Йозеф» советует. Рота доктора Фёрстера

Этот обер-ефрейтор никак не мог запомнить, что меня зовут Александром и упорно называл «Йозефом», потом опять Александром, потом снова Йозефом.

Каждый немец может взять пленного, увести его куда угодно и заставить делать что угодно. Никто не спросит. Если же не приведет обратно в лагерь, просто надо объяснить, куда девал русского — пристрелил или пристроил при своей части дрова пилить или полы мыть.

Так и этот обер-ефрейтор, буду называть его самого «Йозефом», взял меня и повел вдоль шоссе, желая облегчить мою участь. Это было в один из первых дней плена, когда я еще только привыкал к своей новой роли и к своей новой «биографии» (старше на четыре года, уроженец Челябинска и т. д.).

Йозеф, видя, какой я истощенный, попытался подкормить меня бутербродами из своего пайка, дал курить, и так как был с велосипедом, предложил, чтоб я держался за руль с одной стороны, он — с другой, чтоб мне легче было идти по шоссе.

Он спросил: верю ли я в Бога? Я ответил, что это жутко трудный вопрос и, если по-честному, я верю в судьбу: от нее никто не уйдет.

Тут Йозеф стал уверять, что Бог есть, что в нем все начала и все концы. Иозеф католик и, как все истинно верующие, считает войну противоестественной, грехом. Родители Иозефа очень набожные. Он с тяжелым сердцем принимает участие в войне.

Но... солдат есть солдат...

— Тебя надо пристроить где-нибудь при кухне, — сказал он. — Будешь там подкармливаться. Много ваших пленных работают у нас при кухнях. Вот, — показал он. — Тут у меня знакомый «шпис». Что такое «шпис» (старшина) я не знал и невольно забеспокоился.

Мы свернули с дороги и подошли к какому-то складу. Встретивший нас у входа хмурый оберфельдфебель исподлобья неприязненно глянул на меня:

— Это что за русский?

Иозеф объяснил, что я — пленный «шаушпилер» из «Петербурга». Неплохо бы пристроить, чтоб не голодал. Парень образованный, говорит по-немецки.

«Шпис» смерил меня взглядом с ног до головы, спросил сколько мне лет, откуда я, где учился и вдруг — в упор:

— А не еврейского происхождения?

Через два-три месяца на подобные вопросы я отвечал смехом: «Разве, если человек знает немецкий, он должен быть иудеем? Комедия!»...

Но эта встреча была, повторяю, в начале моего пребывания в плену.

Я почувствовал, что в груди у меня что-то остановилось и повторил то, что сказал, когда меня захватили в плен.

Йозеф разинул рот, «шпис» набросился на него: кому это он покровительствует? Неужели не видит, что никакой я не полунемец, а самый настоящий большевик, явно из проклятых немецких эмигрантов, которые в тридцать третьем убежали в Советский Союз, так как были неисправимыми коммунистами.

Я возразил, что родился здесь и за границей не был. Но «шпис» не поверил: больно гладко болтаю по-немецки «Шпис» приказал Иозефу, «скрывающегося врага» отвести в сторону и пристрелить, так как сомнений нет в том, что я — большевик.

Бедный Иозеф пытался возражать, но это лишь больше раскаляло «шписа». Он на него так прикрикнул, что мой добрый спутник только щелкнул каблуками и приказал мне побыстрее идти. «Шпис» вслед бросил, что проверит «исполнение приговора». Сам «шпис» вероятно последовал бы за нами и не погнушался проверить выполнение приказа, но не мог бросить открытым склад, где как раз пересчитывал консервные банки, всякие пакеты, упаковки, коробки, сложенные тут же возле входа в помещение — и без того доверху заполненное ящиками с продуктами.

Йозеф быстро повел меня прочь к шоссе и все время торопил, иногда оглядываясь.

Когда мы отдалились от злого «шписа», Йозеф стал меня укорять за мою неосторожность (он до «шписа» вовсе не думал о моем происхождении).

— Смотри, малыш, — говорил он, — нельзя быть таким доверчивым. Среди нас очень много собак, много скота («риндфи»). Ты должен говорить, что ты кто угодно, только не еврей, хоть бы у тебя ноги из задницы стали выдирать. Иначе пришлепнут: злодеев («безевихте») среди нас тоже хватает.

По пути «стрельнув» у какого-то встречного бутерброд для парня, который «перфект шприхт дойч», Йозеф на прощанье снова предупредил, чтоб я никому не смел признаваться в своем происхождении и вернул меня нашим охранникам.

Меня глубоко тронула сердечность Йозефа. Как-то, примерно через полмесяца, когда я с другими пленными работал на стройке деревянного дома в Чудово, я случайно увидел Йозефа, точнее, он меня узнал и подошел. Оглянулся, угостил сигаретами и тихонько спросил: «Ты никому не сказал?»

Я подтвердил: никому.

— Смотри, малыш, не смей признаваться: среди нас много собак («унтер унс гибтс филе хунде»).

Больше мы никогда не встречались.

Через день или два после знакомства с Иозефом, видимо, для проформы, всех, кто был в лагерном ограждении, повели на допрос: пленных положено допрашивать.

Процедура проходила на полянке. В центре ее на невысоком дощатом помосте сидели пожилой хауптман (капитан) и ещё два-три офицера. Вокруг стояли еще два-три офицера и унтер-офицеры. Офицер с узенькими погончиками, видимо, из прибалтийцев, переводил. Допрос носил чисто формальный характер, потому что среди нас «свежих» пленных не было, одна замученная пехота из осенних, а то и еще летних окружений.

Никто ничего не записывал, только считали: «Нойн унд нойн-цигстер,.. хундерт драй унд зэхцигстер» (девяносто девятый, сто шестьдесят третий» и так далее.

Подчас этот «допрос» носил анекдотический характер. Например, спрашивали фамилию, а растерянный пленный отвечал: «Слесарь» или «Плотник», а допрашивающие кивали: «гут» (хорошо) и махали рукой — следующий!..

Дошла очередь и до меня. Спросили: когда попал в плен, где служил, из какой дивизии (я назвал двести тридцать седьмую). Интереса я больше не представлял. Говорил через переводчика. Кто-то спросил: «беруф» (специальность), я ответил артист.

Хауптман внимательно посмотрел на меня:

— «Айн рехт интеллигентес гезихт» (интеллигентное лицо). Ви альт? (возраст).

Я сказал, что родился в 1918 году.

— Каине юдише абштаммунг? (Не еврейского происхождения?).

Что было делать? Поблизости стоял очень симпатичный черненький, как мавр, молодой врач, как я услышал по фамилии Ганнибал. Конвоировавший нас унтер сообщил ему, что я владею языком.

Я сказал то же, что при взятии меня в плен.

— Нну, тогда ты свою сцену больше не увидишь, — заявил хауптман.

— Тогда расстреляйте меня.

Офицеры переглянулись. Гауптман, его фамилия была Гофман, поморщился, подозвал доктора Ганнибала и они тихонько перекинулись несколькими фразами. Ганнибал подошел ко мне, спросил, откуда я, играл ли в немецких драмах, как отношусь к творчеству Гёте, Шиллера. Я ему прочел наизусть первый монолог Фауста. Он обалдело раскрыл рот и подвел меня снова к хауптману. Я и тут повторил монолог, добавив балладу Шиллера «Перчатка». Хауптман заулыбался, но развел руками: ничего не поделаешь — еврей... После этого мы с доктором разговорились. Он оказался культурным человеком. Касаясь известных мне имен крупных медиков, я назвал и своего дядю, профессора Клейна из Киева. Ганнибал знал его труды, в частности по каким-то сывороткам, считал его немцем, что я не оспаривал. Доктор посоветовал мне никому не говорить о своем происхождении.

Между тем, еще несколько сот пленных опросили таким же «скоростным методом». Начальство могло доложить, что произвело допрос. Пленных рассортировали. Те, что назвались плотниками, столярами, печниками, кровельщиками, стояли в стороне. Мне приказали стать вместе с ними. Затем нас повели мимо развалин поселка или города, привели к полуразрушенному двухэтажному деревянному дому типа общежития. Здесь конвоиры передали нас другим солдатам, а те приказали войти внутрь и там разместиться. Нас набралось около двухсот человек. Все обрадовались, что, наконец, после долгих мытарств у нас крыша над головой; растянулись на грязных полах, прижались друг к другу и заснули.

Утром нас выстроили во дворе, обнесенном колючей проволокой. Сухощавый бледный лейтенант с узким лицом, седой, подозвал двух пленных, перебежчиков Карла и Франца из Немцев Поволжья, не пришедших с нами, а уже находившихся при взводе лейтенанта. Через них он объявил, что мы должны привести в порядок это общежитие, но, конечно, после своей основной работы. Нам, так называемой рабочей роте, предстоит строить и ремонтировать дома и квартиры офицеров немецкой армии, так как они не привыкли жить в таких условиях, как в России.

Лейтенант Фёрстер добавил, что приказал своим солдатам относиться к нам по-человечески, хотя Россия, в силу того, что не примкнула к «Генфской» (Женевской) конвенции, бросила своих пленных на произвол судьбы. Но немцы — люди гуманные, а потому, он в частности, постарается, чтобы нас получше кормили, будет стараться создать условия, лучшие, чем те, в которых мы находились до сих пор.

У ворот уже дожидались конвоиры. Каждая часть, которой требовались строительные работы, с утра делала заявки, высылала сюда своих конвоиров и доктор Фёрстер распределял по ним рабочую силу. Опоздавшие заказчики ее не получали. После развода в зоне оставались повар, два-три пленных, коловших дрова, убиравших мусор, таскавших воду. Первые дни Фёрстер оставлял в зоне еще человек десять для починки крыш, печей, полов.

Не уходили на работу также Карл и Франц, околачивавшиеся за зоной у немецкой кухни. Обоих перебежчиков считал» безвинными страдальцами. Они получали армейское довольство» («фэрпфлегунг») и передвигались без конвоя.

Они были из крестьян. Румяный толсторожий Карл держался высокомерно, хотя грамотностью не превосходил своего земляка. Худощавый Франц казался добродушным и, не в пример приятелю, менее болтливым. Карл любил при гитлеровцах распространяться об ужасах жизни немцев в Поволжье и всячески ругал русских и, если пленный просил перевести какую-нибудь просьбу (а переводил он плохо), сперва ругал беднягу, а потом или отказывал, или нехотя переводил, снабжая самую безобидную просьбу, например, что пленный чувствует себя плохо и просит дать ему завтра немного отлежаться, своими комментариями. Обычно это приводило к отклонению просьбы. Со мной Карл держался настороженно, зная, что я владею языком. Но ни с тем, ни с другим я не искал близости. А Фёрстер и пленные предпочитали пользоваться моими услугами, так как я переводил всегда точно и лучше формулировал мысль.

В рабочей роте, благодаря самому Фёрстеру, пленных не били. Полиции не заводили. Когда один пленный пожаловался лейтенанту, что на работе конвоир его ударил, Фёрстер на следующий день утром отказал в рабочей силе той части, где это произошло.

Но кормили плохо. Одну немецкую буханку хлеба давали на семь человек (около двухсот граммов на одного). Приварком была жидкая баланда. Фёрстер приказал сливать в нее остатки от немецкой кухни. Но много ли их у взводной кухни?..

В двухэтажном бараке-общежитии, разделенном на маленькие комнатушки-секции, в каждой валялось на полу шесть-восемь человек. На первом этаже разобрали несколько перегородок и сделали нечто вроде конторы, канцелярии, где Фёрстер или дежурные унтер-офицеры принимали заказы на рабочую силу.

В узенькой угловой комнатушке еще с тремя пленными спал майор медицинской службы. Крупный человек лет сорока пяти, он тяжело переносил постоянное недоедание. Его, как и меня, захватили в плен после длительных скитаний по лесам и деревням при выходе из окружения. Вскоре у него начали отекать ноги.

Не доверяя Карлу и Францу, он через меня попросил Фёрстера добавить ему рацион. Когда Фёрстер утром делал развод, майор вышел из строя, приблизился к лейтенанту и указал на меня. Я попросил разрешения также выйти из строя и перевел его просьбу, акцентируя возраст майора и сердечную болезнь.

Фёрстер внимательно посмотрел на врача и обещал что-либо придумать. Действительно, вечером майор мне сказал, что в обед через нашего повара ему передали немного хлеба и кусочек маргарина и сообщили, что будут поддерживать его.

Еще до того с этим майором мы таскали доски на постройке «особняка» для какого-то немецкого офицера. Вдруг все вокруг засуетились.

Мимо нас шла группа офицеров, а среди них жилистый старик с жесткими хищноватыми чертами худого лица. Это был командир «чертовой», 161-й дивизии вермахта генерал-лейтенант Гёнике. На вид ему было лет шестьдесят пять.

Вдруг застрекотали пулеметы, заквакали скорострельные зенитки и в воздухе появились наши милые «чайки». Все взоры обратились к ним. Гёнике сделал несколько шагов в сторону, очутился рядом с нами и задрал голову, как мы.

Не в пример нам, неопытным воякам сорок первого года, немцы стреляли из всех видов оружия по самолетам, вынуждая их либо отклоняться от курса, либо держаться на большой высоте, откуда хуже вести наблюдение и прицельный огонь.

Наших отогнали, но не сбили.

Неожиданно совсем рядом я услышал голос генерала: «Хауптман Домбровский, это что за вшивые пленные?»

Плотный хауптман с маленькими усиками, а ля Гитлер, вытянулся перед генералом: «Сейчас выясню», — и резко обратился к ничего не понимающему майору: «Откуда? Из какого лагеря?»

Майор растерялся и, открыв рот, только успел выдавить: «Не понимаю». Хауптман в сердцах толкнул его и обругал.

— Простите, — вмешался я. — Это врач. А мы — пленные из рабочей роты доктора Фёрстера.

— Врач! — воскликнул хауптман, — так почему же он не говорит по-немецки?

— Он знает латынь, — нашелся я.

Генерал приблизился. Хауптман доложил ему. Гёнике исподлобья оглядел нас.

— А ты кто? — спросил он меня.

— Пленный.

— Кто по профессии?

— Артист.

Генерал сжал губы, помолчал, опять посмотрел на меня, отвел взгляд, повернулся к хауптману: «Дер керль шпрнхт дойч унд зит фердаммт интеллигент аус. Зольхе зинд безондерс ге-фэрлих. Зи кёнен ин ауф дэм нэестен баум ауфхэнген. Вир браухэн каине шаушпилер». (Парень говорит по-немецки и выглядит чертовски интеллигентно. Такие особенно опасны. Вы можете его на ближайшем дереве повесить. Нам не нужны артисты.)

— Яволь! — вытянулся хауптман.

В этот момент перед оглянувшимся генералом появился другой офицер и доложил, что машина подана. Действительно, роскошная легковушка, сверкая черным лаком, подъехала неслышно и остановилась. Генерал снова посмотрел на небо, где таяли вдалеке силуэты наших нетронутых ястребков, и с неожиданным проворством влез в автомобиль. Офицеры вытянулись во фронт. Появились еще две машины. В них быстро вскочили офицеры свиты, в том числе хауптман Домбровский, и уехали за генералом.

— Старый офицер, — сказал вслед Гёнике конвойный. — Сорок пять лет в строю». Я перевел все врачу. Он заволновался:

— Тебя же могут повесить, вернутся и повесят.

Я пожал плечами: подождут. Поблизости нет ни одного дерева и ворот нигде нет. На чем вешать?