик, они стараются отвлечь его, чтобы тот не заметил неработающего. Про себя я думаю, что это их бывший командир, ротный или взводный.

Как-то вечером один из крайнего отсека позвал меня.

— — Слушай внимательно, — сказал тот, кто был явно старшим. — Мы не верим ни Карлу, ни Францу, сам понимаешь... Завтра утром (он указал на одного из товарищей) он подойдет к лейтенанту и скажет, что должен сообщить важное дело. И попросит тебя перевести: лейтенант сам видит, что ты переводишь лучше и вернее, чем эти. Чтоб ты был в курсе дела: мы знаем,, где Красная Армия оставила запасы теплых вещей на зиму, всякие склады в разных местах; мы, каждый из нас, знает такие места, — и вот, если нам дадут машины и немцев провожатых, мы поедем, укажем эти места, погрузим все, что там есть,, а то с каждым днем холоднее, и привезем. Понял?

— Понял, — кивнул я, еще не совсем догадываясь, что они задумали.

— Твое дело — все перевести и убедить лейтенанта, чтоб нам поверил. А пока помалкивай. Мы хотим нашим помочь, а то вот лежим мерзнем на полу.

Утром, после того как я перевел заявление пленных, Фёрстер задержал их после развода.

Пленные убедительно доказывали, что медлить нельзя, иначе все окончательно заметет снегом. А тут продувает насквозь с полу и через стены. Я заметил, что Фёрстера больше всего заинтересовали упоминания о полушубках, шапках и валенках. Про себя я был уверен, что если б товарищи действительно преподнесли обещанный подарок фашистам, те бы нам ничего не дали, кроме разве самых плохих шинелей или портянок.

— А где эти запасы сложены? — Фёрстер вынул планшет и извлек из него карту...

Пленные стали наперебой тыкать в нее пальцами и лейтенант лишний раз убедился, что русские солдаты не умеют по ней ориентироваться, а потому остается только поверить и положиться на их память и умение ориентироваться без карт.

— Добираться не меньше суток, а то чуть больше, дороги больно плохие, — добавил старший, — но не пожалеете.

Я в точности все перевел и, думается, Фёрстер поверил. Он оставил товарищей в зоне, рассчитывая, если потребуется, еще расспросить их о складах с зимним обмундированием. Когда мы остались одни, я спросил: «А мне нельзя с вами поехать? Давайте поеду. Пригожусь».

— Что ты пригодишься, в этом мы не сомневаемся, — сказал старший, — но, если ты начнешь проситься и мы согласимся тебя взять, они сразу заподозрят неладное и вообще никого не пустят.

КРУГ ЗНАКОМСТВ РАСШИРЯЕТСЯ

На другой день после развода на двух машинах пятеро пленных в сопровождении унтера и трех солдат, не считая немцев-водителей, отправились за зимним обмундированием.

В ожидании их возвращения Фёрстер вздумал сделать перепись всех военнопленных и каждый получил фанерную бирку с номером, которую привязал к пуговице или крючку шинели на груди. В толстую тетрадь, лежавшую на столе в канцелярии, записали фамилию и имя каждого, национальность, рабочую специальность и порядковый номер. Все со слов. Хотя, объясняя свое знание языка, я при первой встрече с Фёрстером упомянул, что отец у меня немецкого происхождения, а мать русская, но при переписи указал национальность — русский.

Фёрстер поднял белесые брови, но я поспешил объяснить, что так записан в паспорте, у меня брат тоже в армии, а потому я должен нести крест со всем народом. Если же меня запишут немцем, то завтра же могут мобилизовать.

Лейтенант ничего не возразил, кивнул, и унтер дал мне фанерку с номером 178. В толстой тетради записали: «Александр Штефанов».

Поблизости от нас расквартировали молодых здоровенных юношей лет восемнадцати-девятнадцати в рыжих шинелях, ботинках и обмотках. Это оказались выпускники немецких школ, отрабатывавшие трудовую повинность («Арбайтсдинст»), Сперва мы плотничали вместе, устанавливая стропила на каком-то сарае. Им не терпелось узнать, что думают русские о войне, о Германии, о ее победе. Несмотря на запрет (за ними следил строгий надзиратель), они сами пытались заговорить с пленными. Некоторые были на редкость грубыми, свысока глядели на нас, подсмеивались. Но были и другие. Один из них, заметив, что я владею немецким, тихо спросил: как я думаю, когда кончится война?

Я ответил, что не скоро: Россия велика и с нами Англия.

Боязливо оглянувшись, юноша кивнул головой: «Мне отец, то же самое говорил. А как ты относишься к истреблению евреев?»

Я отвечал, что вся жизнь на земле от Бога и уничтожать какой-нибудь народ никто не имеет права.

— Ты уж извини, — добавил я, — но это не по-божески.

— У меня в школе в первом классе был товарищ, — зашептал немец, — еврей. Мы очень дружили. А теперь нельзя. Их увезли. Но я думаю, что скоро война кончится. Фюрер обещал...

Я посмотрел в его открытые, немного грустные глаза:

— Знаешь, я всей душой желаю тебе остаться живым после этой бойни, увидеть своих родных и убедиться, что ваш фюрер все-таки не Бог. Ты меня понимаешь?..

Он испуганно взглянул на меня и согласно кивнул: «Я верю в Бога».

— Это хорошо. Может быть, вера удержит тебя от жестокости, которую Бог никогда не прощает.

Как-то на окраине мы ремонтировали маленький, похожий на конуру домик для одного немецкого майора. Он был каким-то комендантом, чего — не знаю. Мы делали крыльцо. А когда закончили, майор позвал меня с товарищем в комнату и показал, чтоб мы навешивали на стенки «картины».

Он был карликом, этот ариец, худенький с лысой маленькой желтой головой, напоминавшей, простите, головку члена, с маленькими бледно-синими глазками на сморщенном личике с немного выдающейся вперед нижней челюстью дегенерата. Ходил он, словно подпрыгивая, говорил визгливым тонким голоском и при этом заметно любовался собой и, чувствовалось, восхищался собственным умом.

Он не знал, что я понимаю по-немецки, а потому с наслаждением обзывал нас на редкость вульгарными прозвищами. Видно, ему доставлял удовольствие сам процесс такой руготни. Улыбаясь и, заглядывая в лицо, он ласково, похихикивая, обзывал нас «свинособаками» (швайнехунде), дураками, ослами и так далее. При этом умильное выражение не сходило с его лица: он сознавал свое превосходство над «низшей расой».

Руководя «художественным оформлением» своей конуры, он подавал вырезку из журнала или фотокарточку и указывал, где ее нужно прикреплять.

— Дас ист криг, — лукаво улыбался он, показывая предназначенные для украшения стенки огромные порнографические снимки. — Аус Франкрайх. (Из Франции).

Обложив подобными иллюстрациями буквально всю стенку, он вздохнул и на остававшемся месте приказал поместить маленькую фотографию своей семьи: «Унд дас ист фриден» (а это мир) — пояснил карлик, тыча на свою «фрау» и «тохтер».

Вообще меня поражало у многих немцев сочетание способности восхищаться и смаковать свои похождения во французских борделях и, демонстрируя порнографические открытки, одновременно с нежным;1, вздохами показывать фото своих жен и детей.

Несмотря на попытки Фёрстера подкармливать свою «рабочую роту» среди пленных, особенно старших по возрасту, начались заболевания. Врач-майор почти ежедневно просил Фёрстера хоть как-то улучшить питание. Но лейтенант только разводил руками и, если пленный, даже очень хороший рабочий, болел трое суток, на четвертые его отправляли в лазарет общего большого лагеря, где, все знали, еще хуже.

На работе мне постоянно приходилось говорить по-немецки. Товарищи — чуть что — просили перевести, а то и просто тащи: ли немца к тому месту, где работал я и требовали объяснить что-либо и я поневоле много общался с немцами. От них при этом часто перепадало и мне и товарищам, курево и немного хлеба или еще чего из питания, что являлось отнюдь не лишним в нашем рационе.

Обычно, вступая со мной в беседу, немцы предупреждали, что мне не надо работать («ду браухст нихт арбайтен»), за что я всегда выговаривал отдых и для товарищей.

Немцев удивляло не только мое знание языка. Жалкие попытки проверить мои знания в литературе, истории и в других языках кончались позорным крахом «экзаменаторов». Я простодушно отвечал, что артист должен быть культурным. Я — сын слесаря и домохозяйки, простых людей. У нас все могут получить образование.

Немцы припоминали, что самые лучшие здания, которые они видели в селах и городах — школы.

О Ленине говорили тихонько, но почтительно и нередко в разговорах проскальзывали мнения, что если б он не умер, войны бы, возможно, не было.

— Я был раньше коммунистом, — случалось мне слышать тихие признания немца, — я всегда верил в вашу страну, что у вас тут земной рай. Я переходил границу — вот (и он сжимал кулак в приветствии Рот Фронт). Но когда я увидел ваши колхозы, увидел, как вы живете, я сказал: «Хайль Гитлер!» Россию довести до такой нищеты могли только большевики и потому вы проиграли войну.

— Война еще не кончена.

— У вас уже женщины воюют, не хватает мужчин. Только под Вязьмой взято в плен больше семисот тысяч солдат и офицеров, а под Киевом, Минском, Смоленском... И начиналось длинное перечисление.

Я не верил в эти цифры, но меня грызло сознание, что все могло быть иначе, если б наши руководители не доверились. Гитлеру.

— Конечно, — рассуждал я, — в первый день войны они уничтожили тьму нашей техники, сумели на несколько недель дезорганизовать наши войска, если б не внезапность нападения, не зашли б они так далеко, не был бы я в плену.

Однако я начинал замечать, что мои слова, пусть очень осторожные, о нашей жизни, которую я сознательно приукрашивал, о возможности всем учиться, о том, что наша сила не в захваченных оккупантами районах, а за Уралом, о том, что война будет долгой — все это не пропадало даром. Немцы прислушивались. Им твердили, что в СССР сплошь необразованные люди, а тут сын слесаря из далекого сибирского города такой дока!.. Да и мысли о бесконечных просторах России не обещали скорого окончания войны...

Впервые разговаривая с немцем, я делал вид, что порой забываю слова, в глаголах часто пользовался инфинитивом (неопределенной формой), чтобы не ошарашивать собеседника парадоксальным знанием языка. Когда он привыкал, я мог говорить свободно. Но, на всякий случай, не забывал «вдруг забыть» слово, особенно, если мне требовалось время, чтобы собраться с мыслями или остерегался слишком «обострять ситуацию».

Очевидно, я как-то научился держаться так, что вызывал долю уважения и никто не сомневался, что мне двадцать три года, что я «человек с положением» — артист.

А газеты трубили о новых успехах вермахта, о скором крахе Советской власти.

Я не верил в полководческий дар Сталина, но в его железную жестокую волю верил. А она, думалось, не позволят пойти на позорный мир с врагом.

Между тем, уехавшие за зимним обмундированием немцы тихо вернулись... без обмундирования и без наших товарищей... Один ефрейтор по секрету сообщил мне, что русские завезли «камраден» в дикую глушь, разоружили, сломали машины, а сами скрылись в лесах. Немцы были рады, что хоть в живых остались.

Через несколько дней на утреннем разводе Фёрстер через Карла объявил, что группа пленных обманула его доверие и убежала. Если в течение десяти дней беглецов не найдут, то будут расстреляны десять пленных из рабочей роты. «По закону надо сорок, — уточнил Фёрстер, — но руководствуясь соображениями гуманности, мы расстреляем десять, по жребию».

Что это за «жребий» никто не знал. Но, как ни странно, сообщение лейтенанта не произвело угнетающего впечатления, даже немного приободрило: значит, есть среди нас решительные люди и побег — не мечта.

Врач-майор попросил перевести его в общий лагерь. Фёрстер согласился. Прощаясь, майор сказал мне, что надеется в большом лагерном лазарете быть хозяином, распоряжаться вопросами питания и получать с кухни военнопленных все, что захочет. Меня немного покоробило от этой откровенности. Но врач там своими знаниями мог спасти много жизней, а здесь несмотря на жалкий дополнительный черпачок со взводной кухни у него тоже начинались голодные отеки ног.

И вдруг во взводе Фёрстера началась суета. Поспешные сборы. Утренний развод прошел без Фёрстера. К вечеру нас привели в зону и, сопровождавший солдат из охраны шепнул мне: «Алее гуте, Алекс, вир циэн нах Тихвин» (Всего хорошего, Алекс, мы отправляемся в Тихвин).

В нижнем этаже дверь, отделявшая отсеки пленных от канцелярии, оказалась открытой. Я заглянул в канцелярию. Никого. Горела печь. На столе лежала толстая тетрадь — список пленных. Я бросил ее в огонь.

За проволокой отзвучали слова команды. Взвод Фёрстера ушел.