Унтер-офицер Бэр не виноват»

После очередной поездки в Гатчину обер-лейтенант вызывает меня и сообщает, что завтра Василия Миронова освободят. Я прошу разрешения передать известие его жене.

Обер-лейтенант соглашается и я, уже без сопровождения Вицека, бегу за три дома от канцелярии в деревню, к тете Лизе. Бедная женщина! Как она обрадовалась! Много перенесла она от мужа несправедливого, грубого, а все равно, все, что могла, делала для его освобождения, вся жила его тревогами. Преждевременно постаревшая, иссушенная заботами, лишь одни лучистые добрые глаза! Святая русская женщина, многострадальная мать и жена!

От радости тетя Лиза заплакала и бросилась обнимать меня. Будто бы, принося добрую весть, я становился причастным к самому событию. Но так уж мы устроены: кто приносит добрую весть, тот кажется нам лучшим другом, кто — плохую — врагом.

Непривычно было даже эти сто шагов идти без конвоя. На обратном пути, а задержался я всего на две-три минуты, меня окликнул какой-то немец из расквартированных в деревне. Я бойко гаркнул, что из «орткомендатур» и он успокоился.

Освобождение Василия означало, что я оказался тоже вне подозрений и надзор за мной будет ослаблен. Гора свалилась с плеч.

Когда Василий на следующий день пришел, обер-лейтенант сразу же обязал его выйти на работу и объяснил, что он уже не староста, чему Василий от души обрадовался. Я, про себя, был благодарен ему за то, что он, вероятно, болтал в полиции меньше, чем от него следовало ожидать (больше всего я боялся, что он выскажет подозрения о моем происхождении. Но сомнений у него, очевидно, не было).

Василий рассказал, что вместе с Николаем Ивановичем Орловым и «хиви», которых он сагитировал бежать с ним в лес, был также лесничий с интеллигентным лицом по фамилии Зенков. Он оказался евреем и его сразу же, как только это выяснилось, должны были расстрелять, а перед этим страшно избивали. Николая Ивановича тоже присудили к расстрелу. Но держался он бодро и всем говорил, что вот-вот придут наши. Непонятной осталась роль жены Николая Ивановича в его побеге в лес и в поимке. Не знал ничего бывший староста и о тех «хиви», что бежали с Орловым. Впрочем, их никто здесь не знал.

В Вохоново в дома, из которых ушли эвакуированные чухонцы, вселились бывшие беженцы, работающие в штатсгуте, Ольга Казакова, Мария Горб, Антонина Вяре. Все они с детьми, все без мужей. У Вяре на постое какой-то лейтенант, и она держится теперь увереннее... В деревне появляется и скрывается у родителей повзрослевший Сережа Константинов, товарищ Витюшки. Сережа сбежал и даже ухитрился стащить плащ у немецкого мотоциклиста. Вечером, когда Сергей надел его, выглядел совсем как взрослый.

Немцы пустили слух, что хотят выманить русских из неприступных укреплений вокруг Ленинграда и чуть наша армия отдалится от него, ударить по ней, как в сорок первом, окружить и овладеть городом. Не верю «ложному отходу» от Ленинграда. Это — пропаганда. Почему же они сгоняют людей на постройку новой линии обороны Псков-Нарва?

Литовцы дали окончательное согласие. Вот будет здорово! Приведу к своим тринадцать литовцев, отличных парней, готовых биться вместе с нашей армией против фашистов. Попробовал пощупать почву об уходе в лес с Василием. Но он, понятно, так напуган «знакомством» с гатчинской полицией, что даже слушать об этом боится. Константиновы, Дементьевы, Дорофеевы, Ивановы, Егоровы, Ипатовы — эти все готовы. Что смогли из продуктов уже запасли в путь или попрятали в тайниках, чтоб фрицы не нашли. Кое-что припасли в лесу еще с осени.

«Партизанятам» объяснил, что провод полевого телефона проходит где-то рядом с канавой по правой стороне дороги на Войсковицы-Гатчину. Провод красный, заметный. Но и другие провода, какие будут рядом, надо рвать — и не в одном месте, а во многих, чтобы не сразу собрать и починить. Накануне крещения надо будет рвать наверняка.

Будет досадно, если за считанные дни до прихода наших меня вдруг разоблачат.

* * *

Идет густой снег. Дороги замело. По ним вот-вот начнется отступление. Канонада все ближе. Кроме вохоновцев, людей нет, а расчищать дорогу надо. Фон Бляйхерт, получив соответствующий приказ, вызвал дежурного унтер-офицера Бэра и велел срочно расчищать дорогу через деревню в сторону Большого Ондрова. По ней будет двигаться основная масса отступающих от Ропши, Жабина, Низковиц.

Бэр сказал, чтоб я перевел приказ жителям, собравшимся у штатсгута, а сам ушел по своим делам.

Я предупредил рабочих, чтоб не торопились: снега много. на всех хватит (все надеюсь, что наши самолеты заметят массовый отход. Как на зло облачность низкая). Потом я сказал чистить дорогу на Березнево, параллельную ондровской. От Березнева никто не идет и идти не собирается. Вскоре со стороны Большого Ондрова перед Вохоновым образовался невероятный затор. Стояли сотни и сотни машин, в том числе штабные, огромные АОК «фернляст» («дальние грузы главнокомандования», восьми или десятитонные грузовики), тягачи, санитарные машины и обозы. Отчаянная ругань висела в воздухе. Пробка образовалась из-за того, что часть дороги и улица, по которой должны были отходить войска, утопала в снегу. Машины, чистившие дороги, не могли пробиться со стороны Большого Ондрова к Вохонову: все было забито отступающими людьми и техникой, застрявшей в сугробах. Лопат не хватало. А в это время вохоновские мужички бойко помахивали лопатами на параллельной улице...

Наконец кто-то из отступающих офицеров пробрался в комендатуру к фон Бляйхерту. Тот рассвирепел и вызвал Бэра, «сорвавшего расчистку дороги». Того не сразу нашли. А когда бедняга предстал перед «бароном», тот ему устроил бешеный разнос. Унтер попытался возразить, что он «все объяснил Алексу». Но обер-лейтенант слушать не хотел и приказал немедленно посадить Бэра под арест. Отчаянно ругавший меня Бэр, снял оружие и отправился под конвоем на отсидку, чтобы затем загреметь на фронт.

Мне было жаль Бэра. Он хорошо относился к людям; мне доверился, а я подвел его, пусть даже во имя своих великих целей... Как бы то ни было, совесть меня мучила. Но говорить с разгневанным фон Бляйхертом было бесполезно. Я это знал по опыту.

Когда стемнело, обер-лейтенант решил прогуляться. Вызвал меня и мы пошли по улице на Большое Ондрово, где теперь работали вохоновцы. Завидя «барона», они быстрее замахали лопатами. Наконец, снегоочиститель с ондровской дороги смог кое-как пролезть на вохоновскую улицу. К тому времени уже и все немцы, опасливо поглядывая на небо, тоже спешно расчищали снег, кто чем мог.

Через деревню потянулась бесконечная змея отступавших, извиваясь на всех поворотах. Среди первых ехали, сопровождаемые нелестными эпитетами, открытые машины со штабными офицерами. Я увидел генералов, молчаливых, надутых, понуро сидевших в открытых ландо и, старавшиеся не смотреть по сторонам. Затем двинулись санитарные машины, потом остальные. Пробка, задержавшая всю эту массу народа на несколько часов, медленно рассасывалась.

Фон Бляйхерт, возможно, под воздействием свежего воздуха, пришел в хорошее настроение. Подойдя к работавшей Семячевой, той, у которой он когда-то реквизировал кровать, «барон» передал, что женщина может на днях забрать свою вещь, что он всегда держит свое слово. (Интересно, если б не отступление, куда бы он девался со своим «словом»?).

Вид работающих явно успокаивал фон Бляйхерта и на его тонких губах нет-нет да играла улыбка. Он был подвыпивши. Я решил воспользоваться случаем.

— Господин обер-лейтенант, разрешите обратиться?

— Я вас слушаю.

— Господин обер-лейтенант, я знаю, вы всегда держите слово. Вы не будете сердиться на меня, если я вас очень попрошу. Сейчас канун крещения, и я прошу не отказать в моей просьбе.

— Нну-у-у, что еще за просьба? — протянул он.

— Она в ваших силах. То, о чем я прошу, всецело зависит от вас и будет еще больше способствовать вашему авторитету.

— Что это за предисловие, Алекс? — удивился фон Бляйхерт. — Что ты хочешь сказать? (Он вдруг перешел на «ты»).

— Но вы не будете сердиться?

— Что за условия? Говори. Не буду.

— Господин обер-лейтенант, Бэр не виноват, отпустите его: я перепутал улицы.

Несколько секунд обер-лейтенант молчал. Потом внимательно посмотрел на меня. Я стоял с открытым лицом и, чувствую, оно носило мягкое и вполне невинное выражение.

— Он должен был проконтролировать работу, — заметил наконец фон Бляйхерт. — И кроме того, он был выпивши.

— Господии обер-лейтенант, сейчас все пьют. Я тоже сегодня хлебнул.

— Незаметно, — процедил он.

Он даже не поинтересовался, кто дал мне выпить. Опустив голову, он задумался.

— Вы — пленный. С вас другой спрос, — снова переходя на «вы», произнес он. — А Бэр — УФаДэ (дежурный унтер-офицер).

— Но, ей-ей, он не виноват, — умоляюще поднял я глаза. — Он очень аккуратный унтер-офицер, и это случайное недоразумение.

— Ладно, прекратим этот разговор. Кстати, Александр., вы читали Шиллера?

— Конечно! Я помню наизусть некоторые баллады и на немецком и на русском языке в великолепном переводе Жуковского.

— Прекрасно! А вы читали его трилогию «Валленштейн»?

— Читал.

— Там есть выражение «Их кенне майне паппенхаймер» («Я знаю моих паппенгеймцев». Эту цитату я нередко слышал от немцев). Так вот, я разрешил вам говорить, что вы хотите, но «моих паппенгеймцев» я знаю достаточно хорошо и пусть это будет последним разом, когда вы позволяете себе касаться моих отношений с ними. Ясно?

— Так точно, господин обер-лейтенант.

Ночью звякнул замок моей конуры. С карбидной лампой в руке на пороге стоял Бэр. Он поставил лампу на столик и достал из-за пазухи бутылку коньяку.

— Выпьем, Алекс! — и рассказал, что час тому назад его вызвал «старик» и сообщил, что он свободен.

— Я, — продолжал Бэр, — попытался ему объяснить, что во всем виноват «проклятый русский», ты, Алекс. Но он прервал меня и велел пойти к тебе, Алекс, потому что, если б не ты, то я бы сидел под арестом и завтра загремел на фронт. Я понял, что ты что-то хорошее сделал для меня. Давай выпьем.

Я пить никогда не любил. Но знал, что отказаться нельзя. Они считали, что раз ты русский, значит, должен пить. Почему только я не пьянел?..

Мы выпили, и я ему сообщил о мучениях совести и о своем разговоре с фон Бляйхертом.

— Алекс, после войны ты обязательно приедешь ко мне в гости. После войны все будет иначе. А может быть и я приеду к тебе в «Петерсбург». Ты меня поведешь в театр. Я буду аплодировать тебе. Ох, хоть бы она, проклятая, скорее кончилась!..

Я молчал. Я был уверен, что после войны, как и тысячи и миллионы других советских людей, не буду иметь возможность поехать заграницу, побывать в Германии, повидать тех, кто думал, что знает меня, русского военнопленного Александра. Я полагал, что достаточно хорошо изучил наш советский режим. Мне очень хотелось повидать другие страны и я был бы всей душой рад встретиться с теми, кто так хорошо относился ко мне в плену. Увидеться и сказать: «Я не тот, за кого вы меня принимали. Но я не уронил чести русского солдата, а потому не надо плохо думать о каком-либо народе. Я — еврей, но с рождения связан с этой моей единственной родиной, с ее людьми, с ее культурой. Она — моя, они — мои, эти люди, этот народ, даже тогда, когда они и он не знают, кто я такой. К чему тут всякие «расовые теории»? Люди — есть люди.

Ну зачем у нас так пропагандировали против попов? И среди них — разные люди. Да и вообще, религия. Не рано ли ее выбрасывать на свалку? Я не верю. А как бы хотелось мне, чтоб Бог был!!! Меня удивляет, что сельские девушки, воспитанные в нашей советской школе, стали посещать церковь где-то за семь километров, если не больше. Неужели они поверили? Немцы говорят: «Эс гибт дох айнэ хёэре махт!» («Есть все же высшая сила!»). Хотел бы верить. Но не могу. Не так воспитан. Всякая мистика в немецких газетах меня только смешит: дурман.