Вокруг эсэсовцы. Знаток из Пскова

Мы находились в огромном поселке, перерезанном двумя дорогами, шоссейной и железной. Соответственно и поселок как бы делился на две части, железнодорожную и... не железнодорожную. Возле шоссе стояли дома, избы, где расположились жандармы. По обеим сторонам шоссе дома в основном были одноэтажные и почти все деревянные. Справа чуть впереди на пути к центральному перекрестку белела, отступившая немного от шоссе, каменная церковь. В ней, по-видимому, располагался эсэсовский госпиталь. Перед церковью вся площадь рябила березовыми крестами с касками на немецких могилах. «Фюр фюpep унд фатерлянд гефаллен», — красовалась надпись. (Пал за фюрера и отчизну).

По узким обочинам дороги, скользя на плотно утоптанном снегу, проходили подтянутые бодрые эсэсовцы с серебряными «эсэс» на черных петлицах и маленькими металлическими изображениями мертвой головы на черных же пилотках. Эсэсовцы в знак приветствия резко выбрасывали правую руку вперед. От них не слышалось «гутен таг» или «гутен морген» при встрече, а только «хайль Гитлер». Весь поселок был густо начинен этой гитлеровской гвардией. В Тосно стояла бригада эсэс. Обычных пехотинцев попадалось мало.

Я находился еще под впечатлением откровений Турехта и Гофмана. Райзен в ночной беседе предупредил меня об этих фанатиках. Но... такого я не ожидал.

Внезапно затарахтели скорострельные зенитки, пулеметы, винтовки: над шоссе на бреющем полете, чуть не задевая за провода и низкие крыши, летел наш разведчик. Летел медленно. Вокруг него искрились трассирующие пули. С нами рядом шипели в снегу осколки от бесполезно стрелявших скорострельных «квакушек»: они не могли достать самолет на такой высоте. Когда он пролетал над нами, я видел сидящего в открытой кабине летчика в шлеме. В северной стороне поселка самолет взвился за лесом.

Немцы и Иван стояли под навесом, а я — у крылечка и только случайно не погиб от осколков.

Так как настоящей полевой кухни не было (она находилась в Чудово, где располагалось командование роты жандармов), пищу ежедневно на машине привозили сюда в канистрах, а здесь подогревали в летней кухне во дворе. Обязанности повара выполнял пожилой обер-ефрейтор с на редкость безразличным выражением лица и на редкость скупой. Он сразу заявил, что из их котла ничего не сможет уделить «русским»; пусть обходятся своими двумястами граммами хлеба и, если достанут, кониной, которую иногда смеют предлагать немцам.

Клостермайер не стал спорить: обойдемся. И тут я заметил, что Иван обменялся с поваром чем-то вроде улыбки. Она чуть заискрилась и сразу погасла. Повар буркнул, что я должен буду помогать Ивану пилить дрова. Ивана поселили в чулане домика, где расположились повар, шофер, еще несколько жандармов.

Мне отвели тоже чулан через два дома. Чулан был холодный, но запирался снаружи крепким засовом. Жандармы устроились в жилых комнатах, а в кухне — хозяева, старик и старуха, ворчливые, сразу предупредившие, чтоб я поскорее избавился от вшей (это старик заявил по догадке, зная, что без них пленные не обходятся). Под одной крышей со мной ночевали Турехт, Рёр, Гофман, а во второй половине дома — штабс-фельдфебели Клостермайер, Керкенмайер и Саломо, между прочим, все трое очень приветливые, частенько угощавшие меня и куревом и, реже, миниатюрными бутербродами. То, что большинство жандармов было «в чинах» не ниже унтер-офицера, ефрейторы были редкостью, объяснялось характером их службы: нередкой необходимостью делать замечания, а то и арестовывать или задерживать старших по званию. Жандармы имели право проверять документы у любого, кто им покажется подозрительным. Делать замечания жандарму на посту имел право офицер в чине не ниже майора. А снимать жандарма с поста мог, не считая непосредственного начальства, только генерал.

Не только у нас, но и у немцев, известных своей пунктуальностью, приказы издавали не всегда своевременно. Полувзвод регелунгсферкер должен был навести порядок на шоссе, где из-за потока беженцев затруднялось движение немецкого транспорта. Жандармы должны были указывать беженцам, чтоб те следовали не по шоссе, а по параллельным улицам, а за пределами Тосно — по проселочным дорогам.

Но к тому времени, когда полувзвод прибыл на место, поток беженцев давно иссяк и жандармам оставалось только выделять постовых, в конец поселка, в сторону Любани, и на центральный перекресток — дежурного регулировщика. Его сменяли каждые два часа. Клостермайер приказал, чтобы, напилив дров, я также отправлялся за дежурным постовым: а вдруг ему понадобится что-либо перевести.

В первый раз со мной шли унтер-офицер Летцель и фельдфебель (он получил первую звездочку на погон) Войчек. Последнего я уже немного знал. Небольшого роста бойкий весельчак, худенький, юркий и, видимо, большой бабник, он ежеминутно вспоминал «веселую Францию» и проституток всех мастей.

Летцелю, старейшему в роте, было далеко за пятьдесят. На лице его, полуприкрытом огромными толстыми очками (унтер был дико близорук) виднелись шрамы от рапир или шпаг. Я безошибочно заключил, что он когда-то принадлежал к студенческой корпорации. Это подтвердилось. Летцель двигался медленно, тяжело, и говорил так же, хрипловатым голосом роняя увесистые слова. Оба считали своим долгом просветить меня в отношении величия фюрера и справедливости войны. А так как я, не решаясь спорить с первым положением, не был убежден в правильности второго, оба объясняли мне «еврейскую опасность» и основы арийского взгляда на жизнь. Оба вздыхали о своих верных женах и со смаком рисовали недавние картины разгула во французских домах терпимости.

Не уверен, что Летцель закончил университет, но его познания в истории, а он преподавал в начальных классах, поражали своей ограниченностью. Не лучше обстояло дело и с литературой. Но зато унтер-офицер знал наизусть тьму порнографических поэм, не уступавших знаменитому «Луке Мудищеву» Буркова, таких же сальных стихотворений, песенок, куплетов, анекдотов. Репертуар жандарма был воистину неисчерпаемым. Рассказывал он весь этот пестрый хрестоматийный набор с видимым удовольствием, но лицо оставалось безразличным, а голос звучал ровно, будто сообщал о чем-то вполне официальном и ординарном. Отказать ему в мастерстве было невозможно. Вой-чек покатывался со смеху. Я многого не понимал, так как ни в каких курсах не могли числиться некоторые слова и выражения, рожденные фольклором особого толка. Память на всю эту похабщину у Летцеля была отличная.

Морозило. Дойдя до перекрестка, Летцель и Войчек распределили обязанности. Первый остался на перекрестке, благо никакого движения по шоссе не было, а старик зашел со мной погреться в угловой дом. В нем внизу уже грелись немцы. При виде пленного они вытаращили глаза, но Летцель успокоил их: «Этот русский при полевой жандармерии и говорит по-немецки».

Вдруг все вскочили с криком «Хайль!». Летцель и я не поднялись. Вошедший не обратил на нас внимания.

Это был лейтенант лет тридцати пяти, худощавый, с крупными чертами несколько утонченного интеллигентного лица. На ногах его были не сапоги, мне запомнилось, а ботинки и, плотно облегавшие худые икры кожаные краги, отчего ноги казались еще тоньше.

Лейтенант, зашёл погреться. При нем разговоры смолкли. С рассеянным видом он уставился на меня: «Рускис?»

Я встал и кивнул головой.

— Почему он здесь сидит? — поинтересовался вошедший. — Вместе с нашими солдатами русскому находиться не положено.

— Парень у нас при взводе полевой жандармерии главнокомандования шестнадцатой армии («АОК зэхцэйн»), — вмешался Летцель. — Он проверен, работает при кухне и говорит по-немецки.

— Почему ты мне об этом сразу не сказал? — поинтересовался лейтенант.

— Вы не спрашивали об этом.

Последовали обычные вопросы. Лейтенант, выяснил, что я читал Гёте, Шиллера, Тика, Гордера и Кернера, вдруг с необычным любопытством спросил: что мне известно о Гумбольдте.

Я улыбнулся и ответил, что имя великого немецкого путешественника и естествоиспытателя мне знакомо: он вместе с русскими учеными, насколько помню, занимался исследованиями также на Урале. Я читал о нем.

Лейтенант с довольным видом расстегнул шинель, достал из внутреннего кармана кителя и показал мне визитную карточку: «Доктор (имя не запомнил) фон Гумбольдт».

Я поднял на него удивленные глаза: «Вы — потомок знаменитого Александра фон Гумбольдта?»

Да, это был его правнук. Вероятно, в моем взгляде отразилось такое недоумение, что Гумбольдт спросил: чему я поражаюсь.

Я не нашелся, что ответить: у меня в голове не укладывалось: потомок великого ученого, гуманиста... и среди эсэс?..

Лейтенант, вероятно, прочитал мои мысли. Он усмехнулся, сказал «Криг ист криг» (Война есть война), отошел к печке, погрел озябшие руки и вышел. После того я издали еще раз видел его на улице.

Это было Тосно. На указателе у перекрестка стояло: «Ленинград. 51 километр». Тут же были другие указатели: «Шапки», «Любань», «Ушаки», а перпендикулярно шоссе — стрелки с надписями «Мга», «Банхоф» (Вокзал), «Ортскомендатур». (Местная комендатура). Комендантом был майор эсэс Краузе. Его имя даже немцы произносили с боязнью. О жестокости Краузе только тихонько шептались. Если уж сами эсэсовцы боялись коменданта, то местные жители — подавно. Рассказывали, что сразу после занятия Тосно он приказал всех жителей выселить из домов, так как эсэсовцы не имеют права жить под одной крышей с русскими. Те только должны обслуживать цвет немецкого войска. Жители домов, занятых эсэсовцами переселились в другие кварталы или в плохие дома, не приглянувшиеся оккупантам, а также в бани.

На обратном пути Войчек начал ругать эсэсовцев за их высокомерие и глупость. Войчек был из судетских немцев и, возможно, этим объяснялось его недовольство. А Летцель, держа меня под руку, чтобы не поскользнуться и не упасть, умиленно расписывал как прост фюрер, как он демократичен. «Однажды, — вздыхал унтер, — мне довелось быть в охранении станции, когда приехал фюрер». Затем он начал плести о фюрере, об энтузиазме и так далее. Все сводилось к тому, что фюреру захотелось помочиться. Каким-то родом будущий глава райха отошел в сторонку и очутился возле Летцеля, где и справил свою нужду, совсем рядышком от обезумевшего от счастья жандарма. При этом несколько капель мочи попало на шинель Летцеля.

Тут я не выдержал: «Если б он какнул на вас, вы бы еще больше обрадовались?» — Войчек прыснул, а Летцель заметил, что как бы ни был образован русский, говорить с ним о высоких материях бесполезно.

Каждую ночь Тосно бомбили. Старались попасть в товарные поезда, склады, станционные постройки. Они располагались недалеко от шоссе, потому что грохот разрывов оглушал, и ветхие дома, и промороженная земля вздрагивали.

После одного ночного налета Керкенмайер пошел со мной на перекресток. Когда мы проходили возле церкви, то обратили внимание на большую толпу эсэсовцев у дома напротив. Возле него ночью упала бомба. Стену начисто выломило, открыв одну из комнат, как витрину.

На высокой крестьянской кровати всем на обозрение лежали убитые осколками, молодая женщина, а на ней эсэсовец без штанов.

Керкенмайер плюнул — и мы двинулись дальше. Говорили затем, что муж отказался хоронить жену. А ведь эсэсовцам, как, впрочем, всем оккупантам, запрещалось даже сидеть за одним столом с русскими...

У перекрестка, рядом с огромной воронкой от бомбы, стоял двухэтажный деревянный дом. На верхнем этаже жила семья местного рабочего железнодорожника — жена, тетя Мария, как я ее называл, девочка лет пятнадцати и двое малышей. Квартира находилась в невыгодном месте: днем и ночью сюда без спроса заходили погреться немцы из проходящих или проезжающих частей и все, кому только вздумается.

Керкенмайер тоже не был исключением, как и его товарищи. Видя, как я в своих ботинках приплясываю на месте от холода, жандарм разрешил мне зайти к этим людям погреться. Я у них бывал и до этого. Мать порой угощала меня вкуснющей горячей лепешкой из картофельной шелухи. Каждое утро Иван выдавал мне двухсотграммовый кусочек пресного немецкого хлеба (болтали, будто в его составе древесина) и несколько граммов маргарина, который я с голодухи принял сперва за масло. Вечерами в кухне у хозяев я готовил себе пшенную кашу из выдаваемого мне красноармейского брикета, распределяя его на четыре дня. Понятно, разводил пожиже, чтоб обмануть желудок. Случались прибавки. С некоторых пор жандармам стали выдавать сырую конину, а так как некоторые из них считали ее несъедобной (вскоре убедились в своей ошибке!), то сперва отдавали свои порции Ивану и мне. Иван пропускал конину через мясорубку, солил и этому научил меня. Сырая конина оказалась очень вкусной. По-прежнему мы почти не общались друг с другом. Он без моей помощи объяснялся со своим шефом, который считался поваром и весь день ничего не делал. Иногда жандармы, получив посылки из райха, или где-нибудь раздобыв что-либо посущественнее горохового супа, которым их потчевал повар, вообще не брали обеда и тогда мы с Иваном съедали по полному котелку, а я, если предстояло отправляться к перекрестку, брал еще котелок с собой для «тети Марии».

Как-то, зайдя к ним погреться, я услышал коверканую русскую речь. Слова выговаривались правильно, но очень уж по-книжному и с сильным акцентом.

В комнате я увидел пожилого обер-ефрейтора, беседовавшего с Марией. Он пристально поглядел на меня и начал расспрашивать. Мне показалось необычным его. назойливое любопытство. Оно было настойчивым и пронизано недоверием. Он интересовался и моим немецким языком, а я старался при нем «забывать» побольше слов и предпочитал отвечать по-русски. Когда я спросил его, из какой он части, обер-ефрейтор ответил, что из комендатуры Пскова. Это меня еще больше обеспокоило. Всякий немец, говоривший по-русски, был для меня опасен. Не говоря о том, что в нем жила профессиональная зависть к тому, как я владею немецким, он мог за моей спиной выведывать у русских обо мне. А некоторых «смущали» успевшие отрасти мои вьющиеся волосы, почему я предпочитал поменьше снимать пилотку. Правда, усы у меня были светлые, выгоревшие. Но.... этот обер-ефрейтор казался чересчур дотошным. И вдруг он спросил: не жил ли я в Киеве? Я спокойно ответил, что много слышал об этом красивом городе, но посетить его не довелось.

— А ти говоришь по-немецки, как киевские немци, — сказал, пристально глядя мне в глаза обер-ефрейтор. — Ти знаешь как ми много жидов расстреляль в Псков (он сказал «Псков», хотя немцы всегда называли этот город «Плескау»). Ти не из Киев ли жид?

Хорошо, что во время этого диалога мы оказались в комнате одни: тетя Мария с детьми обедали в кухне.

Я сделал безразличное лицо и заметил, что не понимаю, откуда у него подобные мысли. Он поднялся со стула и, продолжая глядеть на меня в упор, продолжал: «Да, мне кажеца, что ти жид. Можит бить я ошибаюсь, но мне так кажиться».

В этот момент раздался голос Керкенмайера: «Алекс!» — и я стремительно покинул обер-ефрейтора. В душе царило смятение: никогда я еще не сталкивался с таким знатоком. Недаром он в комендатуре... Так оставлять это подозрение нельзя. Он же непременно затеет проверку — и мне конец.

— Отогрелся? — спросил Керкенмайер.

— Спасибо, — и повернувшись к штабс-фельдфебелю, чуть ли не со слезами на глазах от обиды, едва сдерживая справедливое возмущение, я спросил: «Похож я на еврея?»

Керкенмайер вынул изо рта мундштук, вытащил из него недокуренную сигарету и протянул мне: «С чего ты это взял?»

— Там наверху, — объяснил я, — обер-ефрейтор сказал, что я говорю по-немецки с еврейским акцентом, что я похож на еврея. Я, господин штабс-фельдфебель, ничего не имею против евреев, это не мое дело, но в роду у меня их нет, по-еврейски я не знаю ни слова (это сущая правда). За что же меня так оскорблять? Разве мало того, что я пленный?

— Где этот обер-ефрейтор!? — вскипел Керкенмайер. — Как он смеет?!.

В это время из дома вышел обер-ефрейтор и козырнул штабс-фельдфебелю.

— Подойдите-ка сюда! — загремел жандарм. — Вы что это себе позволяете?! Вы что думаете, что полевая жандармерия не знает, кого она держит у себя?! Подозрительных мы не держим. Вы что это вздумали оскорблять полевую жандармерию?! Да как вы смеете такое даже говорить проверенному русскому пленному?! Да Алекса тысячу раз проверяли! (Когда???...).

Напрасно обер-ефрейтор попытался открыть рот со словами: «Мне показалось...» — взбешенный Керкенмайер обругал его и ьелел бежать бегом. Тут я впервые увидел то, что назы--валось в вермахте «экзерцирен» (обучать строевой службе).

Подобно хлопкам бича дрессировщика следовали отрывистые приказания: «Хинлеген» (Ложись!), «Ауфштейн» (Встать!), «Хинлеген!», «Ауфштейн!», «Ляуфэн!» (Бегом!), «Штильштанд!» (Смирно!), «Ляуфен!», «Хинлеген!»... В течение минут десяти потный, задыхающийся обер-ефрейтор бежал по глубокому снегу. (Жандарм указал, где ему следует «экзерцирен»), валился в снег, вскакивал, полз, снова вскакивал, застывал по команде «смирно!» и вновь бежал, вскакивал, ложился, полз...

Наконец, Керкенмайер, еще раз обругав обер-ефрейтора и предупредив, чтоб он не смел так плохо думать о жандармах, не смел даже пытаться позорить их мундир, отпустил представителя комендатуры Пскова и тот, еле волоча ноги, не в силах побороть одышку, поплелся прочь.

— Собака! — выругался вслед штабс-фельд. — Ему кругом снятся евреи. Их уже давно здесь истребили, а он все ищет.

Как-то на посту стоял Бёре, маленький черненький обер-ефрейтор, отчаянно ненавидевший евреев. Вдруг я издали заметил, что к нему приближается женщина-беженка, явно еврейка, с санками, в которых сидит закутанный маленький ребенок.

— Боже! Неужели сейчас этот гаденыш с ними расправится?!

Женщина сама подошла к жандарму и стала с ним объясняться. Я видел как Бёре с недовольным видом что-то объяснял женщине, жестикулировал и показал ей обходную дорогу, параллельную шоссе. Женщина уехала.

Когда она скрылась, Бёре подозвал меня.

— Знаешь, кто это была?

— Беженка.

— Жидовка! — Бёре фыркал, как пёс, понюхавший кошачью задницу. — Самая настоящая!

— Не может быть! Вовсе не похожа.

— Кто больше знает? Я или ты?.. Я мог ее сдать в комендатуру — таков приказ. Но... не захотел мазаться. Указал обходный путь, может быть, не попадет на глаза нашему второму посту.

Вероятно, беженка «не попала на глаза», иначе бы жандармы проговорились. Но куда она пошла дальше, где могла найти убежище? С ребенком?..