Еврейские приметы». Умирающие генералы

Вошел немец штабс-врач. Я встал по стойке «смирно». Он кивнул: «Вольно». Спросил, где Георгий. Я ответил, что он скоро придет.

Врач сел. Я не знал — уходить или оставаться. Но он первый начал разговор. После обычных вопросов, бросив две-три фразы на плохом французском, он начал вздыхать о жестокостях войны в России. Отчаянное сопротивление русских он объяснял тем, что их заставляют драться до последнего комиссары и политруки, евреи.

Он спросил, знал ли я таких комиссаров?

Я сказал, что наш политрук в роте не был евреем и батальонный и полковой комиссар тоже не были.

— Но это были, должно быть, отвратительные люди!?

— Можно говорить честно?

— Натюрлих. (Конечно).

— Политрук нашей роты не пользовался уважением, был трусом. Но старший политрук другой роты, в которой мне довелось участвовать в бою, а также комиссар батальона были интеллигентными и смелыми. Возможно, они являлись исключением. Комиссар полка, по-моему, был сволочью.

— Еврей?

— Нет.

— А вы не политрук?

— Я слишком молод для этого, — засмеялся я. Лицо его посуровело: «Вы производите впечатление честного человека. Как по-вашему, Сталин скоро капитулирует?»

— Сталин? Никогда.

— Вы полагаете, что война скоро не кончится?

— Увы, господин штабс-врач, «пар малёр» (к несчастью, франц.), полагаю, она затянется.

— Вы об этом говорите со своими товарищами?

— Что вы, господин штабс-врач?! Зачем это?! Вы меня вызвали на откровенность и, видя в вас интеллигентного искреннего человека, желавшего знать мое честное мнение, я сказал, то, что вы слышали.

— Не надо, нельзя об этом говорить со своими товарищами,- — резюмировал он. — Кстати, как вы относитесь к евреям?

— С еврейским вопросом как-то не сталкивался.

— Ну да, вас это не касалось, — задумчиво произнес он. — о евреях плохого мнения. Вы видели здесь врача-еврейку?

— Нет.

— Такую черную?

— Я сразу решил, что она армянка или грузинка.

— Не кажется ли вам, что она еврейка?

— Но господин штабс-врач, это же очень легко установить!

— Как?

— У них, я слышал, там... внизу... насечки,.. как-то поперек, что ли...

Он поморщился: «Это все еврейская пропаганда. У женщин никаких «насечек» нет, у мужчин — другое дело.

— Да, у тех есть.

— До чего вы наивны?! — всплеснул врач руками. — У мужчин евреи делают ритуальную операцию и по ней мы всегда безошибочно отличаем евреев. А у женщин определить национальность так просто нельзя...

— А группа крови? — с важным видом сказал я, сын бактериолога, уверенно зная, что говорю чушь.

В этот момент вошел Георгий Михайлович. Я попросил разрешения удалиться и вернулся в палату.

Воздух наполнен частичками сажи, пепелинками, серыми мотыльками. Трудно, склоняясь даже над шахматной доской, сосредоточиваться. Аполлон говорит, что у меня была «головная форма» сыпняка. Волосы лезут. Вместе с вшами выбрасываю пряди волос.

Возле двери палаты, где лежат генерал-майор и полковник (так о них шепотом говорят пленные) дежурит полицай. Он видел, что я вчера разговаривал с штабс-врачом, что со мной уважительны наши врачи. Полицай просит у меня закурить. У меня есть сигарета: Аполлон угостил. Он не курит.

Я рад поделиться: пожалуйста! — сигарету делим пополам. Спички у него есть.

Я хватаюсь за стенку: кружится голова.

— Послушай, — говорит полицай, — посиди тут минуту вместо меня. Живот схватило, а напарника нет. Я сейчас, — и он убегает.

Я тихонько захожу в палату. На козлах с одной и с другой стороны на деревянных щитах, покрытых соломенными матрацами, лежат накрытые одеялами раненые.

С одной стороны на меня смотрит, повернув голову, крупный человек с лицом землистого цвета, с большими умными глаза-ми. С соседнего топчана доносится только хрип.

Смотрящий на меня молчит.

— Извините, пожалуйста, — говорю я, — Валя (я называю фамилию), — и он сразу оживляется: «Что с ней?»

— Валя жива, — говорю я, — она в Чудово еще, вероятно. Ноги у нее отошли. Может ходить. Она просила передать вам свои лучшие пожелания, самые добрые, самые сердечные, просила передать, что всегда помнит, всегда будет достойна вас, и любить.

— Вы сами ее видели?

— Видел и говорил с ней. Меня несколько дней назад привезли сюда.

— Спасибо, — говорит он. Мне будет легче. Вы правду сказали?

— Клянусь! Я не врун.

— Он уже совсем, — кивает раненый на товарища. — Не знаю, сколько я еще промучаюсь. Спасибо. Заходите.

Дверь распахивается и полицай с испуганным лицом знаками приказывает мне немедленно выйти.

Я наклоняю голову, прощаясь, и быстро выхожу. Полицай взбешен, но орать остерегается: «Ты чего туда поперся?»

— Воды просили.

— Ну и что? Да ты знаешь, что за это?! Никто не имеет права туда, окромя врачей, ну и нас, ежели воды подать. С ими разговаривать запрещено. Уходи».

Через час за мной заходит полицай и ведет к санитарному штабс-фельдфебелю. Тот расположился в комнатке возле кухни. Проходя мимо котла, жадно втягиваю в себя воздух: хоть духом бы немного подпитаться.

Штабс-фельдфебель — огромный детина, напоминающий борца-тяжеловеса. Лицо у него неглупое.

— Мне доложили, что ты без разрешения зашел к генералу. Ты знаешь, что это запрещено?

— Простите, господин штабс-фельдфебель, но я услышал за дверью стон и просьбу подать воды. Вы, как благородный человек, уверен, на моем месте поступили бы так же.

— А где был полицейский?

— Он на мгновение отлучился, по-моему, по нужде. Его тоже можно понять.

— А ты превосходно болтаешь по-немецки. Не еврейского происхождения?

— Бог миловал, — смеюсь я.

— Где был в плену?

— При полевой жандармерии АОК шестнадцатой армии, потом снова в лагере. Слова о полевой жандармерии отводят всякие подозрения о происхождении.

Он интересуется, почему после жандармерии я опять очутился в лагере. Я объясняю, что жандармерия передислоцировалась. Кроме того, я также работал в немецком лазарете.

«Анкета» безукоризненная. Ни о каком еврействе речи быть не может. Штабс-фельд добреет, и мы начинаем беседу о мирных днях, о театре.

Штабс-фельд недавно прибыл из Польши. Спрашивает, слышал ли я о восстании в Варшаве? Я не слышал.

— Там восстало гетто, — говорит он. — Еврейское гетто. Они дрались отчаянно. Женщины. Дети. Все... Пришлось бомбить штукасами. В огне и крови восстание подавили войска эсэс. В плен не брали. Да евреи и не сдавались: знали, что их ждет. Пока у них были патроны или палки в руках, — дрались. Все утопили в крови. Эсэс никого не щадили, ни стариков, ни младенцев. Это было ужасно — «айн блутбад» («кровавая купальня» букв.). Меня вызвали туда. Там много наших было убито и ранено. Раненых особенно много... Евреев там, очевидно, содержали около миллиона. И все, кто мог двигаться, они же голодали, все дрались.

Догадываюсь, что в нем борются чувства. Где-то в душе он не разделяет жестокости подавления. Его восхищает мужество восставших. И в то же время он — воин враждебной стороны — и видит свой долг, возможно, в необходимости подавления восстания, разве что не таким жестоким образом. А может быть он сочувствует? В нем угадывается доброта. «Опасны худые люди...» Гофманы все были худые, кроме хауптмана. Тот был средней упитанности.

Штабс-фельд вздыхает. Предупреждает, чтоб я не нарушал покой тяжело раненных «генералов» (немцам приятно «повысить в чине» своих пленных), выводит меня в кухню и приказывает повару налить мне супу. Повар черпает со дна и тут же из котелка повара я жадно ем горячий густой перловый суп. Повар пленный. Крупный, как обычно повара, с полными сильными руками. На руках нет часов (значит, не вор). Лицо широкое, добродушное.

— Где попал?

— На Лужском. Выходили из окружения. Под Любаныо. Недалеко.

— Я раньше, — вздыхает повар, — под Таллином.

Штабс-фельд делает знак другому повару. Тот кивает и выносит мне пачку махорки. Ну как не сказать «спасибо».

Возвращаюсь. Товарищи рады: вся палата может покурить. По очереди, помогая друг другу, выходим, садимся на ступеньках и курим настоящую махорку. Крепкая. Мы слабые. Головы кружатся. Смотрим друг на друга мутными глазами. Все плывет перед ними в мотыльках, пепле, в махорочном дыму.

— С тобой, Сашка, не пропадешь, — хлопает меня по плечу одноэтапник. — И где ты так по-ихнему наловчился?

— В школе, в институте, да тут уже, почитай, полгода с лишком.

В разговор встревают остальные. Вспоминают родные деревни, ругают колхозы. Считают, Ленин их не планировал. Сталина ругают. Кабы не он, говорят, войны б не было, а была бы, так немца так далеко не пустили: знали, что защищают свою землю, а не колхозную.

Видимо, штабс-фельдфебелю я понравился. На следующий день после обеда он послал за мной рабочего кухни. Когда я пришел, штабс-фельд приказал налить мне баланды погуще, а потом спросил: почему я так плохо одет? Я объяснил, что все на мне поизносилось.

— Ты владеешь языком, — пожал плечами он, — а не можешь раздобыть приличное обмундирование...

Он повел меня к небольшому сараю, где хранились обмундирование и обувь умерших. А так как здесь поумирали сотни, сарай был доверху забит с одной стороны кирзовыми сапогами и ботинками, с другой — аккуратно сложенными на полках гимнастерками, брюками, нательными рубашками.

Штабс-фельд приказал мне подобрать себе все, что требуется. В первую очередь, я обзавелся сапогами. Мои ботинки и задубели и просили «каши». Затем я выбрал брюки и гимнастерку. Штабс-фельд дал мне также пару запасного белья. В палату я вернулся франтом. Товарищи решили, что меня назначили переводчиком, и мне стоило большого труда разубедить их.

— А почему ты не хочешь? — удивлялись они, — тебя уважают.

— Нет. Не хочу. Так, если надо, переведу, чтоб зря человека не ругали, не били. Но быть переводчиком в лагере... увольте.

Полицаи заметили, что штабс-фельд благоволит ко мне и, когда, получив от него маленький пакетик «дропс» (леденцов), я отнес его умирающему генералу, не донесли. Решили: с разрешения.