Этап. Гатчина. Врачи. Шахматы

Поезд тронулся. В приоткрытые двери мы видели медленно проплывавшие мимо развалины станций. Померания. Любань.

В Тосно поезд остановился. Из вагонов выкинули несколько скончавшихся за эти полтора-два часа пути. От подошедшего близко к дверям железнодорожника я узнал, что тетя Мария с детьми жива-здорова, а машиниста, который спас добрую половину немецкого поезда с боеприпасами, расстреляли.

За Тосно щелкнуло несколько выстрелов: кто-то на ходу спрыгнул с поезда и убежал. Прошел слух, что двое или трое сумели уйти невредимыми.

В глазах мелькали мотыльки, серые хлопья. Мы тихо переговаривались. В нашем эшелоне везли — отдельно — также пленных офицеров. Но сколько? Никто не знал. Везли еще, говорили, несколько раненых пленных евреев.

Уже по времени наступал поздний вечер, когда 16 мая нас привезли в Гатчину.

Эшелон встречала многочисленная охрана. Солдаты по команде подбежали к теплушкам и начали нас торопить. В хвосте эшелона треснуло несколько выстрелов. Среди встречавших мелькали мундиры эсэсовцев. Уже в лазарете мне сказали, что они встретили с собаками раненых евреев и, натравливая на них псов, погнали куда-то в сторону, наверное, на расстрел.

В числе самых слабых и меня на грузовике отвезли в лазарет военнопленных.

Я не знаю Гатчины, но у меня создалось впечатление, что он находился где-то в центре. По пути я увидел обелиск со свастикой наверху.

— Не рано ли они ставят себе памятники? — подумал я.

Боялся ли я по пути в лазарет? Трудно вспомнить. По-видимому, слабость, утомление переездом настолько притупили чувства, что даже смертельная опасность не могла их разбудить.

В лазарет военнопленных привезли тех, кто еще не мог ходить. Пересчитали и впустили за ворота.

Возможно, здесь раньше была небольшая усадьба вокруг особняка. Слева от входа в длинном одноэтажном строении складского типа размещалась кухня с подсобными помещениями. Справа стоял высокий одноэтажный каменный дом с большими окнами. На них чернели решетки. С другой стороны дома зеленел двор, весь усеянный могилами пленных, умерших в лазарете. Из него по нужде надо было идти через это кладбище: на противоположной стороне его темнели сортиры. Дворик был в длину шагов шестьдесят. Посреди него высился русский крест над могилами. Справа, также окнами во двор на возвышении желтел небольшой аккуратный домик врачей и медицинского персонала.

Вся территория этого медицинского учреждения отделялась от остального мира колючей проволокой. В высоких комнатах по одну сторону коридора до потолков высились ничем не покрытые нары. На них лежали больные.

С другой стороны коридора разместились маленькие комнатушки окнами во двор-кладбище. Там находились процедурная, еще два-три кабинетика и комната главного врача.

Лечение здесь почти не отличалось от чудовского, но уже проходило под надзором военнопленных врачей, хороших специалистов, внимательных, образованных, но ограниченных в возможностях из-за отсутствия лекарств, достаточного количества шприцев, игл, бикс. Врачи своими силами соорудили автоклав для стерилизации перевязочных материалов. Все это я узнал, конечно, позднее.

А пока я лежал. В помещение зашли врачи — мужчины и женщины. Одна из них явно еврейка. Высокая с характерными чертами лица, черноволосая, с большими темными глазами. Лет ей было не больше двадцати пяти. Она спокойно обходила больных, спрашивала о самочувствии, щупала пульс и тут же докладывала нашему главному врачу, военному лет тридцати пяти. Кажется, его называли Георгий Михайлович.

Рядом с ним ходил другой врач, грузин или армянин, тоже очень симпатичный, но моложе Георгия Михайловича лет на пять. Вторая женщина-врач, высокая стройная блондинка, записывала указания или назначения. Среди нас находились и раненые, нуждавшиеся в смене повязок.

Дня через четыре я начал подниматься. Сперва выходил в коридор, где иногда удавалось подстрелить окурок у проходившего санитара из выздоравливающих, потом — во двор. Там я садился на ступени крыльца, отдыхал, затем направлялся мимо могил в уборную. В нескольких шагах от дорожки, по ту сторону проволоки стояли молодые ребята, эсэсовцы из эстонцев. При виде наших пленных врачей, они подтягивались и отдавали им честь.

Здесь встретились мне знакомые по Чудову, исполнявшие обязанности санитаров, дневальных, прачек. Они-то меня и угощали куревом. При выздоровлении начинал пробуждаться волчий аппетит. Но кормили впроголодь.

Здесь уже соблюдались кое-какие инструкции: по утрам перебежчикам выдавали на хлеб по кусочку мармелада или маргарина, а то и смальца и одну-две сигареты.

«Стрелять» у них не хотелось. Обходивший палаты врач предложил мне назваться перебежчиком, чтобы тоже получать Дополнительное питание. Но я решительно отказался.

Выздоравливающих переводили неподалеку от лазарета в так называемые «красные казармы», в большой пересыльный лагерь номер пять («дулаг фюнф»). В нем по слухам кормили еще хуже и свирепствовали полицаи.

Как только я начал выползать в коридор, сразу поинтересовался пленными командирами, о которых говорила Валя. Тяжело раненые, они лежали в отдельной палате. Вход в нее охраняли полицаи. Никого к командирам не впускали. У врача я поинтересовался их состоянием. Георгий Михайлович внимательно посмотрел на меня и, наклонившись, тихонько заметил: «О них спрашивать запрещено. Нельзя. К ним даже мы входим только при немецком враче. Один из раненых доживает последние дни. Гангрена». Больше я спросить не мог: приближался немецкий санитарный штабс-фельдфебель.

Ежедневно появлялся шеф — немецкий штабс-врач. Он недавно занял этот пост. Его предшественник, штабс-врач Лаунс, умер от сыпняка. Новый штабс-врач избегал касаться нар, пленных, только следил за своими русскими коллегами.

Каким-то внутренним чутьем мы угадывали, что наши врачи ненавидят оккупантов. Я видел, как держатся с немецким штабс-врачом Георгий Михайлович и Платон (или Аполлон), его помощник: ни тени подобострастия; с достоинством.

Как-то, когда я сидел на крылечке, мимо меня проходил Аполлон с шахматной доской.

— Вы играете в шахматы? — спросил я.

— Да, немного. Георгий Михайлович играет лучше.

Я школьником занимался в шахматной школе у Богатырчука и Константинопольского в Киеве и играл в силу первого-второго разряда. Я предложил врачу сыграть, и он пригласил меня в кабинет почти напротив палаты, где я лежал.

Справиться с противником примерно третьего разряда для меня не составило труда. Аполлон почувствовал разницу в игре. Поражение его не обидело.

Он позвал Георгия Михайловича, который тут же проиграл мне три или четыре партии подряд.

Мы разговорились. По тому, как жадно врачи ловили каждое доброе слово о наших зимних успехах, как больно переживали трагедию второй ударной армии, я понял, что медики только и живут надеждой на нашу победу.

Нас мучил вопрос: когда откроют союзники второй фронт? Когда немцы покатятся прочь?

Оба врача сносно объяснялись по-немецки, а знание латыни избавляло их от необходимости пользоваться услугами переводчика при консилиумах совместно с немецким врачом. Последний вечерами, я видел, с футляром под мышкой заходил в домик, где жили врачи и оттуда потом лились звуки скрипки: играли немец и Георгий Михайлович. И все-таки дружбы у них не бы-| ло. Внимательно выслушивали наши медики своего шефа, но в их отношениях сквозила холодноватая отчужденность.

Как-то с разрешения Георгия Михайловича я сидел в его кабинете, рассматривая наш медицинский журнал, отыскивая для себя в нем статьи по вопросам микробиологии: мне было приятно вычитывать в них ссылки на моего старика, упоминание его фамилии и трудов. Жив ли он? Ему уже шестьдесят девятый год. Более полутора лет его держали под следствием. Выпустили в августе тридцать девятого. Летом сорокового я приехал на каникулы из Ленинграда в Киев. Дядя Борис ссутулился, жаловался на сердце.

Неужели эти гады захватили и его? Неужели ему на спину прицепили желтую шестиугольную звезду?

Чуть ли не первое, что бросилось в глаза в Гатчине, — это плакаты с надписью «Ваш враг — юдэ» на заборе, утыканном колючей проволокой, возле лазарета.

Вероятно, ненависть объединяет больше, чем любовь. Гитлер всколыхнул дремавшие в народе предрассудки средневековья. Они живучи. Дядя Борис, свидетель еще дореволюционных погромов, говаривал мне: «Рафа, еще будет такой еврейский погром, какого никогда не было». Дядя считал, что «евреи после семнадцатого года слишком «полезли в правительство». Действительно, сколько евреев служили в чека, ГПУ, НКВД, сколько секретарей райкомов и обкомов до тридцать седьмого года были евреями?! Безусловно, среди них много талантливых, умных, честных, принципиальных, но... евреев был один процент населения, до присоединения западных областей и Прибалтики. Не лучше ли было проявлять свои способности в науке, искусстве, ремесле? Сколько среди евреев замечательных артистов, ученых, мастеров! Дяде, скромному, припугнутому воспоминаниями о погромах, не хотелось их повторения. Он был прав, говоря, что старые инстинкты лишь придремали и, горе, если их разбудят.

Народ жил тяжело, и ему нужно было сорвать злость на ком-то. Сталин указывал на «врагов народа»: они во всем виноваты. И народ кричал: «Расстрелять их! Уничтожить!» И Уничтожали, и придумывали новых врагов для оправдания своих страхов и промахов. А сколько людей пострадало во время различных «акций», сколько нэпманов умерло в нищете, в ссылках, в тюрьмах?! За что?! Среди нэпманов было много евреев. Даже слово «нэпман» казалось мне еврейским: «нэпман», «Кацман», «Шварцман»... Но... родители Броневого, Брахман, Поляка, Македона работали в ГПУ... Их расстреляли в тридцать восьмом или тридцать девятом. Но их жертвы остались где-то... Они будут мстить не детям, так землякам своих гонителей. Только Надсон мог наивно надеяться:

 

«Мир устанет от мук, захлебнется в крови, Утомится безумной борьбой И поднимет к любви, к беззаветной любви Очи, полные скорбной мольбой».