Мои «концерты», отъезд унтер-офицера Мартина

По воскресеньям в деревне, в доме Ванников или Дементьевых, устраивались танцы. Их посещали все вохоновские девушки, а также расквартированные в деревне немцы, польские «хиви», работавшие в штатсгуте и, конечно, немцы из штатсгута. Фон Бляйхерт на танцы в деревню не ходил. А танцы у него в доме, над кухней, после Сталинграда не возобновлялись: траур по «Сталинградской катастрофе» касался не только райха, но и оккупированных территорий. Но на танцы в деревне «барон» смотрел сквозь пальцы: хотят веселиться, — пусть.

Как-то Аня Константинова, крутившая сепаратор в «молькерай», позвала меня к Ценнигу. Она и Таня Свяни пытались что-то втолковать Карлуше, но тот не понимал. Оказалось, девушки в обиде на унтер-офицера Мартина. Он вчера был УФД («Унтер-официр фом динст», дежурный унтер-офицер) и обходя деревню, ворвался в дом, где танцевали девушки с поляками. Именно «ворвался». Там он наорал на всех, а одного поляка ударил кулаком по лицу. Поляков и девушек возмущало, что на унтера нет управы. Вот они и обратились за советом к Ценнигу: как быть?

Ценниг, как и большинство немцев, ненавидел Мартина. Тот не раз ставил Карлушу под удар, вымогая у него масло для своих бесконечных приобретений, при этом был груб, зная, что Карлуша не посмеет жаловаться, и все более наглел в своих претензиях.

Выслушав девушек, Ценниг посоветовал:

— Надо написать в штаб 223-й дивизии, — и он назвал отдел, в который адресовать. — Я на днях поеду туда с отчетами обер-лейтенанта и отвезу. Я там знаю вестового, земляка, он сразу передаст донесение в руки начальнику отдела. Только поторопитесь. Пишите по-русски. Там найдут переводчика.

Я тут же составил обширное письмо с описанием поведения Мартина не только в отношении поляков, но и русских, зная, что теперь не сорок первый год и немцы не благословят унтера, распускающего руки.

Девушки передали письмо Тоне Дорофеевой. Она и Надя Миронова, каждая по странице, разборчиво переписали послание. Здесь жаловаться «барону» было бесполезно: у всех создавалось впечатление, что он всецело доверяет Мартину, постоянно находящемуся рядом с ним.

Дня через два Карлуша сел на мотоцикл и затарахтел в штаб.

Меня удивляла неприязнь, царившая между немцами различных областей Германии. Саксонцы терпеть не могли бранденбуржцев, издевались над прусским «роллендес «р» (раскатистым «р»); ганноверцы становились объектом насмешек баварцев и саксонцев; рейнландцы недолюбливали саксонцев; над швабами и тюрингенцами насмехались вестфальцы и так далее.

Как-то стоявшая на одной улице Вохонова баварская часть подралась с подразделением, состоявшим из саксонцев, которые квартировали на другой улице. В драке участвовали человек триста. Нескольких так искалечили, что их отправили в госпиталь. «Барон», по-моему, был саксонцем, как и большинство солдат штатсгута.

Под навесом над тракторами возле кузницы, а то и в конюшне или в коровнике, когда не было «барона», я читал стихи. Молодежь и обожавшие литературу Павел Дорофеев и дядя Костя Миронов, специально приходили послушать пушкинского «Царя Никиту», «Братьев-разбойников», озорную лермонтовскую «Казначейшу», рассказы Чехова, большинство которых я пересказывал «в лицах». Немцы выставляли «часового», чтобы предупреждал, если появится обер-лейтенант или дежурный унтер, или кто-либо из «ретивых» обер-ефрейторов.

За то, что я рассказывал русским, немцы всегда просили петь. Голос у меня был и чудесные русские песни «Вниз по Волге-реке», «Среди долины ровный», романсы «Гори, гори, моя звезда», а также «Улица, улица, ты, брат, пьяна», «Фонарики» и «Дубинушка» звучали, наряду с ариями из опер, напеваемыми вполголоса, а при возможности, в полный голос. Особенно любили «Утес Стеньки Разина» Навроцкого. Да и я с чувством исполнял эту чудесную песню, включая последнюю строфу, которую знал от дяди Бориса:

 

«Если есть на Руси хоть один человек, Кто б с корыстью житейской не знался, Кто б свободу, как мать дорогую любил И во имя ее подвизался, Пусть свободно вздохнет, На утес тот взойдет И к нему чутким ухом приляжет, И утес-великан Все, что думал Степан, Человеку тому перескажет».

 

Я переводил текст немцам, и он им очень нравился. Вообще, все, что касалось Степана Разина, казалось им романтичным и привлекало.

Вскоре после возвращения Ценнига из штаба Мартин, побывавший с утра у фон Бляйхерта, подошел ко мне. Лицо унтера, склонного, как и его обожаемый фюрер, к дешевой патетике, было торжественным и грустным.

— Мы сегодня простимся с тобой, Алекс, — сказал он.

— Вас ист лез? (Что случилось?) — вытянул я физиономию.

— Фюрер и фатерлянд призывают меня на фронт, — напыщенно возгласил унтер.

— Ничего не понимаю, — нахмурил я лоб, делая удивленную рожу, хотя догадался, что переданная через Карлушу «мельдунг» (донесение) достигла цели. — Зачем это вам?

— Я давно просился на передовую линию, — продолжал гаерничать Мартин. — Не могу сидеть в тылу в то время, когда мои боевые товарищи отдают жизнь за фюрера и фатерлянд.

— Ну и «зарядил» чертов гад, — подумал я. Врет, как последняя баба, да еще прикрывается «святым долгом» и прочей шелухой. Но вслух я сказал: «Господин унтер-офицер, мне трудно поверить, что вас не будет (о, как долго я мечтал об этом!); как пойдут дела здесь, без вас, я не представляю!..

— Я всегда хорошо относился к тебе, Алекс, — вздохнул Мартин. — А потому, не скрою, что и у меня на душе тяжело: мне больно расставаться с Марушей (так он произносил «Ма-руся»). Но... долг прежде всего, — и вдруг он сорвался: «Понимаешь, какая-то свинья накатала в штаб такое отточенное донесение («зо айне цаккиге мельдунг»)...

— О чем, господин унтер-офицер?

— Да о том, как я поколотил одного поляка на танцах. В общем, там еще всякое донесли — и вот уезжаю.

Через час он, уже с походным ранцем и каким-то чемоданом, довольно объемистым, стоял у дороги.

Подъехал Карлуша на «штрассенфлоу» («уличной блохе»). Мы с унтером на прощанье обменялись крепкими рукопожатиями и в душе я себя почувствовал Иудой, хотя разум шептал, что гаду Мартину, который, знай он — кто я, первый бы стал надо мной издеваться, лучше отправиться поскорее на фронт и, желательно, к праотцам...

Когда Мартин уехал, бразды правления попытался захватить Райнер. Но он был моложе, крикливее, кичливее и его не так боялись.

Как я понял, после отбытия Мартина, Райнер и, видно, не он один, стали рассказывать фон Бляйхерту о некоторых «теневых» сторонах деятельности Мартина по части отношения к казенному добру, которое он использовал для оплаты за подарки для фрау и для Марии. Последняя напоминала мне шолоховскую Лушку из «Поднятой целины»; вела себя так, будто ничего не случилось, так же глядела озорными зелеными глазами на своих и на чужих, только на работу стала являться ежедневно, понимая, что поблажек не будет.

А вот ее подружка Шура Алексеева, высокая, статная, видная собой тридцатилетняя женщина, подживавшая с Василием-старостой, из-за чего вечно плакала бедная жена его, сестра Павла, не сумела сдержаться. Ей при Мартине тоже делались поблажки, благодаря ее близости с Марией. После его отъезда она вскоре без предупреждения не явилась на утреннюю разнарядку на работу.

Райнер сразу заметил ее отсутствие и решил навести порядок самым жестоким образом, благо фон Бляйхерт на сутки или двое уехал в штаб, оставив вместо себя унтера.

— Почему нет Шуры Алексеевой?! — заорал Райнер, окидывая грозным взглядом толпу рабочих, по обыкновению собравшихся на поросшем травой холме у кромки леса напротив двухэтажного дома, где жили немцы и я, в чулане. — Где Алексеева?!

Все молчали. Райнер начал кричать, что всяким послаблениям настал конец и так далее.

Я переводил его болтовню, по обыкновению, предварительно предупреждая, что «он орет», «он ругается», «он бесится». «он говорит», после чего дословно переводил его тирады.

Так как никто не мог и не хотел объяснять, почему не явилась на работу Шура (каждому было ясно, что просто у нее, как у всех, свои дела по дому, а то и просто захотела отдохнуть, выспаться), Райнер завопил, что это саботаж, кликнул двух солдат, приказал им «зофорт умшналлен» (сейчас же подпоясаться, то есть, явиться в полной форме) и вдруг обернулся ко мне, когда солдаты, уже в кителях при оружии появились на разводе.

— Алекс, немедленно ступайте с солдатами в деревню и арестуйте Алексееву, я ее сажаю под арест. Марш!

— Я никуда не пойду, господин унтер-офицер, — возразил я. — Я русский пленный, исполняющий здесь, в государственном имении (штатсгут) обязанности дольмечера (переводчика), но я не полицейский, и никто мне не может приказывать кого-либо арестовывать. Это полицейские функции. Никуда я не

пойду.

— Ты обнаглел! — сорвался Райнер. — Мы, немцы, слишком гуманны. Немедленно выполняй приказ! — и он схватился за

кобуру.

Я стоял с невозмутимым видом.

— В последний раз приказываю, Алекс! — орал Райнер. — Я доложу обо всем обер-лейтенанту. Ты думаешь, я не знаю, что ты себе чересчур много позволяешь?! Я могу тебя расстрелять на месте за саботаж! Ты покровительствуешь саботажу! Я все знаю! Все — и про твои ссоры с нашими солдатами, про

все!..

— Можете меня расстрелять на месте, господин унтер-офицер, — спокойно отвечал я, тут же переводя и его, и свои реплики на русский язык, к сведению собравшихся, что еще больше бесило унтера. Я прекрасно понимал, что он не посмеет ничего мне сделать. — Но не грозите, что пожалуетесь на меня обер-лейтенанту. Отмените приказ об аресте Алексеевой: может быть, у нее дети больны или другая какая причина. Обер-лейтенант никогда не приказывает кого-либо наказать, не поинтересовавшись сперва причиной невыхода на работу. А мне, повторяю, не грозите: если я скажу, что знаю про вас, вам будет хуже...

Райнер приказал стоявшим в отдалении солдатам вернуться. Развод закончился в тишине. После него Райнер вдруг дружелюбно обратился ко мне: «Алекс, как ты мог так разговаривать при всем народе? Ведь это роняет мой авторитет. Неужели ты не понял, что мне иначе нельзя? Надеюсь, ты не скажешь: ничего обер-лейтенанту?».

— Господин унтер-офицер, если вы будете относиться ко мне нормально, то и я не буду прибегать к крайностям, не так ли?

— Будем надеяться, что больше ссор не будет, — кивнул Райнер (он мне напоминал собаку, трусливо поджавшую хвост). — Только ничего не говори обер-лейтенанту.

— Натюрлих, герр унтер-официр. (Конечно, господин унтер-офицер)

52. АРТИСТЫ! ТРЕВОГА. ЛЕСТНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.

Большая группа вохоновской молодежи ходила за пять или семь километров в село возле станции Елизаветино. Там, рассказывали на другой день, часто показывают фильмы. На сей раз демонстрировали фильм с громким названием «ГПУ», о всяких ужасах, творимых в советских застенках, и, конечно, о каких-то трогательных любовных приключениях. Толком понять рассказчиков я не смог, только рукой махнул: «пропаганда». А содержание мультфильма, показанного перед «ГПУ», объяснили весьма толково: крестьянин-хозяин разводит кур, свиней, гусей. Работает в поте лица своего, сеет и пашет, коров доит... Приезжает, извиваясь на отвратительных дорогах, «газик». Из него выходит, конечно, еврей и начинает устраивать колхоз: метлой загоняет в огороженный забором неуютный двор и скотину и хозяина с хозяйкой; затем дает хозяину под зад метлой. Потом показано, как бедно живут крестьяне в колхозе, а в Москву потоком идут мясные туши, яйца, зерно... А на кремлевской стене стоят и улыбаются Сталин и Каганович. Кто-то из них наигрывает на гармошке, и оба поют на мотив известной «Катюши» «Широка страна моя родная». Мультик понравился всем больше самого фильма. Девушки говорили, что их как-то раньше водили на фильм «Ночь в Венеции», в котором по их словам не было «никакого содержания», но зато замечательная музыка и прекрасные певцы. Я с грустью припомнил «Большой вальс» и «Сто мужчин и одна девушка», виденные в сороковом году.

...В Вохоново приезжают артисты! Утром об этом рассказывали страстные любительницы искусства, девушки. В деревне висят афиши. Будут выступать в доме Вайников: там самая большая комната. Ее полностью освободят от мебели, поставят скамейки. Уже приехали участники концерта; приводят в порядок этот «зал», отгораживают в нем место для сцены.

Сердце екнуло: сцена!.. Какая ни на есть, но сцена. Выступление...

Артисты разместились по домам у крестьян. Те принимают их, как родных. Всеми владеет любопытство: настоящие актеры!.. У меня посасывает под ложечкой: вдруг встречу кого из знакомых!?. Да еще кого?!. Рявкнет на радостях: Рафа! — и все тут. Или... тихонько «продаст»?..

Поэтому я без особого энтузиазма последовал за фон Бляйхертом в деревню, где он, желая оказать внимание отделу пропаганды, решил посмотреть как устроились приезжие.

Мы подошли к дому Чукановых, где разместились женщины, и я, после предварительного стука, и ответного: «Войдите», — открыл дверь. Все во мне похолодело: в глубине комнаты сидела в полупрофиль ко мне... красавица Наташа Медведева. Одна из лучших студенток нашей мастерской, она уже начала съемки в кино у Яна Борисовича Фрида в фильме «Жених с миллионами». Наташа дала мне почитать сценарий. Это был не совсем заурядный, пропагандистский фильм о том как хорошо живут у нас в стране в колхозах или в местечках евреи. Приехав гостем из Америки, к красавице-еврейке сватается миллионер. Он очарован красавицей и всей еврейской жизнью в нашей стране. Но... невеста ему отказывает: ей слишком дорога советская родина. В общем, фильм чем-то кончался, что требовалось «на том этапе» нашей гибкой идеологии...

Так вот эта самая красавица-еврейка по фильму (ее роль играла коренная русская Наташа) сидела в глубине комнаты.

Вероятно, узнать меня сразу было нелегко, из-за приличных рыжеватых усов, которые я носил на случай непредвиденных встреч, из-за непривычной для тех, кто меня знал до войны, красноармейской формы. Кроме того, я немного прищурился, чтобы стать еще менее узнаваемым. Но в груди у меня стало жарко...

Красавица с пышными черными волосами медленно повернулась в анфас: это была не Медведева.

Фон Бляйхерт разрешил мне познакомиться с артистками. Я сразу понял, что среди них нет профессионалов. В труппе профессиональными актерами были только двое — пожилой артист Александрийского театра Борис Александрович Болконский и его жена, симпатичная еще молодая женщина. Они остановились в соседнем доме. И к ним мы заглянули. Познакомились. Сразу нашли общих знакомых. Он знал моего непосредственного педагога по актерскому мастерству — Александра Васильевича Соколова, и руководителя класса — Леонида Сергеевича Вивьена и еще ряд актеров, которых хорошо знал я.

Борис Александрович нервничал; осторожно выбирал фразы (я основное переводил тут же стоящему «барону»), жаловался, что «у них» плохо, хотя руководитель группы зондерфюрер Зундра, говорящий по-русски, очень неплохой человек.

Оказались Болконские на оккупированной территории случайно, когда летом были на даче. Артист заметно тяготился своим участием в «передвижном театральном организме». Но... надо было зарабатывать на хлеб...

Вот увидите — что это за «театр», — доверительно сказал он. — Любители. А во главе — кочегар Дома культуры, балалаечник. Одним словом, несем «искусство», — со вздохом завершил александринец.

Болконский выглядел весьма импозантно и фон Бляйхерт даже подумал — не из дворян ли он?.. Вечером «барон» дал мне в сопровождение двух конвоиров и разрешил посмотреть концерт. На нем, кроме фон Бляйхерта, этих конвоиров и одного унтера, никто из немцев не присутствовал. Помещение заполнили польские «хиви» и вохоновцы. Яблоку упасть негде.

Концерт произвел и на обер-лейтенанта и на меня весьма скромное впечатление. Сначала выступил руководитель этой бригады или группы, невзрачный рыжеватый мужчина лет тридцати-тридцати пяти — и замолвил слово о «расцвете искусства при фюрере», благодаря тому, что «немцы дали свободу нашему творчеству» (???!!!). К счастью, он говорил мало. Затем пара приезжих что-то станцевала под баян; с «злободневными» частушками о сборе утиль-сырья (???!!!) выступил руководитель группы со своей невзрачной костлявенькой женой. Аккомпанировал частушкам сам исполнитель на балалайке. Надя Павлова (красавица, похожая на Наташу Медведеву), что-то спела и сыграла в каком-то совершенно безобидном и глупом скетче.

Потом вышел румяный юноша лет восемнадцати, и вдруг помещение заполнил сочный бархатистый баритон. Юноша, фамилия его была Розин, поразил настоящим голосом, которым кстати владел довольно прилично. Пел он русские песни, среди них — мою любимую «Вниз по Волге-реке». Болконские читали «Русские женщины», диалог княгини Трубецкой и Губернатора, и, хотя это было очень неплохо, особенно у Болконского, но очень уж выбивалось из пестрейшего ситца всего концерта.

После его окончания, когда зрители стали расходиться, к фон Бляйхерту подошел зондерфюрер Зундра и попросил разрешения побеседовать со мной. «Альзо» кивнул в знак согласия.

Говорили мы по-русски. Я предпочитал его в разговоре с теми немцами, которые его более или менее знали, так как своим произношением и дикцией мог поразить любого куда больше, чем владением немецким, что нет-нет да и вызывало Удивленные возгласы восторга и... ненужные мне вопросы.

Зундра сказал, что от жителей уже знает обо мне; спросил, где я учился, где играл. Я ответил, подчеркнув, что актер я молодой, начинающий. На стандартный вопрос: не играл ли я в пектаклях по пьесам немецких акторов, я соврал, что играл и назвал небольшие роли в «Перед заходом солнца», «Розе Бернд» Гауптмана, в «Разбойниках» Шиллера.

Зундра предложил мне что-нибудь прочесть. Я спросил фон Бляйхерта — можно ли? Он кивнул, и я прочел «Бой Мцыри с барсом» и, смеха ради, пару басен Лафонтена на французском языке.

Присутствовавшие, а в помещении оставались и вохоновцы и актеры, пришли в восторг. «Барон» тоже довольно заулыбался, вот какой у него пленный!

Зундра тут же предложил вступить в их труппу. Меня сразу же освободят: это в его власти. Я стану свободным человеком, смогу играть не только в данной группе, но и в любой другой (в его распоряжении и другие русские артистические труппы). Есть у него и такие труппы, которые ставят спектакли, правда, пока одноактные. Но, улыбнулся зондерфюрер, «с Вашим приходом можно будет рассчитывать на настоящие постановки».

Тут же Зундра обратился к фон Бляйхерту, наговорив комплиментов о моем «даровании», и заявил, что очень желательно, чтобы в «пропагандацуг» (взвод пропаганды) или в «пропагандакомпани» (рота пропаганды) пришел такой молодой артист.

Фон Бляйхерт улыбнулся и пожал плечами: этот вопрос предстоит решать самому Александру.

Меня тянуло на сцену, но я понимал, что участие в «пропагандакомпани» навсегда отрежет мои надежды на возвращение в настоящее искусство, если мне удастся иным путем вырваться из плена. Никакой немецкий паек, который получали в труппе Зундры, не мог от меня заслонить реальной картины. Пусть эта труппа не играла ничего пропагандистского, но уже то, что она состояла на обеспечении фашистской пропаганды, отталкивало

— Большое спасибо, господин зондерфюрер, — сказал я после короткого раздумья. — Вы задали очень лестный для меня и очень серьезный вопрос и решить его сразу невозможно. Видите ли, ко мне здесь очень хорошо относится господин обер-лейтенант, и я не могу с этим не считаться; я здесь уже более года; свыкся с сельской работой, а вы знаете, что каждого из нас, русских, всегда влекла деревня, и здесь вокруг чудесные люди. С ними я тоже сблизился, а они — со мной. И вообще, господин зондерфюрер, я как-то мыслю себе настоящее возвращение к избранной професси, к сцене, не в передвижном коллективе и уже после окончания войны, после...

— Подумайте, — сказал на прощанье Зундра, — если пере-думаете, сразу дайте мне знать. Я буду ждать, — и он назвал, куда обратиться.

Я еще раз поблагодарил его. «Барон» остался очень доволен. Но Зундра и на другой день, когда артисты собирались в дорогу, просил Чуканова передать мне, что будет ждать моего окончательного ответа. Мне кажется, зондерфюрера немного удивил мой вид: аккуратно, но все-таки залатанная гимнастерка, брюки из плащпалатки... — и он потому не оставил надежду заполучить меня в свой «агитвзвод».

В «Северном слове» писали о Печковском (он концертировал в Гатчине); сам он, выступая в прессе, не позволял себе ни одного худого слова о Родине, а после возвращения из поездки по Германии и знакомства с оперными труппами, написал в газете, что даже лучшие впечатления не могли у него изгладить памяти «о незабвенном Мариинском театре» и его постановках.

Другое дело — Блюменталь-Тамарин: не было почти газеты, в которой он не выливал потоки грязи на Советскую власть и на все, что у нас творилось. Не было антисоветского или антисемитского анекдота, который бы Всеволод Александрович, так мило потягивавший ямайский ром в гостях у Анания Абрамовича Шахматова, директора Выборгского Дома культуры в Ленинграде, брата первого мужа моей родной тети, который бы Блюменталь не выдал в прессе за неоспоримый факт. Так он писал об осквернении могилы Гоголя, о продаже ребра великого писателя американским миллионерам. Любую грязь выливал он и на своих бывших товарищей по сцене, на знаменитых своих знакомых из театрального мира России.

В том же «Северном слове» сообщалось о постановке водевиля А. П. Чехова «Медведь» и исполнении центральной роли руководителем труппы Готкевичем. Сперва о нем писал как о Г'откевиче, потом, помещая фотографии, как об Астрове, подчеркивая, что он выбрал себе этот псевдоним.

Ефима Готкевича я знал: учились в одной школе № 13 в Киеве. Он был чуточку старше меня, с детства мечтал о сцене, еще мальчишкой играл в фильме «С одной улицы трое». После окончания десятилетки мы оба держали экзамен в ГИТИС. Его приняли, меня — нет. По совету Москвина я тогда уехал в Ленинград.

Ефим сумел упорнейшим трудом преодолеть речевой дефект — грассирующее «р» — и должен был стать выдающимся актером. Вероятно, его взяли в армию с первого курса, благо в тридцать девятом и сороковом, чуть подходило время, забирали и студентов. Очевидно, попав в плен, Ефим, как и я, скрыл свое происхождение и через театральную концертную группу или через «пропагандакомпани» стал заниматься любимым делом. Что ж, дай Бог ему удачи!.. Однако, встречаться нам не обязательно: откуда я знаю, какую сказку он придумал о себе, а ему откуда знать, что о себе сочинил я?..

Через некоторое время одна из вохоновских девушек после поездки в Гатчину сообщила, что красивую Надю Павлову убил немецкий часовой. Она вечером шла по улице после комендантского часа и на окрик часового не ответила. А тот сразу выстрелил и убил наповал.

В Вохонове после наступления темноты по улицам ходят «штрайфен» (патрули). Слава Богу, еще никого не убили. Иногда я узнаю пароль. Когда немцы, заперев меня на ночь, выстраиваются неподалеку от окна, я слышу их команду и, сообщаемое к сведению часовых и патрулей «кенворт» (пароль). Но запертому это ничего не дает.