В «красных казармах». Назначение. Меня украли

Поступило распоряжение эвакуировать из госпиталя всех, за исключением совсем не транспортабельных, а выздоравливающих перевести в красные казармы. Там держали тысячи пленных и, конечно, жизнь их была несладкой. Лагерь большой. Одних полицейских несколько десятков.

— Зимой там был ужас, — заметил Аполлон, — может быть, сейчас получше: немцы последнее время стали мягче; то ли распоряжения другие, то ли помогли ноты советского правительства?.. Часть выздоравливающих, — продолжал врач, — сразу погрузят в вагоны для отправки в Германию. Вы не хотите?

— Аполлон Михайлович, — взмолился я, — лучше я умру здесь. Не надо мне никакой райской жизни в Германии.

— Ладно. Попробую поговорить с штабс-врачом. Если не удастся оставить... Вы какое-нибудь ремесло знаете?

— Нет.

— Санитаров и почти всю обслугу отправляют. В общем, когда начнут выгонять на этап, зайдите сюда и тут переждите. Я не закрою на ключ. Разговор происходил в комнате врачей.

Вскоре, услышав выкрики немецкой команды и топот ног по коридору, я выскользнул из палаты, прошмыгнул среди беспорядочной толпы собиравшихся на этап, юркнул в кабинет врачей и затаился сбоку от двери так, что если б ее открыли, то загородили меня и увидели перед собой пустую комнату.

Очевидно, около часа пришлось мне просидеть на табуретке за дверью. Потом зашел Аполлон и сказал, что этап отправлен. В лазарете оставили только врачей, двух-трех санитаров, кухонную обслугу и несколько тяжело больных, в том числе, умирающих генералов. Из полицаев оставили одного, возле них; двух остальных перевели в красные казармы.

Вошедший в кабинет санитарный унтер страшно обрадовался, увидя меня.

— А мы думали тебя отправили. Штабс-фельд ругался. А тут еще из «дулага» (пересыльного лагеря, красные казармы) звонили. Я — за тобой, — кивнул он мне, — требуют в «дулаг» (и он назвал какую-то фамилию).

— Он же еще еле ходит, — вступился Аполлон.

— Приказ есть приказ, — вздохнул унтер. — Пойдем медленно. Но доставить надо. Альзо! (Итак).

Мы вышли из лазарета. Был конец мая. Вокруг зеленели деревья. Унтер вел меня по мостовой. Я впереди, он в трех шагах сзади.

Навстречу попадались больше военные. Штатских •-- единицы. За домами пыхтели паровозы. Светило солнце. В глазах прыгали мотыльки, пух одуванчиков...

Шли недолго. Остановились перед массивным каменным зданием. У входа стояли часовые. Нас впустили в широкий коридор с высоким потолком.

Здесь унтер приказал подождать, пока он доложит и постучал в первую дверь слева. Через несколько секунд он появился и жестом указал мне: входи.

У стен довольно просторной комнаты стояли два-три табурета, кресло, а напротив входа — стол, за которым спиной к окну сидел пожилой зондерфюрер с усталым бледным лицом.

— Садитесь, — пригласил он.

Я опустился на табурет у стены, чуть прислонясь к ней спиной, потому что почувствовал легкое головокружение.

Зондерфюрер внимательно смотрел на меня несколько секунд, потом начал задавать вопросы: откуда я, кто по специальности (будто он не знал?!), сколько мне лет, где воевал, где попал в плен, когда и где был в плену. Слушая ответы, он иногда их записывал карандашом. Потом поинтересовался, где я учил язык и заговорил по-немецки.

По-русски он говорил отлично с.легоньким акцентом, какой бывает у образованных немцев, живущих в России. Я не замедлил поразиться его «великолепному русскому языку», что ему заметно польстило: еще бы, такое признание из уст артиста!

По-немецки заговорили о литературе. Я иногда «забывал» слова. Он с улыбкой поправлял. Вдруг дверь распахнулась. Зондерфюрер вскочил, вытянув руку по-эсэсовски с возгласом «хайль!»

Вошел плотный в темных очках (сущий Гиммлер) офицер в черном эсэсовском мундире с четырьмя серебряными кубиками на петлице (у эсэсовцев эти различия были только с одной стороны воротника). Офицер кивнул зондерфюреру: продолжайте. Опустился в кресло напротив меня. Он туго «вошел» в кресло. Заложил ногу на ногу. Безукоризненно начищенные сапоги его сверкали черным блеском, как лакированные мерседесы.

Зондерфюрер доложил, что сидящий здесь русский прилично владеет немецким и вполне может быть «дольмечером» (переводчиком).

Эсэсовец в свою очередь поинтересовался, откуда я, и, услышав, что уже более полугода в плену, довольно закивал головой.

Видимо, эсэсовца мои ответы удовлетворили. Он еще стал спрашивать о семье, верю ли я в Бога. Спросил, где я жил в Челябинске? Я отвечал, что считаю, что Бог есть (на кого мне.еще оставалось надеяться?), назвал свой выдуманный адрес в Челябинске (Валин адрес) и даже «объяснил» как туда пройти от вокзала по улице Ленина (в каждом городе есть такая). Тут и зондерфюрер, и офицер закивали, удовлетворенные моим описанием Челябинска, в котором я сроду не был. Эсэсовец даже осведомился о моем здоровье.

По предложению зондерфюрера я говорил на немецком. При этом, конечно, «забывал» слова и вопросительно вскидывал глаза на зондерфюрера. Тот подсказывал, я благодарил и через фразу опять «терял» слово и опять зондерфюрер, довольный, что он так необходим, так владеет языком, вновь «помогал» мне. Я почувствовал, что понравился эсэсовцу. Он предложил мне подождать в вестибюле.

Я вышел, а через минуту вышел и он, указав мне, чтоб я вновь зашел.

— Вы понравились шефу, — сказал зондерфюрер. — Вы будете у нас переводчиком в «дулаге фюнф» (пересыльном лагере номер пять).

— Простите, господин зондерфюрер, я еще очень слаб,., я после сыпного тифа в очень тяжелой форме. Я не могу.

— Вы будете переводчиком. Вас здесь подкормят. Вы быстро станете на ноги и будете совершенно здоровы.

— Я не могу. У меня нет сил. Кроме того, штабс-врач хотел меня оставить при лазарете.

— Штабс-врач вам это сам говорил?

— Санитарный штабс-фельдфебель говорил.

— Ну, штабс-фельдфебель это мелкая птица.

— Но он же говорил, наверно, со слов штабс-врача.

— Штабс-врач сам бы сказал. Но это неважно. Вы сейчас подождите немного. Придет ассистенц-артцт (ассистенц-врач), осмотрит вас и будете главным переводчиком у нас.

— Меня осматривали в лазарете.

— Это особый осмотр. Понимаете ли, мы ввели его с некоторых пор, чтобы определять, еврей или не еврей. Так что можете ничего не опасаться. Одна минута, еще меньше. Вещи с вами?

— В лазарете. Я же сказал, что меня там хотели оставить.

— Потом возьмете или сопровождающий вас унтер-офицер их принесет. Выйдите, посидите, подождите. Сейчас придет ассистенц-врач. Мы понимаете ли, ввели этот обязательный для всех осмотр после очень неприятного случая. Вы слышали про переводчика Юрия?

— Нет, не слышал (на самом деле я слышал).

— Так вот, был у нас переводчик Юрий. Такой бравый, знаете ли, уверенный. С товарищами обращался грубо (о вас я слышал хорошие отзывы, на вас ваши товарищи не обижались). Да, так вот этот Юрий оказался... евреем!

— Нну! — поразился я. — Жидом!? И вы не смогли определить это раньше?!

— Никто не думал. Он вовсе не походил на еврея.

— Но это же так просто проверить?

— Как?

— Предложите сказать «На горе Арарат растет красный виноград» или «Умри под барабан». Ни один еврей этих фраз правильно не произнесет.

— Аа-а! — сорвался на немецкий зондерфюрер. — «Хат аух» «Арарат» унд «виноград» «гешпрохэн» (и «Арарат» и «виноград» выговаривал). Так что вы пока подождите там, — он указал на коридор. — И будете у нас.

Я вышел в вестибюль и присел на скамейку.

Слух, неизвестно откуда взявшись, летит стремительно: чуть я сел, ко мне подошли две миловидные молодые женщины, пленные сандружинницы. Здесь они были медсестрами. А следом за ними потянулись полицейские, включая начальника лагерной полиции. Слух о прибытии нового переводчика, да еще главного, распространился среди обслуги с быстротой молнии.

Я сидел и мучительно думал, что мне делать перед ассистенц-врачом, как объяснять ему, что говорить; я сидел, улыбаясь, сыпал шутками, анекдотами, эпиграммами, находил общих знакомых по Ленинграду. Здесь были девушки из Пушкино, они знали доктора Серебрякова, отца моего однокурсника; знали Виктора Галагаева из Лигово, моего однокурсника и однополчанина. Вокруг царило оживление, а внутри меня — смятение.

Вышел зондерфюрер. Спросил не явился ли еще ассистенц-врач. Узнав, что не приходил, зондерфюрер направился вглубь по коридору и долго не возвращался.

Кружок возле меня то редел, то снова становился плотнее. Осторожно перекидываясь словами с девушками, я понял, как болеют они за Красную Армию, как желают погибели гитлеровцам. Мужчины вели себя сдержанно. Полицаи интересовались, когда я «приступлю к своим обязанностям». Я отвечал, что не хочу у них быть, что меня хотят оставить в лазарете военно-

пленных, там мои товарищи-врачи, там я уже привык, всех

знаю...

— Ничего, у нас вам будет не хуже, даже лучше, — лезли ко мне с панибратством полицаи.

Не знаю, сколько времени я так просидел. Полагаю, не меньше двух часов.

Наконец, снова появился зондерфюрер.

— Ваши вещи здесь?

— Нет, я же сказал, что они в лазарете.

— Куда девался санитарный унтер-офицер, не пойму?

Зондерфюрер снова удалился. Ударили в рельс. Полицай и санитарки ушли, сказав, что скоро вернутся.

Появился унтер-офицер и спросил как мои дела.

Я ответил, что никак. Ничего не пойму. Чувствую себя плохо. Устал.

Расстроенный зондерфюрер выглянул из своего кабинета: -«Ассистенц-врач вызван на срочные операции: прибыл эшелон раненых из-под Ленинграда. Сегодня врач занят. Вещей у вас много?»

— Порядочно. Там, в лазарете.

— Почему ж вы их не взяли?

— Мне никто не сказал и меня там...

— Знаю. — Перебил зондерфюрер, — придется вас туда сейчас отвести. А завтра утром, часов в семь, вас приведут. Асси-стенц-врач тогда будет — и останетесь здесь. А сейчас отведите его, господин унтер-офицер.

Милый Ленинград! Ты спасал мне жизнь! Оставалось жить еще одну короткую ночь. Утром меня приведут в красные казармы — и на что надеяться? Конечно, ассистенц-артцт может оказаться порядочным человеком, не нацистом. Но такого вряд ли станут приглашать для определения тех, кто подлежит истреблению. А скольких он уже помог отправить к праотцам?.. Что делать?.. Что делать? За кого себя выдавать? За армянина, грузина, татарина?.. Но ни на одном из языков этих народов я не говорю. И почему я раньше не сказал, что я татарин, грузин, армянин?.. Ясно — кто я... Сказать, что в целях медицинской профилактики мне в детстве сделали обрезание как королю Людовику XVI?.. Но врач, наверное, не профан, раз ему поручено?.. Может быть, упросить штабс-врача оставить меня при лазарете? Поговорить с Аполлоном, с Георгием Михайловичем... А что они?.. Да и штабс-врач еще как на это посмотрит?.. Да и где он?.. Когда с ним говорить? Как?.. Сейчас он в лазарет не придет: всех вывезли. К умирающим не заглянет. Разве что играть на скрипке отправится к Георгию Михайловичу... Бежать?..

Но это смешно: трех шагов не пробегу — свалюсь. Сил ни на грош. В глазах пепел и мотыльки...

С такими думами, изредка перебрасываясь словами с унтером, я приплелся к воротам лазарета. Унтер козырнул: до завтра! — и я шагнул в зону.

Чуть я вошел, ко мне навстречу устремился высокий румяный зондерфюрер с удивительно глупыми голубыми глазами. Почему-то он мне напомнил сказочного розового поросенка на задних ногах. Почему?..

— Вы Александр?

— Так ТОЧНО.

— Вы говорите по-немецки?

— Да, немного владею языком.

— Я из «Викадо». Вы знаете, что такое «Викадо»

— Понятия не имею.

— Как?! Вы не знаете — что такое «Викадо»?! — всплеснул он ручками.

— В первый раз слышу.

— У вас отличное произношение. «Викадо» дас хайст Вирт-шафтскомандо» («Викадо» — это значит Хозяйственная команда). Штатсгютер, совхозен, — пояснил он, кольхозен, млеко, девучки, яйка...

— К чему вы все это рассказываете?

— Так вот нам нужен «дольмечер» в штатсгут (государственное имение — совхоз). Я здесь вас уже три часа жду. Случайно от штабс-врача услышал про вас, — и он затараторил так. что я вынужден был попросить его замедлить темп.

— Мы хотим взять вас в совхоз, к себе. Там вас подкормят, — объяснял он. — Неужели вам будет там так, как за проволокой? Вы поправитесь. Вы очень худой и бледный. Там свежий воздух. Хорошо?

— Только, если вы меня хотите взять к себе, нужно поторопиться: меня завтра утром хотят взять в «дулаг пять» и назначить там переводчиком.

— Когда вы завтра должны быть там?

— В шесть утра.

— «Ум зэксе» (в шесть?!) «Ум фире верден вир хир зайн!» (В четыре мы будем здесь!) Ум фире! (В четыре). Альзо! (Итак!).

Он пожал мне руку и убежал.

Я прошел в корпус. Дежурный, сидевший у дверей умирающих, позволил мне на минуту зайти проститься с генералом.

Была белая ночь. Усталый, я вернулся в пустую палату. На нижних нарах лежало несколько не вынесенных трупов. Отодвинув двух покойников от окна, я лег на нары. Гадалось ли, что так спокойно смогу отодвигать трупы и спать рядом с ними?.. И уснул.

В несусветную рань меня растормошил санитар: «За тобой приехали».

У ворот стоял роскошный открытый автомобиль. В нем сидел мой знакомый зондерфюрер из «Викадо» и еще двое с такими же узенькими погонами.

Зондерфюрер приветствовал меня как старого знакомого, указал мне место рядом с собой и машина тронулась.

Через несколько минут она остановилась у какого-то дома, Сидевший возле шофера вышел, исчез в дверях.

Я сидел со спокойным лицом, но внутри у меня подрагивало. А если они везут меня на осмотр, не к ассистенц-врачу, так к другому?.. Такие опасения возникали у меня при всякой остановке.

Но выехали за город. Часовые кивнули: проезжайте — и машина помчалась сперва по шоссе, потом по проселочным дорогам. Иногда нас останавливали патрули, но сразу же пропускали дальше. Мелькали деревни. Вот переехали железнодорожное полотно. «Войсковицы», — прочел я на указателе.

Проехали еще несколько километров и остановились у одинокого двухэтажного деревянного дома на окраине какого-то населенного пункта напротив поросшего лесом холма.

Из-за дома вышел длинный невзрачный лейтенант неопределенного возраста в очках, в грязном полотняном кителе, разорванном на спине.

Он недоверчиво оглядел меня, повернулся к дому, крикнул и вместе с приехавшими направился по дороге вверх.

Рядом со мной вырос как из-под земли нескладный длиннорукий ефрейтор, прогундосил, чтоб я никуда не уходил, а сам повернулся ко мне боком и начал мочиться, не обращая внимания на проходившую от него в трех шагах женщину.

Эта черта «культуртрегеров» (носителей культуры) меня поражала. Они не стеснялись при женщинах справлять свои естественные надобности, выпускать газы, нецензурно ругаться. Усвоив из русского языка в первую очередь матерщину и невообразимую похабель, они часто смаковали их при женщинах и девушках.

Из-за дома появились еще солдаты, все в холщовых рабочих кителях, порядком измызганных. Один побежал куда-то с ведром, другой понес конскую сбрую.

 

Часть 2
BOXOHOBO