Первые впечатления. Хорст фон Бляйхерт

Машина, на которой меня привезли, заехала за дом. Оттуда показался молодой человек в штатском, аккуратно одетый, чистенький; подошел ко мне, протянул руку: «Слава Богу, уезжаю. Ты вместо меня».

Назвался он Юрием. Жил в Гатчине. Здесь работал около месяца и постоянно просился в город. Я поинтересовался, как его кормили? Он усмехнулся: «Меня неважно, а тебя — будут еще хуже».

— Хуже, чем в лагере, навряд ли, — буркнул я. — Как этот лейтенант?

— Увидишь, — усмехнулся Юрий. — Девчонки здесь хорошие. Но ничего не успел...

Тут прошла мимо одна, действительно симпатичная девушка, и Юрий перекинулся с ней несколькими словами, сказал, что уезжает и указал на меня: «Вот будет у вас переводчик».

Девушка скорчила милую гримасу, небрежно скользнула взглядом по мне. Одетый в штатское Юрий, конечно, выглядел куда привлекательнее, как денди по сравнению со мной. В этой «глуши», по его словам, он томился. Но теперь его берут переводчиком в управление «Викадо» или в комендатуру. Это не то, что здесь, в маленьком полуразрушенном совхозе...

Меня больше всего интересовала еда. Известно, какой волчий аппетит после сыпного тифа. У Юрия тут ничего не было, а ужинать он собирался в Гатчине.

Показались офицеры. Сели вместе с Юрием в машину. Они явно были давно знакомы. Лейтенант в очках козырнул им вслед и повернулся ко мне: «Альзо» (Итак).

«Альзо» было его любимым словом, это я сразу заметил и про себя дал ему первое прозвище — «Альзо».

— Итак, вы разговариваете по-немецки?

— По-французски и по-английски тоже, — ответил я, предупреждая иногда возникавшие вопросы о происхождении...

Оглядывая меня с ног до головы, он явно не пришел в восторг ни от моего вида, ни от перспективы общения с таким доходягой. Потому он был предельно лаконичен:

«Сегодня у нас уже обед кончился. Ужин выдается для солдат сухим пайком. Для вас паек не получен. На днях съезжу в Гатчину, выпишу для вас паек военнопленного. Пока будете получать суп на нашей кухне. Немецкому солдату положено три четверти литра в котелок. Вам — в два раза меньше, триста семьдесят пять граммов. Но не будем мелочными, я прикажу, чтоб вам, если будут остатки, наливали пол-литра.

Я понял, что у этого господина зимой снега не выпросишь, и решил не унижаться.

Был тихий ясный день, воскресенье первого июня.

— Альзо, — лейтенант посмотрел на меня холодными выпуклыми глазами через свои сильные очки, опять поморщился и велел длиннорукому ефрейтору показать мне, где я буду спать.

Ефрейтор козырнул и, быстро двигая кривыми ногами, зашагал за дом. Там он указал мне слева от входа маленький чулан с зарешеченным окном.

— Это твоя будка, — указал он. — На ночь будешь под замком. Сейчас его приладят.

Очевидно, лейтенант уже распорядился: на полу лежали молоток и гвозди. А через минуту вошедший столяр молча принялся за дело. Еще минута — и замок висел.

— Если ночью захочешь выйти по нужде, — наставлял ефрейтор, — постучишь в окно: поблизости всегда часовой. Он тебя выпустит и опять закроет. Я приставлен к тебе. Если попробуешь бежать — сразу «бах-бах». — Он похлопал по кобуре пистолета и оскалил зубы.

В чулане стояла сколоченная из неструганных досок «притче», подобие койки. Ефрейтор повел меня к конюшне. Там я набрал соломы, напихал в большой дырявый мешок, брошенный мне немцем-конюхом, — и матрац был готов. Покрыл я его прихваченным из лазарета одеялом.

Затем длиннорукий повел меня к сарайчику напротив окна моего чулана; вытащил таз и кувшин: для умывания.

Таз и кувшин я отнес в чулан и поставил на кирпичи, которые остались от развалившейся печурки.

У окна стоял маленький самодельный стол на крестовине, возле него — табурет. После лагеря эта одиночная камера показалась мне райским уголком. Я подмел пол, вышел на крылечко, присел на ступеньке.

Я не знал — где нахожусь, ближе к фронту или дальше от него? Не имел понятия о совхозах, переименованных в «Государственные имения» («Штатсгютер»), ни о людях, которые здесь живут и работают, ни вообще о сельском труде. Где-то в душе жило облегчение: избежал гибели в «дулаге». Но надолго ли? Зная, как тщательно у нас проверяли любого человека, я полагал, что и немцы также должны проверять каждого пленного и, если этого до сих пор не делали, то лишь потому, что я находился фактически в прифронтовой полосе, где не действовали ни «Викадо», ни гестапо. Я понимал, что «чем дальше в лес, тем больше дров», — чем глубже в тыл, тем чаще придется сталкиваться с уже пустившей корни немецкой сортировочной машиной: там будут и гестапо и всякие проверки, осмотры...

Перед моим окном уходило к горизонту огромное поле. С другой стороны дома зеленел лес. Что за лес? Далеко ли он простирается? Есть ли где поблизости партизаны? Спрашивать об этом было глупо и не у кого. Судя по спокойной деловитости хлопотавших немцев, ходивших в сторону леса без оружия,, я сделал вывод, что тут для них опасности нет... Только для меня... Но пытаться бежать бесполезно: я едва ковылял за длинноруким, с трудом дотащил, отдыхая, до чулана полкувшина воды из колодца возле конюшни.

После лагеря здесь поражали тишина и, словно замедленное течение времени и жизни.

За углом раздался кашель, и оттуда выглянул маленький старичок в очках с седеющей бородкой клинышком. Оправа закреплялась веревочкой.

Старичок достал из кармана кисет, свернул цыгарку и подсел ко мне.

— Новый переводчик?

— Да.

— Из пленных, сразу видно, — и он предложил мне свернуть цыгарку. Я не отказался.

— Зовут-то как?

— Александр.

— Худой, — покачал головой старичок. — Чего такой?

— Тифом болел.

Старик вздохнул и сочувственно закивал: «А в плену давно ли?»

— Восьмой месяц.

— Давно-о, — протянул, затягиваясь, старик. — Да ты что?!. — И он поддержал меня, а то бы я упал. То ли самосад был крепок, то ли усталость и слабость взяли свое, но в глазах потемнело, в ушах зашумело и я бессильно привалился к косяку двери.

Старик поохал и спросил: «А кормят-то как?»

— Тут еще никак, а там — сами понимаете.

— Эх, и у нас ничего нет, — пожаловался он. — Прошлой осенью все свои окруженцы шли: как не покормить? Потом зиму всю беженцы стояли. Голодные все. С детьми. Как не поделиться? По весне их вакуировали глубже. А сичас у самих ничего, разве капуста одна.

— Капуста — тоже еда.

— Ну да, квашеная. Я — те, коли хошь, принесу завтра котелок. А уж хлеба.., — и он развел руками.

Мы познакомились. Звали его, как он отрекомендовался, «дядей Федей», а фамилия — Ипатов. Ему было пятьдесят шесть лет. Раньше он работал в совхозе огородником, овощеводом. Деревня, при которой был совхоз, называлась Вохоново и находилась в километрах двадцати от Гатчины.

— А там, — глазами показал Ипатов в даль прямо перед нами простирающегося поля, — там Питер...

С тех пор мои глаза постоянно смотрели в том направлении.

Появившийся лейтенант заметил, что мне не полагается разговаривать с гражданскими, только переводить; обратил на это внимание ефрейтора и велел дяде Феде и мне следовать за ним. Ефрейтор поплелся сзади.

Лейтенант, переваливаясь с ноги на ногу (у него была какая-то странная походка) быстро зашагал мимо конюшни и поднялся на возвышение, где рядом с силосной башней валялись парниковые рамы без стекол, а рядом темнели, погруженные в грунт бревна.

— Вы, я слышал, — обратился он к Ипатову, — являетесь и садовником, и стекольщиком, и печником, мне Юрий говорил. Так вот нужно здесь, — он указал на косогор, на котором виднелись остатки парников, — опять устроить парники. Завтра же с девочками начнете приводить их в порядок. С утра.

Я все перевел и дядя Федя закивал головой: понял.

Лейтенант посмотрел вокруг: что бы еще приказать? Но вспомнил, что сегодня воскресенье и отпустил Федю.

Я тоже вертел головой по сторонам. Перед нами зеленела небольшая полянка, за ней — желтели кирпичом развалины. Слева от нас, окруженный огородом, прижался к дороге маленький домик. Справа виднелся небольшой заросший пруд, а дальше чудесная аллея толщенных красавцев дубов. Они обрамляли полянку с трех сторон и смотрелись в пруд.

* * *

— Н-да-а, — думал я, — оказавшись запертым в своей конуре, — «млеко», «девучки»... Тут не до того... У лейтенанта «Альзо» хоть с голоду сдыхай. Скупющий — сразу видно.

Часа в четыре утра меня поднял длиннорукий; сказал, что покажет, где получать обед. Пока лейтенант разрешил дать мне утром кофе.

Кофе я никогда не любил, питанием его не считал и с детства знал, что немцы пьют его без сахара. Но в надежде «подцепить» что-нибудь у повара, взяв котелок, я отправился за ефрейтором.

Кухня располагалась невдалеке в одноэтажном длинном доме барачного типа на другой стороне дороги.

Первая встретила меня, когда я поднялся на крыльцо, высокая худощавая женщина лет пятидесяти, темноволосая, с грустными беспокойными глазами, впрочем, у всех женщин на оккупированной территории в глазах читалось беспокойство: никто не ручался за завтрашний день. И здесь ночью гудели в сером небе бомбардировщики и доносились глухие взрывы.

— До чего же худой, солдатик! — всплеснула руками женщина. — Пленный? Я кивнул.

— Откудова?

— Из Гатчины. Там сыпным тифом болел.

Тут из двери выглянула другая женщина, молодая, с правильными чертами лица, с темными блестящими глазами и черными волосами. Я сразу догадался, что это дочь пожилой. За спиной дочери показался немец в сером рабочем кителе: повар. Он задал мне пару вопросов и предупредил:

— Хлеба нет. Для тебя не получен. В обед придешь — налью супа. Давай котелок.

Я решил не отказываться от «кафе». Донес его до своего чулана и, оглядевшись, чтоб не видели, вылил на мусорную кучу, оставив на дне чуточку гущи «на зуб».

Повар объяснил, что эта кухня временная, пока не отремонтируют другую. А здесь он готовит на плите «тети Маши» и «Надьи» (Нади). Заодно он сообщил, что был летчиком, но почему оказался в обозниках умолчал.

Дом, где поместили меня, служил казармой. На втором этаже две комнаты занимал лейтенант; рядом, в большом соседнем «зале», спали солдаты. Внизу когда-то помещалась пекарня. Но печь разломали (от нее отделялся мой чулан ветхой дощатой перегородкой); чулан выходил в коридор и рядом были складские помещения. Теперь в них лежали огромные мешки с овсом для лошадей. На мешках чернели орлы со свастикой в когтях.

Немцы еще только устраивались на жительство. Наверху сколачивали деревянные нары, что-то прилаживали. Ефрейтор пожаловался, что они уже две недели здесь, а только в субботу им привезли дефицитные гвозди и инструменты, у крестьян было не допроситься: «Нитшево, нитшево», — передразнил он русских, — «нитшево не понимай». Я догадался, что этим его познания в языке исчерпаны.

Пожевав кофейную гущу, голодный по-прежнему, я стоял другой стороны дома у дороги. Напротив, на склоне холма, сидела кучка крестьян. Среди них — дядя Федя, еще двое мужчин, молодой и пожилой, несколько женщин и девочек-подростков.

Дядя Федя поздоровался со мной как со старым знакомым представил собравшимся: «Александр, из Гатчины, из лагеря».

Женщины вздохнули: «Сразу видно».

Вышел лейтенант и приказал дяде Феде с тремя девочками идти приводить в порядок парники.

К лейтенанту подошла бледная женщина с грудным ребенком на руках. Ноги у нее отекли, и она их с трудом передвигала. Она назвалась эстонкой Якобсон. Ее обещали отправить родным в Эстонию. Здесь она не сможет прокормить ни себя, ни ребенка. Она просила поскорее ее отправить.

Лейтенант надул щеки, провел пальцем по краешкам губ и пообещал, что в ближайшие дни постарается решить этот вопрос.

— Но мне есть нечего, — умоляла со слезами на глазах женщина. — Сколько еще ждать? Хоть поесть что-нибудь дайте.

— Вы же не работаете, — поморщился лейтенант.

Переводя эти жестокие слова, я сам просительно посмотрел на офицера. Он недовольным жестом поправил очки: «Ладно, скажу повару, чтоб выделил что-нибудь вам, если останется. Из остатков. При первом удобном случае помогу отправить вас в Эстонию к родным. Вы — не работник и мне здесь не нужны. Альзо... (Итак), — это у него означало и начало, и конец разговора.

Пожилой мужчина, эстонец плотник Юнтер, получил задание вместе с немецкими солдатами сколачивать нары. Молодой мужчина — Алексей Ручкин, из беженцев, тоже получил задание по плотницкой части. Женщины, среди них тетя Маша и Надя, отправились чистить коровник, большой каменный, стоявший перпендикулярно к конюшне.

Утренний развод на этом закончился, и лейтенант уже повернулся, приказав мне следовать за ним, когда по дороге сверху быстро съехала на велосипеде девушка лет шестнадцати с миловидным молочного цвета лицом, светловолосая, в голубой футболке.

Она соскочила с велосипеда возле лейтенанта и попыталась на невероятном «школьном» немецком заговорить с ним. Он кивнул на меня.

— Говорите, пожалуйста, я все переведу, — сказал я и в ответ на вопросительный взгляд лейтенанта перевел сказанное.

Тоня Дорофеева, так звали девушку, ехала в Гатчину. Она просила лейтенанта похлопотать, чтобы ее отца выпустили из тюрьмы.

Я все точно перевел, не совсем понимая, в чем дело.

Тоня пояснила: неделю тому назад за отказ от работы ее отца, тракториста Павла Николаевича, по приказу лейтенанта полиция арестовала и увезла в Гатчину. (Так вот, оказывается, каков этот господин!..)

— Но он же плохо себя чувствовал, — просила девушка.

— Ваш отец отказался работать для немецкого вермахта. — Пояснил лейтенант. — Безнаказанным это оставаться не может. Что я могу сделать теперь?

— Он действительно был болен. Он не нарочно, — упрашивала девушка. — Что же нам делать? Как быть? Мама в положении, брат маленький. Живем мы в чужом доме, наш сгорел, когда тут проходил фронт. Отец у нас — вся надежда, — и она смотрела печальными голубыми глазами на немца. — Я знаю от вас зависит все. Вы, если захотите, все можете.

Я переводил в точности выражения Тони и еще подчеркнул, «если захотите, все можете». Последнее — признание его могущества — явно польстило немцу. Он крякнул и почесал лысину над лбом.

Девушка продолжала убеждать выпустить ее отца, поясняя, что он честный работник, хороший специалист, но здоровье у него неважное, он не молод, недоедание и заботы заставили его отказаться. Но он вовсе не враг немцев.

— Нн-аа, — протянул лейтенант. — Недоедание!? Если б он работал, я бы приказал ему выдать хлеба и еще что-нибудь. Он просто не хотел для нас работать.

Тоня стала возражать. Я, как мог, старался придать побольше убедительности ее доводам. Наконец, «герр» (господин) смягчился п пообещал завтра заехать в Гатчину и попытаться, если это возможно, вызволить ее отца.

— Если вы там будете, если вам позволят с ним увидеться, можете сказать, что я попробую ему помочь, — заключил он.

Тоня поблагодарила и покатила в Гатчину, а лейтенант отправился со мной к парникам.

Голова кружилась, ватные непослушные ноги нетвердо ступали, пытаясь поспеть за недовольным офицером, то и дело оборачивавшимся и торопившим меня.

Дядя Федя, раскуривая самосад, указывал девочкам, это были его дочери и их подруга Мария Манинен, как разрыхлять землю. Они успели уже аккуратно сложить в одно место рамы, разбросанные вокруг силосной башни.

Лейтенант поинтересовался рассадой, и тут мне пришлось переводить многое такое, чего я раньше не знал. Ведь само название «рассада», разные другие садоводческие и огороднические термины в моем словаре отсутствовали. Совместными усилиями — и спасибо моей памяти — эти наименования и понятия быстро обогащали мой словарный запас. С помощью Феди Ипатова и лейтенанта Хорста фон Бляйхерта я начал приобщаться к сельскому хозяйству.

В обед я проглотил пол-литра жидкого супа. Но вскоре затем дядя Федя незаметно передал мне полкотелка кислой капусты.

ПАВЕЛ ДОРОФЕЕВ И ДРУГИЕ

Еще один день. Сколько их будет? Утром и вечером смотрю на фотокарточки. Валя. Покойные мать и отец, дядя Борис. Валя русская, а остальные не похожи на евреев. На свое студенческое фото смотрю и вздыхаю: совсем другой стал. Зеркала нет, но я это чувствую.

События всегда легче восстанавливаются в памяти, чем чувства и мысли. Как бы ни были сильны ощущения, они при воспоминании, хотя будоражат кровь, нервы, но точно такими, как когда-то, быть не могут. И все же беспокойство за Валю, за родных и близких не покидало меня. Мне повезло; что я не стал свидетелем ужасов, которые творили нацисты. Да, я видел расстрелы, избиения, самого били, холодал, голодал, болел, ощущал на себе презрение к порабощенному народу, высокомерие завоевателей. Но того, о чем они сами рассказывали, я не видел. Рассказы жандармов и санитарного штабс-фельдфебеля в Гатчине рисовали страшную картину истребления евреев. Я знал, что рано или поздно докопаются до моего происхождения.

И все же жизнерадостность молодой натуры брала свое: искренними были мой смех, и мои улыбки, и мое озорство.

Людям, не прошедшим фронта и моей «школы», этого не понять. Никогда.

Неуверенность в завтрашнем дне порождала... «широту натуры». Откуда я мог знать, находясь в штатсгуте, что творится в Гатчине? Может быть, там какая-нибудь немецкая разведка проверила правильность моих показаний зондерфюреру в «дулаге пять» и обнаружила, что никакого артиста Ксенина в Ленинградском театре драмы и комедии сроду не было... Или вдруг наткнулся кто-либо из гатчинских или здешних немцев на страшного хауптмана Гофмана или местная жандармерия случайно узнала, что я давно должен быть расстрелян по приказу начальника жандармерии АОК-16?.. А то вдруг решили провести медосмотр... и конец. Вдруг кто-то из населения заподозрил: чернявый, кудрявый,.. по-немецки говорит. Не еврей ли? А донести могут запросто. Лишь бы подозрение родилось. Я перевожу то, что человеку приятно, и он ко мне относится так, будто я ему это приятное делаю, а не немец, исполнивший его просьбу. Перевожу отказ — и человек начинает дуться уже на меня, словно это я ему отказал. А уж если немец ругает?.. Правда, тут я нашел способ оставаться и честным и чистым. Я говорил ругаемому: «унтер-офицер (фельдфебель, ефрейтор) обзывает тебя «свиньей», «лодырем» и он отказывает в твоей просьбе. Все же дулись на меня, поругивали в лицо, а иные и за глаза. Опасность доноса Дамокловым мечом висела над моей головой. А ведь могут донести за одно, а раскопать другое... Эти опасения заставляли меня часто прятать свое самолюбие и проявлять терпение, подчас безответно выносить незаслуженные оскорбления в таких ситуациях, в которых до плена я бы «рубил с плеча».

* * *

Немецких солдат в штатсгуте сперва было человек десять. В деревне Вохоново их, наверное, было много. Но из других соединений.

Через день после разговора с Тоней лейтенант сел на старый французский трофейный велосипед и укатил в Гатчину. Пока он отсутствовал тетя Маша Михайлова, когда я получал обеденную порцию супа, предложила мне снять гимнастерку и постирать белье.

— Постираю вместе с немецким, — сказала она. — А то вшей у тебя, небось, еще больше, чем у них. А мне стирать все одно: они дают мыло и платят, кто хлебом, кто чем. А вон и банька. — Она указала на двор, где курилась едким дымком открытая дверь парной, — ступай, пока никого нет.

Я последовал ее совету и поспешно вымылся. Едва одевшись, я увидел возле бани длиннорукого.

— Ты куда исчезаешь? Если убежишь, вместо тебя расстреляют несколько заложников. У нас так.

Вечером приехал фон Бляйхерт. Быстро обошел двор. Сразу заметил, что за время его отсутствия нигде ничего не сделано и приказал солдатам и мне до темноты подметать и чистить двор.

На утреннем разводе я увидел высокого костлявого мужчину лет сорока, лысого, с несколько вытянутым книзу крупным бледным лицом, на котором блестели очень светлые глаза.

Он подошел ко мне и поздоровался. Я заметил, что он сильно заикается.

— Павел Дорофеев, — отрекомендовался он. — Из Гатчины вот отпустили. Тракторист.

Это был отец Тони. Я с любопытством смотрел на него. Весь уклад жизни перед войной, все виденное, читанное убеждало, что доверять людям нельзя. Разве мог я в институте даже хорошим знакомым сказать, что мне не нравится лицо Сталина, что мне жаль Якира, Тухачевского, что я не верю в виновность прочих «врагов народа»? Впрочем, Вале я говорил: у нее арестовали и осудили отца, как и у другой моей хорошей подруги, Гали Савельевой. С той тоже можно было быть откровенным. И все. Все побаивались друг друга и не ручались за себя... Фильмы, лекции, книги о вероломстве врагов научили не только меня говорить не то, что думаешь, а то, что безопасно. По фильмам, книгам, брошюрам я знал, что враги, выпуская кого-либо из тюрьмы, обязательно его завербовывают, делают провокатором. Павла Дорофеева по ходатайству лейтенанта выпустили. Нет ли здесь какого подвоха?.. На вид он очень прост, этот гигант Павел, лицо доброе, на святого похож. Только еще нимба над лысиной не хватает. А какой этот тракторист на самом деле?..

Фон Бляйхерт, увидев Павла, изобразил на лице нечто вроде улыбки, даже с оттенком благожелательности; поджал тонкие губы и, подойдя к трактористу, выразил надежду, что тот будет работать добросовестно. При этом за стеклами очков глаза немца блестели холодно и колюче.

Павел ответил, что ждет распоряжений. Тогда лейтенант приказал осмотреть и привести в порядок оба трактора ХТЗ, стоявшие возле конюшни. Павел направился к ним.

Через полчаса он подошел к лейтенанту с какими-то деталями и объяснил, что нужно их заменить, а где взять замену он не знает.

Лейтенант поморщился. Так как требуемых запасных частей совхозе не нашлось, лейтенант нацарапал записку на листке из блокнота, вручил Павлу: «Если попробуют задержать — покажите».

Печати на записке не было: достаточно, что написана по-немецки.

— Поезжайте в Николаевку, — приказал лейтенант. — Там есть МТС, там подберете детали.

После обеда приехал начальник «Викадо», толстый интендант Ширмер, с привезшим меня зондерфюрером и представил лейтенанту крепкого парня лет двадцати пяти в поношенном штатском костюме явно с чужого плеча.

«Фон» подозрительно посмотрел на новичка и приказал ему идти к Павлу. В штатсгуте появился еще один тракторист Степан Струков. С Дорофеевым он сразу нашел общий язык, и они полезли под трактор.

Степан был танкистом. То ли его танк подбили, то ли произошло что-то другое, но Струков, вырываясь из окружения, ухитрился избежать плена и оказался на свободе в качестве штатского, беженца. Вообще-то его история показалась мне похожей на дезертирскую... Но... с шестого июня он начал работать в штатсгуте.

«Фон» сказал, что после работы Струков может идти в деревню искать себе жилье. Паек и заработную плату он будет получать в -штатсгуте, когда все наладится. Пока ему будут выдавать на кухне такую же порцию супа как немцам, а хлеб — как гражданским.

В штатсгуте устраивались на работу беженцы, которым неоткуда было взять продукты, крестьяне, проведшие голодную зиму и старавшиеся как-то дотянуть до урожая, и бывшие рабочие совхоза. Последних было несколько человек — тетя Маша Михайлова, Соня Драченко, Юнтер, вскоре уехавшая Якобсон, да еще эксцентричная худющая, но очень сильная женщина непонятного возраста, крикливая, но не злая Лиза Михайлова по прозвищу «дурочка». Она охотно выполняла любую работу и даже, громко ругая фрицев, вдохновенно таскала семидесятипятикилограммовые мешки с овсом, к чему ее никто не принуждал.

Деревня Вохоново лежала на поляне, окруженная с двух сторон лесом, с южной стороны парком, а на восток уходило поле, опять-таки упиравшееся в лес. Деревенька была маленькая, сорок шесть двориков. Слева, если смотреть с пригорка, светилась возле колодца большая лужа, называвшаяся прудом.

На пригорке, откуда начиналась земля штатсгута, слева от двухэтажного дома, который ремонтировали немцы, чтобы разместить в нем канцелярию, кухню и жилище лейтенанта, стоял бревенчатый сарай, явно складское помещение. Наискосок от него, через дорогу, на пригорке в одинокой избенке жили Лиза-дурочка со своей старшей сестрой, молчаливой Евдокией. Б свое время они не вступили в колхоз. Мужей их угнали, куда Макар телят не гонял. С тех пор, поговаривали, Лиза стала «немного тронутой».

Прямо напротив избы Михайловых на краю парка, возле самой дороги, пестрела свежими цветами аккуратная могила с крестом, огороженная низеньким заборчиком. На кресте зеленел большой венок. Ухоженная могила советского офицера, капитана или лейтенанта, последнего защитника деревни осенью сорок первого года была для жителей священной. Идя на работу, все проходили мимо могилы. Ухаживала за ней Лиза. Деревенские девушки постоянно следили, чтоб на холмике лежала свежие цветы. Несколько могил немецких солдат, не доезжая штатсгута, белели березовыми крестами, но цветов к ним никто не приносил.

Рассказывали, что похороненный капитан со своим ординарцем вдвоем, а затем капитан один прикрывали отход наших войск; перебегали с места на место с пулеметом и немцам пришлось «гоняться» за ними, применив артиллерию. Сперва погиб ординарец, потом его командир.

Поблизости на бугре в вырытой траншее стояла наша разбитая трехдюймовка. А внизу, в первом же деревенском огороде, отделенная оградкой с четырех сторон, лежала большая неразорвавшаяся авиабомба.

Вся деревня имела форму квадрата, в двух местах перерезанного линиями улиц, переходивших далее в дороги на деревни Большое Ондрово — на востоке — и Березнево, на севере. Над деревней на пригорке высился двухэтажный дом бывшего магазина. В нем и решил «Фон» устроить свою канцелярию и резиденцию.