Д-р Геббельс, порнография и нацист Виттерн

На лицах солдат, проходивших через деревню, золотился южный загар. После падения Севастополя с юга перебрасывали войска. На рукавах кителей золотилась карта Крыма — «Кримшильд» (Крымский щит). Немцы носили также другие памятные нашивки — «Холм шильд», у горнострелковых частей, мы их почему-то считали австрийцами, «Нарвикшильд», у десантников — «Критшильд».

Хотя к сводкам гитлеровцев я относился скептически, но, когда провалилась робкая десантная операция англичан — неудачная высадка в Дьеппе — стало ясно, что Германия еще сильна, а союзники не сумели добиться решающего перевеса для нанесения сокрушительного удара райху.

Вокруг Гатчины накапливалось все больше войск. Солдаты уверяли, что с Ленинградом «будет покончено»: фюрер обещал. Приободрившись после зимних страхов, наивные немцы уверяли, что к Новому году война закончится. Некоторые со мной даже поспорили.

...Павел подозвал меня к трактору, под которым лежал Степан, и предложил «заглянуть в мотор»... Ничего не понимая, я полез под махину и Павел сунул мне нашу листовку: «Читай». В листовке сообщалось о наступлении наших войск под Харьковом и содержались призывы к населению оккупированной территории.

— Ничего, — бормотал Павел, — я этому проклятому «Альзо» ввек не прощу — как меня били в полиции. Заживет на спине, в сердце — никогда. Будет, Саша, и на нашей улице праздник.

Я в этом не сомневался — «на нашей будет», а на моей?..

— Ты, Сашок, хоть немцам говоришь, что они все равно проиграют? — спрашивал Павел.

— А ты как думаешь?

— Думаю: говоришь.

Увы, вскоре я узнал о неудаче нашего наступления под Харьковом, но... Павлу не сказал: зачем огорчать?..

По распоряжению «барона» Мартин начал усиленно привлекать окрестных жителей на работу в штатсгут.

Немцы, заняв область, расформировали колхозы. Жители, где смогли, разобрали коров, лошадей, инвентарь. Теперь, получив земельные участки, они старались их обработать. Отказывая себе, своим семьям в самом насущном, люди сберегли мизерные, но такие нужные запасы семян и картофеля. Теперь каждая семья держалась за свой надел и не жалела сил для обработки полей и огородов.

«Барон» требовал, чтобы жители Вохонова работали в штатсгуте: «Они же за это получают паек и деньги», — возмущался он, когда крестьяне просили отпустить их поработать на своих земельных участках.

Приходилось приводить тысячу доводов, чтобы убедить «барона» отпустить кого-либо с работы.

Объезжая верхом поля (недавно генерал презентовал лейтенанту две чистокровных лошади), фон Бляйхерт заметил, что у крестьян «слишком много земли»; вызвал Миронова и объявил, что «отрежет» для штатсгута от вохоновского поля еще несколько гектаров, чтобы «выровнять» земли штатсгута до проселочной дороги на Малое Ондрово.

Староста запротестовал, стал горячиться. Но «барон» прикрикнул на него и пригрозил, что заставит работать в штатсгуте его жену, детей и его самого, если не согласится.

Староста поехал в Гатчину жаловаться. Но за спиной лейтенанта стояла всемогущая «Викадо» и через несколько дней Миронов получил письменное предписание уступить «спорную» землю штатсгуту.

Мне нравилось в Василии, что он смело пререкается со всемогущим «бароном». Но сахмому мне при этом приходилось трудно: переводя взаимную перебранку, я вызывал недовольство обоих. Каждый считал, что его доводы убедительнее. Иногда, зная вспыльчивость «Альзо», когда староста в сердцах употреблял слишком «крепкие выражения», я, переводя, смягчал их, чтобы не давать повода лейтенанту применять к Василию более крутые меры, чем простой окрик...

Вохоново находилась в километрах семи-девяти от ближайших станций железной дороги, Елизаветино и Войсковиц. Партизан поблизости не было. В сорок первом, когда пришли немцы, появились в Волосовском районе, там леса погуще, в километрах тридцати пяти-сорока отсюда, а потом о них больше не слыхали. В эстонских и финских деревнях они не имели поддержки.

— Вот южнее, к Пскову, — вздыхал Павел, — там должны быть. А здесь — где? Леса маленькие, деревни близко друг к другу и в каждой полно немцев. Да и население...

Фронт стоял за Ропшей, за Красным Селом, а на северо-восток от Вохонова где-то за деревней Жабино, к Ораниенбауму... Немцы занимали стабильную, глубокоэшелонированную оборону. Передовая, ее доты, целые участки представляли собой сплошную оборонительную линию, одетую в бетон. Откуда-то с высот и из Гатчины из железнодорожных орудий обстреливали Ленинград.

Иногда и наши дальнобойные обстреливали Гатчину, Как-то несколько снарядов разорвалось в районе рынка. Были жертвы. Но, все равно, в воскресные дни из разных концов района крестьяне съезжались на базар. Все являлось проблемой — сахар, соль, иголки, нитки, любые продукты, обувь, белье, свечи.,.

«Барон» вызвал старост окрестных деревень и вместе с Мартином дал разнарядку: поставить столько-то человек. В основ-ком в штатсгуте работали женщины и девушки; направляли также подростков, не столь нужных 'в своем домашнем хозяйстве. В штатсгуте находилось занятие для всех.

На полях по приказу «Альзо» взорвали лежавшие веками валуны. Мелкие камни и щебень собрали в кучи, чтоб не мешали тракторам и другим сельскохозяйственным машинам. Восстановив кузницу и «молькерай», «барон» через Гатчину добился того, что из всех окружающих деревень молоко стали свозить к нему. Здесь молоко сепарировали, делали масло, творог, сливки. Виттерн, руководивший молочной, начал изготавливать пармезанский сыр. Это было долгое дело и по-моему оно не совсем получилось: лишь несколько двухсотграммовых кубиков после долгой возни легли на полки для отправки в штаб.

В самом штатсгуте от прибывших остфризских коров все молоко тоже сдавалось на «молькерай». В коровнике заправляли тетя Маша Михайлова и Соня Драченко, доярки и телятницы. Для «гостей» из райха возводился огромный свинарник.

Привезенные племенной бык, жеребец и местный козел тоже не бездельничали. Когда крестьянин приводил корову к быку, штатсгут взимал плату — полтора десятка яиц и пятьдесят рублей. Кроме того, в штатсгуте собралось уже с полсотни кур. Их «барон» выменял на овес, картофель и пшеницу, которые отпустил крестьянам на семена. Ежедневно немецкий солдат выискивал яйца, приносил унтер-офицеру Мартину, а тот вручал «барону». Естественно, что унтер при этом не забывал себя... Таскали яйца и другие солдаты. Все они недолюбливали лейтенанта за скупость и скрупулезную дотошность, но признавали, что другие офицеры еще больше «берут себе», а этот хоть в общий котел добавляет то картошки, то еще что-нибудь, то масла, а главное, что здесь не фронт.

Все солдаты были из крестьян и занимались своим делом.

Молодой крепыш Эрвин Франк, ефрейтор примерно моего возраста, лет двадцати-двадцати двух отличался веселым незлобивым нравом. Он понимал, Что на войне никто не застрахован от плена, что люди становятся солдатами не по своей воле, а потому что где-то «хоэ херрен» («высокие господа») натравливают народы друг на друга из-за нефти, железа и денег... Франк скептически относился и к Гитлеру и к Сталину. У него над топчаном висело множество вырезок из иллюстрированных журналов с изображениями соблазнительных женщин, едва прикрывавших самые милые части тела прозрачными трусиками и бюстгальтерами. Между этими веселыми девицами и портретами киноактрис, в том числе Сарры Леандр, Марики Рек и Ольги Чеховой, темнело черно-белое фото: «Доктор Геббельс мит зайнер тохтер» (Доктор Геббельс со своей дочерью), что не мешало Эрвину называть министра пропаганды «великим обманщиком».

На снимке Геббельс сидел, а рядом с ним стояла девочка в белом платьице и, высунув длинный язык, также сидела огромная черная собака.

Однажды Эрвин в обеденный перерыв зашел в мой чулан. В руках он держал кипу журнальных листов.

— Алекс, — печально сказал он, — возьми, укрась свою конуру. Тут такие красивые девушки.

— С чего это? — удивился я.

Оказывается, лейтенант обходил солдатские комнаты и увидел над ложем Франка его «коллекцию».

— Вас ист дас фюр айн пуфф? (Это что за бордель?) — возмутился лейтенант и приказал дать Эрвину два наряда вне очереди, а всю «картинную галерею» немедленно убрать.

Эрвину было жаль расставаться с «произведениями искусства», и он вздумал предложить их мне. Я отказался: мне нелегко было смотреть на одетых женщин, а тут...

Тогда Эрвин предложил мне фото Геббельса, которое снял заодно с прочими вырезками. Я сперва отмахнулся. Но вдруг согласился. Взял только этот снимок. Остальные Эрвин унес и сжег.

Я вырезал доктора Геббельса, оставив на снимке девочку и черноге пса и подпись внизу: «Доктор Геббельс со своей дочерью». Взятыми у Франка кнопками я приколол снимок к стенке.

Весь день в мой чулан тянулись немцы, не исключая Виттерна. На следующее утро после развода лейтенант неожиданно предложил: «Пойдемте в вашу каморку, Алекс, я хочу посмотреть, что там у вас делается...»

Войдя, он сразу против двери увидел на стенке фото и захохотал. Потом сощурил глаза за стеклами очков: «Вы что это себе позволяете?»

Я сделал предельно наивные глаза и удивился: что случилось?

— Не разыгрывайте из себя дурачка! Я хранил удивленную мину.

«Баром» указал на фото: «Лезен зи дох!» (Читайте же!). Я ткнулся носом в фото (тоже вдруг стал близоруким) и прочитал: «А-а...»

— Объясните!..

— Господин лейтенант, вы знаете, я очень люблю собак, и они меня тоже. Меня не интересовал мужчина, а девочка симпатичная, но, главное, пес. Какой пес!..

— Вы не в театре, — прошипел «Альзо», — немедленно снимите!

— Яволь, господин лейтенант. — Я снял фото и разорвал, успев буркнуть с сожалением: «Красивый пес...»

Виттерн, хотя носил «партайабцайхен», но донести не мог. В своей «молькерай» он работал вместе с русскими и финскими девушками. Они крутили сепаратор, а когда уставали, он обычно сменял их! Им, а также тете Маше и Соне он иногда, оглянувшись — не видят ли? — совал небольшие пакетики масла. Райнеру и Мартину, с которыми теперь он жил в одном помещении, он тоже носил. Себе и коху — тоже. Без этого было нельзя... И мне он нет-нет да совал бутерброд или сигарету, а творогом, забегая в молочную, я при нем нередко набивал рот — и выскакивал. Виттерн недолюбливал «барона», считал его высокомерным и глупым.

Когда я с простецким видом поведал Виттерну о посещении «барона», он выругался: «Не думай, что среди наших солдат нет доносчиков. Будь аккуратней в разговорах. Мне уже жаловались, что ты «разводишь пропаганду». Я, конечно, высмеял этого дурака. Но ты себе заметь... Ты русский, имеешь свои мнения от вашей пропаганды. Но не все же это понимают. Думают: «Раз выражается не так, как мы привыкли, значит, «пропагандист». Подлец тот, кто доложил: мало ему, что ты пленный», — и он опять выругался.

— Алекс, ты веришь в коммунизм? — спрашивает Виттерн. — Как ты себе его представляешь?

— Думаю, это всеобщая справедливость, всеобщее равенство. В общем, такое, чтоб всем было хорошо и у всех все было.

— Люди не ангелы, — возражает Эрнст, не заметив, что я ушел от прямого ответа. — У нас тоже пытались насадить эту религию. Но, если подумать здраво, коммунизм — это бред. Люди не были и не будут одинаковыми. Одни способнее, другие глупые. Один прилежен, другой ленив. У одного одни потребности, у другого другие. Соедини все это! Молчишь? То-то же. Лет двенадцать тому назад я прислушивался к коммунистическим ораторам. Я ведь из Гамбурга. Хорошо говорил Тедди Тельман. Слышал про него?

— Конечно.

— Отличный оратор. За таким могли пойти и шли многие. Безработица убивала. Нищета. Несправедливость. Сколько тогда людей кончили жизнь самоубийством: безысходность. С надеждой смотрели на восток, на Россию. В Ленина верили. Но после него Сталин показал, что такое коммунизм.

— У нас коммунизма не было. Строили социализм.

— И у нас социализм, только — национал-социализм. Мы никому не дурим мозги, что хотим устроить на земле рай для всех. Адольф строит рай для немцев.

— А другие народы? Разве они не дали миру великих людей, ученых, писателей, художников?

— Конечно. Мы уважаем англичан, хотя они наши враги. Но у них тоже не пахнет коммунизмом. А живут они хорошо.

— Но фашизм...

— Фашизм у итальянцев, у Муссолини, а у нас национал-социализм. Не путай, Алекс.

— По-моему, это одно и то же.

— Ты политически неграмотен. Впрочем, от артистов и не требуется политика: не все ли равно перед кем играть? Но для простых людей политика — великая вещь. Скажи, Алекс, за что ты сражался на фронте?

— За Родину за свободу моей Родины, России.

— Чепуха: ты защищал евреев и сталинских сторонников.

— Эрнст, мы находимся в неравных условиях: ты можешь мне говорить, что тебе угодно, а мне даже не безопасно возражать.

— Возражай.

— Кто начал войну?

— Если б мы не напали, то Сталин со своими ордами раздавил нас, когда бы мы попытались высадиться в Англии. Россия ударила бы нам в спину, и ваши танки проутюжили бы всю Германию. Ты знаешь, как опасался фюрер, когда началось генеральное наступление на Францию? У нас для прикрытия восточной границы оставалось каких-нибудь две дивизии. Советы могли смять нас.

— Вот ты сам себе ответил: кто начал войну. Советы, зная, что у вас граница незащищена, все-таки не напали, когда Германия сражалась на западе. А вы тайком накопили войска и ударили вдруг, внезапно, без объявления войны. Если б не неожиданность, ты знаешь, Эрнст, ваши армии не стояли б тут, под Ленинградом.

— А Красная Армия взяла бы Берлин и ты, Алекс, стал его комендантом.

— Эрнст, меня никакие комендантства никогда не прельщали. Моя мечта в прошлом и настоящем одна — играть на сцене.

— Но ты смотри: фюрер пришел к власти и дал всем работу, начали строить жилье, квартиры, каждой немецкой семье дана возможность разбогатеть, приобрести за сходную цену хороший автомобиль «Фольксваген». Какие у нас дороги! Они построены при фюрере по его чертежам.

— Эрнст, не думаешь ли ты, что все это строительство, благодаря которому Германия покончила с безработицей и вышла из кризиса, преследовало военные цели, чтоб скорее перебрасывать войска от одних границ к другим, обеспечить предельную мобильность вермахту? Фюрера поддерживал народ, потому что фюрер обещал людям мир и благоденствие. Но цена этому тогда прямо не называлась.

— Неправда, Алекс, фюрер говорил о реванше. Версаль ограбил Германию, поставил ее на колени.

— И единственная страна, которая понимала это, была наша. Она призвала к миру без аннексий и контрибуций, заключила с Германией мир и при Ленине и после его смерти до самого прихода к власти вашего национал-социализма поддерживала хорошие отношения с вами, потому что никогда не хотела войны. Ты говоришь о народном благоденствии и справедливости. Но должны ли эти прекрасные вещи обмениваться на жизни миллионов молодых людей, военных и невоенных, на жизни детей и женщин? Прости, я не верю, что немецкая мать, чей сын здесь лежит под березовым крестом, будет благословлять фюрера.

— О, Алекс, ты говоришь, как комиссар.

— Я рассуждаю как гуманист. Пойми меня правильно. Я воевал на фронте, стрелял в ваших солдат и офицеров. Я был хорошим пулеметчиком. Стрелял и, наверное, убивал, ранил, калечил. Но, если б я не стрелял, стреляли бы в меня, беззащитного. Я стрелял в незнакомых людей, и они стреляли в незнакомого. Каждый думал, что он будет и должен жить. А судьба распоряжалась иначе. В тебя, Эрнст, я не могу уже стрелять: я вижу в тебе человека. Не думаю, что и ты будешь стрелять в меня. Будешь стрелять?

— Но... приказ есть приказ.

— Значит, тебе прикажут расстрелять меня и ты расстреляешь?

— Ну чего я буду в тебя стрелять, ты же не жид?

— А разве жид не хочет жить? Со мной в школе и в институте учились евреи, были они и на фронте. Люди как люди. Не все же из них Ротшильды, классовые враги.

— Бароны Ротшильды не евреи.

— Чушь. Самые настоящие.

— Они давно крестились и фюрер их не считает евреями.

— Значит, богатый еврей — не еврей, а бедняка нужно убивать.

— Я не убивал их. Я не оправдываю тех, кто убивает беззащитных людей, детей и женщин.

— Прости, Эрнст, но если нам с тобой повезло, что мы не родились евреями, это не значит, что их можно уничтожать.

— Маркс еврей.

— Христос тоже еврей.

— Не совсем.

— Маркс тоже «не совсем»: его отец крестился, а сам. Маркс женился на Женни фон Вестфален.

— Маркс взбаламутил весь мир.

— А не думаешь ли ты, что не будь Маркса, взбаламутил бы кто-нибудь другой? Рабочие жили плохо, их угнетали, обижали, всякое творили. Маркс вступился за рабочих.

— Гитлер! Вот кто вступился за рабочих. Он дал посильную работу, жилища, заработок. У нас каждый рабочий может дать своим детям образование.

— У нас тоже. Крестьянские девушки, на которых вы смотрите свысока, и при которых Мартин и Райнер мочатся и громко портят воздух, имеют образование. Надя Миронова, дочь горбуна дяди Кости, Надя Павлова, дочь тети Маши, Топя Дорофеева — все будущие учительницы. Им не хватило год-два, чтобы закончить образование. Началась война. Если б не война — и моя судьба сложилась бы совсем иначе: я уже получил хорошую роль в фильме. Но его съемки не начали:, война.

— Алекс, после войны, если останемся в живых, мы обязательно увидимся. Ты приедешь ко мне в Гамбург, а я к тебе в Петерсбург. После войны фюрер обещал мир на тысячу лет..

— После войны такого мира не будет и быть не может. Пока есть капитализм — войны неизбежны.

— Фюрер покончит с капитализмом.

— А кто помог фюреру прийти к власти, если не капиталисты?

— Рабочие. Они его поддерживали, и он делает все для них.

— Даже посылает их на фронт в то время как Крупп, Тиссен, и другие богачи сидят в тылу.

— Ты думаешь, в тылу намного лучше, чём на фронте?

— Тем, кого я назвал, лучше. Уверен.

— Ты не знаешь, как фюрер переживает за каждого солдата, за каждого немца.

— Понимаю. У нас по-русски корень слова «переживать» такой же как «жить». Но это не одно и то же. Не будем спорить, Эрнст. Не ты, не твоя страна, не твой народ, а те, кому народ ваш доверил свою судьбу, начали эту войну, не смогли без нее обойтись — и вот теперь миллионы прекрасных людей, немцев и русских, умирают. И все думают, что знают — за что, и никто не хочет умирать, каждый надеется, что останется живым. И все же никуда не уйти от того, что мы вынуждены воевать: каждый русский так или иначе понимает, что он защищает Родину. Поверь, в этой войне понятие коммунизма для нас, в том числе для меня, нечто весьма далекое. Когда наши предки дрались против татар, шведов и французов они тоже умирали за Родину. Как это дико, что человечество не может обойтись без войны! Глупо! Глупо все! Глупо решать идеологические разногласия войной. Это как в детстве: ругнутся пацаны, раз, другой, а доказать чего-то не могут — и кулаки в ход.

— Алекс, ты ничего не понимаешь в политике.

— Я и не хочу быть политиком. Я презираю политиков: они готовят войны, натравливают народы друг на друга. Скажешь, я неправ?

— Алекс, молчи об этом. За такое тебя могут расстрелять.

Это же пропаганда. Хорошо, что мы одни.

— Это — правда. Я всегда уважал и любил немцев. Меня увлекала и увлекают немецкая литература, театр. Я обожаю Гёте, Шиллера, Гауптмана, Ханне (Гейне), который у вас запрещен, потому что оказался евреем. А его «Лорелею» поют все. Ты ее тоже знаешь.

— Это народная песня.

— Нет, она стала народной. Ее написал Генрих Гейне.

— Черт возьми, я этого не знал. Но будь осторожен, Алекс.

— Я же уверен, что говорю с порядочным человеком. С Мартином или Райнером я не стану так разговаривать. Да и о чем с ними говорить? Прости, они тоже немцы. Но с тобой, ругаясь, мы находим общий язык, потому что можем верить друг другу. А они... Черт с этим национал-социализмом и коммунизмом. Скорее бы кончилась война, и люди стали жить по-человечески. Кстати, на фронте, идя в атаку, мы кричали «за Родину!», а не «за коммунизм!».

— А как ты смотришь на ваших партизан?

— Как ты — на Хоффера и Шиля. (Немецких патриотов.)

— Ты опасный человек, Алекс.

— Самый миролюбивый. Дай лучше закурить.

Уходя в армию, нацисты не считались партийными, свои членские билеты сдавали; партячеек, как у нас, у них в частях не было. Но если кто имел партайабцайхен, то носил — и все знали, что это нацист со стажем. Эрнст тоже носил значок.

Когда наступало воскресенье — и на работу не вызывали, деревенские девушки, одетые не хуже ленинградских, выходили на улицы, распевая песни из советских кинофильмов. Нарядные недотроги гордо дефилировали мимо немцев: близок локоть да не укусишь. Фрицы только покрякивали.

После наступления темноты жизнь замирала. Только патрули обходили деревню.