Сталинград. Пожар. Провокация пропаганды

В «молькерай» привезли из Германии два огромных сепаратора и еще какие-то приборы. После установка этих сепараторов молочный налог по всей округе должны увеличить примерно в два раза. Гиганты, призванные стать виновниками увеличения налога, стояли, блестящие и важные, на специально сделанных Баумом столиках.

В примыкавшем к «молькерай» глубоком, выложенном цементом погребе оборудовался склад и дядя Федя выкладывал печку. Труба вытянулась из самой глубины погреба через чердак на крышу. На чердаке весь день девушки и «партизанята» (так в шутку называли работающих подростков) складывали свеженапиленные доски: фон Бляйхерт планировал новое строительство, хотя уже поднялись огромный свинарник и овчарня, и следовало бы понять, что хозяйничанью оккупантов близится конец.

Все чаще я слышал тревожные фразы о положении в Сталинграде, вычитывал в газетах о «невиданном героизме», «неслыханном сопротивлении» и тому подобных вещах, подготавливавших к неприятным известиям. Из разговоров немцев я узнал, что где-то за Псковом есть чуть ли не целые партизанские районы, где даже колхозы не расформированы. Слышал, что партизанское движение в тылах вермахта становится все более угрожающим.

Конец сорок второго года принес известия о поражениях прославленной армии Роммеля. Африку очищали от немцев. Кажется, и успехи японцев потеряли свою первоначальную громкость. Приезжавшие из отпусков тихонько рассказывали о бомбежках немецких городов. О «тайном оружии фюрера», которое вот-вот принесет долгожданную победу и конец войне, вспоминали только Баум и Эггерт. Газетные известия запаздывали.

Наконец, в немецкой газете я ухитрился подсмотреть, что «...фельдмаршал Паулюс и его штаб оказывают последнее сопротивление в бывшем здании ГПУ» («ляйстен ден летцтен видерштанд им ГПУ-гебойде»). В следующем номере сообщалось о самоубийстве Паулюса. В «Северном слове» еще этих новостей не печатали.

...Конечно, оккупанты хотели бы и здесь, как в своем райхе, изымать у населения все молоко до капельки. Но у них пока просто не хватало технических средств для подобного ограбления. Привезенные сепараторы позволяли частично наверстать упущенное. Понятно, что резкое повышение молочных поставок вызовет недовольство населения. Будут роптать и в штатсгуте, по обыкновению приписывая ужесточение условий жизни не только «барону», но и мне, Сашке...

На всякий случай, о немецких планах повышения налогов на молоко я предупредил вохоновцев, а значит, и остальных крестьян.

В «молькерай» сделали деревянную перегородку, выделив отдельное помещение для огромных стеклянных банок для сливок и для хранения деталей сепараторов. Наборы конусообразных, аккуратно подобранных металлических тарелочек, нанизанные на железные стержни, висели на деревянной стенке. Без этих тарелочек нельзя было сепарировать молоко. Именно через них осуществлялась переработка.

Верхняя часть трубы от печки из погреба только снаружи, на чердаке и над крышей, была обложена кирпичом. Когда дядя Федя опробовал печку, труба раскалилась до красна. Федя предупредил, что слишком сильно топить не следует. Караульный солдат вечером и ночью должен понемногу подкладывать дрова, не давая накаляться трубе.

Это было накануне 23 февраля.

* * *

Слегка морозило. Была тихая безветреная погода; облака висели низко над крышами.

Около полуночи меня разбудил топот ног на лестнице и громкие возбужденные голоса. Дверь моей конуры распахнулась и Райнер крикнул: «Алекс! Скорее беги во двор: горит молочная ферма!».

Моментально я выскочил. Все вокруг озарялось огнем пожара. Пылали крыша над кузницей и «молькерай». Огромное пламя освещало окрестности. Удивительно, что оно не привлекло внимания наших самолетов, обычно совершавших рейсы по ночам.

Уже вызванные из домов штатсгута и из деревни, вокруг «молькерай» бегали с ведрами тетя Маша, Соня Драченко, Юнтер, чей дом находился в ограде совхоза, и все немцы. Хе-нель только хватался за голову: «Меня расстреляют! Что со мной будет?! «Старик» со всех нас снимет головы!»...

Мартин бегал тут же и также хватался за голову, как Хенель, хотя оснований для беспокойства не имел.

— Алекс! Помогай! — крикнул мне кузнец, и я тоже включился в общую суматоху.

— Сепараторы! Оборудование фермы! — заорал Райнер.

Я кинулся в горящую «молькерай». Над головой пылал потолок, с треском рушились вниз горящие доски с чердака. Горела деревянная перегородка, за которой стояли банки со сливками. Возле сепараторов уже возились кузнец и Баум. Я вбежал за горящую перегородку, схватил со стены висевшие там «тарелочки» и бросил их в огонь. Затем взял и вынес огромную банку с уже свернувшимися от жара сливками. После этого я совершил еще три рейда внутрь, вынес еще три банки,, убедился, что «тарелочки» попали в самое пекло: деревянная стенка, на которой они висели, рухнула и превратилась в сплошной костер.

Подаваемые по цепочке ведра с водой не могли остановить огня. Только отсутствие ветра спасло близлежащую конюшню и коровник от пожара.

Утром Хенель поехал в Гатчину. Оттуда прибыла комиссия из ВИКАДО; побродила по пепелищу и установила диагноз, что труба, видимо, слишком близко была к деревянному настилу потолка молочной фермы. Приехавший через несколько дней обер-лейтенант обошел штатсгут, поглядел на остатки «молькерай», сказал привычное «альзо» и отдал распоряжение строить заново потолок над фермой и над кузницей. На следующими же день вызванные из деревни плотники занялись этим. Хенеля отправили в его часть на фронт. А парень он был очень неплохой.

Мне кажется, фон Бляйхерт даже был доволен, что такое происшествие случилось в его отсутствие. Оно доказывало, что он необходим, незаменим — и чуть уезжает, как без него начинается беспорядок.

Об увеличении налога замолчали. Кое-как приведенные в порядок старенькие сепараторы еле-еле могли справляться с переработкой того, что доставлялось на «молькерай» раньше.

— Сашка, а признайся: ведь это ты сжег ферму, — вызывал меня на откровенность потом Василий-староста.

В ответ я только стучал пальцем по лбу: ты что — спятил? Я же ночью под замком, а днем под надзором.

И все-таки он не верил. Хорошо, что своими сомнениями он тогда ни с кем, кроме односельчан, не делился.

Еще когда строили первую крышу над кузницей и фермой, лучшим плотником считался веселый пожилой вохоновец Владимир Иванов. Как-то он поскользнулся на мокрых стропилах и упал с крыши. Вызвали врача. Симпатичный обер-артцт доктор Мозес (вскоре он стал штабс-артцт) сперва только покачал головой: вряд ли выживет да и с лекарствами трудно. Я начал упрашивать, и доктор пообещал сделать все, что в его силах. Мы с ним поболтали по-французски и по-английски, я блеснул (со слов своего старика дяди Бориса, а также из нескольких популярных книг) знаниями по истории медицины, назвав среди ее корифеев профессора Бориса Клейна, специалиста по сывороткам. К моему удивлению, Мозес был знаком с его трудами, считал его русским немцем, в чем я не пытался разуверить обер-артцта. Он в течение недели каждый день приезжал из Елизаветина в Вохоново, пока не миновала опасность и дядя Володя не стал поправляться. Однако он почти оглох и больше к работе в штатсгуте не привлекался, а в своем хозяйстве трудился во всю.

Первое время фон Бляйхерт распорядился выдавать ему полный паек. Но уже через две недели урезал. А после и вовсе отказал. Но Антон Хингар тайком от «Альзо» регулярно выдавал продукты дяде Володе через его сына, милого подростка, работавшего вместе с другими «партизанами» в штатсгуте.

* * *

Вести о поражении немцем под Сталинградом, об уходе их с Кавказа и о наступлении Красной Армии будоражили вохоновцев. Староста Василий, заходя во двор штатсгута, вздыхал: «Ох, придут наши — что-то будет? Повесят меня».

— За что? — удивлялся я. — Ты защищаешь своих крестьян, споришь, ссоришься из-за них с немцами. За что же тебя?..

— Не знаешь ты наших, — сокрушался Василий, — думаешь, они тебя пощадят? Ходи ты трижды оборванный в нашей форме, будь ты трижды подконвойным, все равно ты для наших — «переводчик», а значит, изменник.

— Не я, так другой будет переводить — и беды от этого будет только больше.

— Знаю, — перебил Василий, — ты людей не обижаешь, горой стоишь за русских, не обогащаешься, как другие переводчики. Знаешь, как они обогащаются?! Да и ты, ежели б только захотел...

— Не того воспитания.

— Вот за то тебя народ уважает. А все-таки для нашей Красной Армии ты будешь изменником. Ты ж не партизан?..

— А где они тут?

— Их нет и быть не может: кругом немцы. Леса маленькие. Кругом чухны. Они, что ни случай, вашего брата пленных, как кто сбежит, выдают комендатурам. А вот за Волосовым, толкуют, появились партизаны. В сорок первом — втором за Николаевкой километрах в пятнадцати-двадцати, в верепьевском заповеднике, были. Их весной всех захватили в сорок втором и там же расстреляли.

— А что там за заповедник?

— Лоси раньше водились. Глухари. Да теперь поистребили.

А посреди того заповедника сумасшедший дом стоял. Там фрицы, как пришли, всех поубивали. Старый ветеринар из Кикерина, что на ящур карантин накладывал, рассказывал. Там теперь, в том доме, гарнизон стоит. Из власовцев. Где тут быть партизанам? Тут немцам спокойно, потому они и не лютуют. А где подальше от фронта, как услышали, что немцы проигрывают, так давай грехи замаливать: полицаи, власовцы уходят в партизаны. Ну, да там леса!.. Да я бы и сам ушел, кабы не семья.

— А что б ты в партизанах делал?

— Что и все: жил бы в лесу, своих дожидался. Может, какой отставший немецкий обоз укарауливал. А ты, Сашка, ты же умный человек, все по ихнему понимаешь, скажи: они сами уходить собираются?

— Они, дядя Вася, люди подневольные: солдаты. Что скажут, то они и сделают. Скажут уходить — уйдут, скажут драться — будут пробовать, хотя — что за вояки эти обозники? Они же, за исключением унтеров, почти все нестроевые. А «барон» разве будет со мной откровенничать?

«Барона» все боялись. Знали: он с улыбочкой может и оштрафовать и в Парицы в каменоломню на неделю послать. Его победа над старостой в споре о земле, его отправка Павла в гатчинскую комендатуру, его отдаленность от всех и само «фон» делало его пугающей загадкой для населения. Благодаря обилию данных ему мною прозвищ, мне удавалось о нем даже в его присутствии говорить с нашими людьми так, что немцы не подозревали о ком идет речь.

— На Ваньку-черепа опасайся полагаться, — предостерегал я при нем же, улыбаясь, избегая частицы «не», «нельзя», «не стоит», которые были уже на слуху у немцев, как отрицания. — Помещик откажет, лучше сам попытайся, — и так далее.

Но, за исключением своих «примечаний», я всегда переводил точно.

Обер-лейтенанта поражало, что я знаком с немецкой литературой не хуже его; хорошо знаю немецкую музыку, изобразительное искусство, историю, хотя и в превратном «большевистском» истолковании; знаю даже философию, хотя опять-таки в «перевернутом» виде. Увы, обо всех этих интересных предметах фон Бляйхерту говорить было не с кем, кроме меня. Обер-лейтенант считал, что артисты стоят вне политики, им все равно, для кого играть и не поражался возвращению Эмиля Янингса из Голливуда, участию Штюве в германских фильмах. «Барон» доверительно говорил о Марлей Дитрих, покинувшей Германию в 1933 году; восторгался Мариной Рек, Саррой Леандр, Ольгой Чеховой. Мне было приятно, что русская актриса пользуется такой популярностью.

С моей легкой руки фон Бляйхерт стал значительно уважительнее и лучше относиться к русским, хотя сперва больше доверял чухонцам. Зимой, когда Павел, Василий или другие вохоновцы обращались к «барону» с просьбой о выдаче им разрешения съездить к берегу Финского залива выменять салаки, он брал для них специальные пропуска у комендантов. Каждый уезжавший туда на три-четыре дня, возвращался нагруженный свежемороженной рыбой и пару килограммов считал долгом отделить «барону». Тот отдавал рыбу на общую солдатскую кухню, но на «дававшего» уже смотрел подобревшими глазами, благо сам, кажется, тоже не брезговал жареной рыбой. А так он взяток не брал, самогона не пил, имея коньяк, к которому первое время не прикладывался, сберегая его для «коммерческих операций» по пошивке сапог или еще чего-либо своей фрау. Он как-то в присутствии Марии Вайник и Тани Ивановой попытался мне всучить «подарок» в виде жутко заплесневелой буханки хлеба, не годившейся уже ни на какие обмены. Я сердечно поблагодарил, но, чем его обидел, наотрез отказался: одно дело взять у немецкого солдата, другое — у офицера. Но обижался он недолго: все-таки, такого переводчика, как я, нигде близко не было. Не уверен, что у дипломатов были лучшие.

Наши опять потерпели поражение: окружили армейскую группировку под Харьковом; застрелился генерал Тупиков, командующий, или Новиков или Чистяков... Но ведь уже вырвались за Харьков, уже шли к Днепру!.. Неужели погиб дядя Борис? Где он, многострадальный ученый, заменивший мне отца? Живы ли мои родные? Мои друзья? Валя?..

А в Харькове бургомистром был доктор Добровольский, один из тех, кто травил ученых в тридцать седьмом году. По-моему, это был гадкий человек. В Киеве бургомистром Федор Парфентьевич Богатырчук, лучший рентгенолог Украины, бывший чемпион СССР по шахматам, интеллигентный и очень мягкий и тактичный человек. Его назначили немцы в сорок втором году. Я занимался у него в шахматной школе при Академии наук Украины и не могу представить его в роли стандартного пособника оккупантов. А Добровольского могу.

Случайно в руки попадает листовка «Нахрихтен фюр ди труппз» («Известия для части»), строго секретные. Сообщается, что во время русского контрнаступления в Донбассе «большевики» захватили немецкий лазарет. Среди немцев ходят слухи, что при этом «большевики» истребили несколько сот раненых немцев, а также медицинских сестер и врачей. «Нахрих-тен» уполномочен заявить, что это неправда: «большевики» расстреляли не несколько сот немцев, а всего лишь восемьдесят семь или восемьдесят восемь раненых и санитаров, так как больше в лазарете никого не было.

«Поборники правды!». Никаких «слухов» такого рода среди немцев не ходило. Да и кто тут мог знать о южном фронте? Но, чтобы напомнить, «что ждет» при попадании в плен, геббельсовская пропаганда выпустила этакую «уточняющую» листовочку «для служебного пользования». Надо отдать должное — ловкий пропагандистский ход.

Когда кто-то из солдат не удержался и выболтал мне об этих «нахрихтен», я ему объяснил, что с таким же шиком на южном фронте можно что угодно врать о северном фронте и «зверствах русских под Ленинградом». Павлу я тоже объяснил суть фокуса, добавив, что это знак того, что настроение «завоевателей» внушает тревогу их «фюрерскому командованию» и требует всяких фальшивок для поддержки «боевого духа».

ДОКТОР МОЗЕС И СПАСЕНИЕ КАТИ. СПРАВКА.

Сапоги свои я чищу мазутом и они отменно блестят. Мартин позавидовал. Притащил свои сапоги и приказал почистить. Сволочь! Знает, что я артист и хочет меня унизить. Я попытался возражать, но он гаркнул: «Бефейль ист бефейль» («Приказ — есть приказ»), а было это во время отпуска «барона», когда Райнер и Мартин чувствовали себя хозяевами. Что ж, я вычистил ему сапоги так, что они стали невыразимо полосатыми. Мартин не мог слова вымолвить, поглядев на мое «художество».

— Это что за работа? — выдавил он.

Я с невинным видом посмотрел на сапоги: «Ничего особенного».

— Свои сапоги ты разве так чистишь?! — прогремел он.

— Я никогда не чистил чужих сапог, господин унтер-офицер, а потому не научился. Свои я надеваю на свои ноги и так чищу, а ваши на меня малы, да и смею ли я надевать немецкие сапоги?..

— Ты всегда вывернешься, — пробурчал унтер, взял сапоги и отправился к себе замазывать последствия моей «художественной чистки». Больше он ко мне с подобными просьбами не обращался.

* * *

Заболела Катя Чуканова, девочка лет тринадцати, милая, исключительно красивая. Родители ее были пожилыми. Сын служил в Красной Армии и известий о нем, конечно, не было.

Мать пришла к «барону» с просьбой вызвать немецкого врача. На полуграмотного фельдшера Кребса из Микино надежды не было. Тот, осмотрев девочку, прямо заявил, что спасти нельзя, нет лекарств, даже не смог поставить диагноз.

«Барон» выслушал женщину, сочувственно покачал головой и со вздохом сказал, что очень жалеет девочку, но ничем помочь не может: родители Кати не работают в штатсгуте, девочка тоже не работала: какие основания есть для того, чтобы вызывать к ней немецкого врача, отвлекать его от ухода за ранеными?...

С болью переводил я бессердечный отказ, думая, как бы помочь малышке?..

Мать ушла в слезах. Фон Бляйхерт вздохнул ей вслед: «криг» (война) и пошел к себе. Я, как положено, в ответ на его прощальный жест — руку к пилотке — тоже козырнул и нырнул в «молькерай» к Ценнигу где рассказал ему о болезни Кати. Девушки, крутившие сепаратор, заохали, возмущаясь бездушием «барона».

— Карл, — сказал я Ценнигу, — надо помочь. Чем маленькая милая девочка виновата, что идет война? У нас бы такое не допустили: нашли бы возможность вызвать врача к девочке-немке, если б она нуждалась, честное слово! Помоги, Карл!

Карлуша выругался по адресу «барона» и задумался.

— Пусть Катина мама сама быстро сходит в Николаевку, — сказал он. — Пусть придет в немецкий лазарет и там попросит: врачи не должны отказать.

— Могут отказать, — вставила одна из девушек. — У нас уже такое было. Даже до врача не допустили.

Ценниг развел руками: тогда он не знает, как быть?

Я вышел из «молькерай». Ценниг отлучиться не мог. Просить унтеров было бесполезно.

Возле конюшни стояла куча велосипедов, на которых приезжали рабочие. Из конюшни вышел Матвей Федоров, брат Маруси, помогавший Тигелю. Я быстро объяснил положение, умоляя помочь девочке. Тигель только вздыхал: отлучаться с работы он никак не мог.

Тигель, а если ты отпустишь Матвея? Пусть он смотается в Николаевну (поселок Николаевка — станция Елизаветино).

— Так он же по-немецки ни бум-бум.

— Я дам ему записку к доктору Мозесу.

— Ты? А я чем могу помочь?

— Ты просто не заметишь, что Матвей уехал.

— А Мартин?

— Думаю, он тоже не заметит (с тех пор как Мартин стал встречаться с Марией, он и к Матвею стал относиться покровительственно, пытался завоевать его расположение, хотя, вероятно, чувствовал, что тот ненавидит его).

— Только чтоб никто не заметил. — Оглядываясь по сторонам, согласился Альберт Тигель. Он быстро метнулся к своему ранцу, достал блокнот и дал мне: пиши.

Я тут же от своего имени набросал записку доктору Мозесу с просьбой, если можно, немедленно приехать в штатсгут для оказания срочной помощи заболевшему ребенку. Матвей вскочил на велосипед и помчался в Николаевку.

К счастью, Мозес оказался на месте и буквально через час на велосипеде приехал в Вохоново, где, не объясняя причин появления, оставил велосипед возле кухни, быстро поднялся к фон Бляйхерту и попросил его «одолжить» ему на полчаса переводчика Александра для срочного визита в деревне. «Барон» не мог отказать, только заметил, «чтоб ненадолго» и велел позвать меня.

Через несколько минут мы вошли в избу Чукановых. Девочку нельзя было узнать. Она превратилась в бледненький скелетик. На узеньком белом личике горели, казавшиеся еще большими, изумительные лучистые глаза, страдальческие и такие по-детски чистые. Казалось, они то вспыхивали, когда Катя поднимала веки, то снова гасли, когда она закрывала глаза.

Не помню, какой диагноз поставил доктор. Но он заметил, что я при виде бедной девочки не мог сдержать слез; видел ее мать и отца.

Мозес после обычных расспросов и осмотра больной оставил родителям кое-какие лекарства; попросил, чтобы я с ним поехал в Николаевку: он даст мне еще лекарства и завтра обязательно наведается к больной опять.

Однако, фон Бляйхерт, улыбнувшись, вздохнул, что никак, не может отпустить меня в Николаевку: я необходим здесь и, кроме того, пленного отпускать без сопровождения нельзя, а у него свободных людей нет.

Когда Мозес вышел от обер-лейтенанта, я предложил, что-бы с ним поехал кто-нибудь из «партизанят». Так и сделали. Доктор, как пообещал, стал ежедневно посещать больную. Конечно, Чукановы угощали его яйцами и молоком. Но, независимо ни от чего, я почувствовал в нем великую человечность. Его возмутило бездушие фон Бляйхерта (о том, что вызвал доктора я, он благоразумно промолчал, сказав, что мать послала к нему записку). Удивило Мозеса и недоверие, выказанное обер-лейтенантом мне.

— А вы не думаете вступать в «хиви»? — спросил он меня, когда я сопровождал его во время очередного визита.

— По правде говоря, боюсь, — ответил я. — Сегодня скажут: носи нашу форму, а завтра прикажут: стреляй в своих. Не так ли? Кроме того, доктор, у меня, по-моему, легкие не совсем в порядке.

— А что такое?

— Мать моя умерла от туберкулеза. Нет ли у меня тоже чего-нибудь? — и вдруг меня осенило: — Доктор, пожалуйста, послушайте меня. Если я, по-вашему, здоров, если легкие в порядке, дайте мне справку. Я с ней пойду к обер-лейтенанту, если надумаю, все-таки, вступать в «хиви».

Разговор происходил в доме Чукановых.

Доктор попросил всех отвернуться. Я поднял гимнастерку. Мозес внимательно ослушал меня спереди и сзади, обстучал и нашел, что мне нечего опасаться: я здоров. Тут же он на своем бланке с печатью написал, что военнопленный русский Александр Ксении им медицински обследован и вполне здоров. Самое главное для меня заключалось в том, что я «прошел медицинский осмотр», обследование.

Благодаря доктору Мозесу Катя начала поправляться и недели через три, еще слабенькая, бледная, уже звонко смеялась и даже как-то пришла в штатсгут навестить своих старших, работающих подруг.

Староста Василий передал фон Бляйхерту предписание, чтобы всех рабочих мужского пола, начиная с четырнадцатилетнего возраста, немедленно послать в Большое Сяськелево на медосмотр. Предписание было подписано комендантом Гатчины Шперлингом.

Хотя пора была горячая и «барон» скривился, но конфликтовать не стал.

— Тут уже ни цыган, ни евреев близко нет, а они все ищут, — вздохнул обер-лейтенант.

Пришлось снять с работы всех мужчин и мальчишек и послать в Большое Сяськелево. Юлика Жевжека не послали, так как мать его, Вире, уверила, что ему двенадцать, что с максимальной убедительностью я перевел «барону». Тот обрадовался: хоть кто-то останется помогать убирать навоз из конюшни. Вообще-то Юлику, конечно, было не меньше четырнадцати...

Через некоторое время староста приколесил на велосипеде с приказом: немедленно доставить на осмотр военнопленного переводчика Александра.

— Я проходил осмотр с немцами, — сказал я Василию.

— Приказали, — усмехнулся он.

— Я же проходил осмотр с гражданским населением и, когда меня направило ВИКАДО в штатсгут из лазарета военнопленных, — заметил я фон Бляйхерту.

Он возмутился: «Что за глупость? Поедем!». Его бесило, что некому работать, а там держат «а каком-то вшивом медосмотре да еще и русские врачи. От немцев только какой-то санитарный обер- или штабс-фельдфебель.

Обер-лейтенант выкатил мотоцикл и велел мне сесть сзади на багажник. Мы помчались. Ноги мои висели по сторонам колеса. Соблазнительно поблескивал слева от меня выглядывавший из кобуры маленький браунинг. Вытащить его из кобуры и убить хозяина не составило бы труда... Мысли об этом не раз проносились в моей голове. Но, рассуждал я, убью его. А дальше? Если мне не удасться скрыться, меня зверски казнят, а на место фон Бляйхерта пришлют какого-нибудь зверя, который будет и расстреливать и вешать, и ссылать черт знает куда за малейшую провинность. Фон Бляйхерт, хотя считает русских низшей расой, но не терпит издевательства над ними, против побоев. Он по-своему хорошо относится ко мне, хотя не понимает, что я вечно голодный. Он мог повысить голос, прикрикнуть на меня, если ему казалось, что я слишком медленно иду на его зов. Но никто из немцев не смел прикрикнуть на меня в его присутствии. А в его отсутствии этот вопрос отпадал сам собой даже для Мартина и Райнера, иногда пытавшихся повышать голос на меня.

Предположим, я убью его и скроюсь. Тогда расстреляют пять или десять заложников, вохоновцев или пленных в ближайшем лагере: убийство офицера «оплачивалось» минимум в десятикратном размере.

Я мог спрыгнуть с мотоцикла и побежать в лес. Но... это значило, что меня вскорости найдут: лесок-то жидкий... Спрятать военнопленного, да еще беглого «дольмеччера», никто бы даже в Вохонове не решился. Кроме всего, любая попытка к побегу, любое проявление неуверенности играло против меня. Я решил держаться подчеркнуто уверенно.

Возле одноэтажного кирпичного здания невдалеке от дома старосты Дубельмана толпился народ. Проходили осмотр не только вохоновцы, но и жители по крайней мере десяти деревень. Возле дома стояла крытая грузовая машина, чуть в стороне — легковая. У входа дежурил жандарм.

При виде обер-лейтенанта он взял под козырек и я, важно козырнув жандарму, быстро вошел в дом за «бароном».

В коридоре толпились, раздеваясь, мужчины и подростки. Наших не было видно. Они еще дожидались своей очереди во дворе. Это сразу же взъярило «барона». Когда он вошел в большую комнату, где в халатах сидели два русских врача и фельдшер с немецким санитарным штабс-фельдфебелем, все вскочили с мест. Последний едва успел возгласить: «Ахтунг!» — Почему до сих пор не отпустили моих рабочих? — накинулся фон Бляйхерт на медиков. — Я же сказал, что они необходимы на полевых работах. Их следовало осмотреть в первую очередь!

Я переводил в том же повелительном тоне, каким привык отдавать распоряжения «барон», когда его что-либо бесило. Штабс-фельдфебель стал извиняться. Один из врачей попытался что-то возразить через русского переводчика, раскрывшего рот от изумления, услышав как я «с ходу» перевожу «пулеметную тираду» рассвирепевшего «барона». Последний цыкнул на врача. Тот только успел выдавить: «Мы хотели вашего... переводчика...». Но, уже предугадав этот «ход», я резко вынул из кармана гимнастерки справку доктара Мозеса, с которой не расставался уже добрый месяц, и предъявил ее штабс-фельдфебелю. Тот глянул, вежливо развел руками, показал ее русскому врачу. Тот тоже кивнул. Штабс-фельдфебель с улыбкой вернул мне справку.

Я переводил быстрые распоряжения «барона»: немедленно вне очереди пропустить всех рабочих штатсгута. Остальных осматривать потом.

Переводчик выскочил на крыльцо, приглашая поскорее заходить вохоновцев. Фон Бляйхерт что-то еще наговорил штабс-фельдфебелю. Мы вышли. На крыльце я повторил приказание обер-лейтенанта: тем, кто пройдет медосмотр, сейчас же вернуться в штатсгут и приступить к работе.

Осмотр заключался исключительно в спускании штанов, только глупые раздевались догола.

Не знаю, обратил ли внимание «Альзо» на предъявление мною бумажки штабс-фельдфебелю. Но он даже не поинтересовался ею, вероятно догадавшись, что это свидетельство о том, что я в свое время прошел медосмотр и не являюсь евреем.

Староста Василий, присутствовавший при том, когда я предъявил справку, понял, что это за свидетельство и уверился, наконец, что к «жидам» я отношения не имею. А ведь, ей-ей, он сомневался... Бдительный мужик. Хитрый. Но теперь все сомнения рассеялись. Публично.

Несколько раньше произошел казус, имевший примечательные последствия.