Эрнст Виттерн и еврейка, по окрестным деревням

У Виттерна в «молькерай» работают Надя Миронова, милая курносая обаятельная девушка лет шестнадцати, блондинка с карими глазами, и вохоновская финка, тоже кареглазая, но черноволосая Мария Манинен, очень серьезная и потому немножко смешная. Мария на полтора года моложе Нади. Девушки крутят сепаратор, помогают Эрнсту сбивать масло, делать творог, заквашивать сычужком молоко, из которого должен затем получиться сыр. Эрнсту очень нравится Надя. Вечерами он, прихватив кусочек масла или сыра, ходит в деревню посидеть у Мироновых. Старший брат Нади — офицер Красной Армии. Жив ли?...Отец Нади — дядя Костя — высокий горбатый старик лет шестидесяти пяти. Дядя Костя умный, начитанный человек. В противоположность своей жене, доброй набожной Анне Петровне, он — убежденный безбожник. Дядя Костя иногда декламирует, и весьма выразительно, басни Демьяна Бедного, в частности «У батюшки Ипата водилися деньжата». Анна Петровна укоризненно смотрит на мужа и тяжело вздыхает.

«Барон» рад бы всю деревню заставить ишачить в штатсгуте, но подчас мешают немцы из других частей, расквартированных в деревне. Почти в каждом доме на постое офицеры — и в большинстве чинами не ниже, а то и выше «Альзо». Хозяева жалуются им, когда «барон» требует их на работу. Постояльцы считают, что хозяева должны их обслуживать, а если те будут в штатсгуте, то будут хуже ухаживать. На самом деле «ухаживания» не играют роли, а просто хозяева дают постояльцам лишний литр молока или яйца, чтоб те за них вступились. В деревне офицеров много. Солдаты расположились в землянках, вырытых в лесу неподалеку от дороги, а начальство — в домах. Наши самолеты больше действуют ночью и летят в тыл, к станциям, забитым эшелонами.

Иногда днем появляются бомбардировщики. Они проплывают на большой высоте. Но немцы, все равно, хотя ясно, что эскадрильи следуют в глубокий тыл, прячутся в кусты, в канавы, ложатся на землю. Я стою во весь рост среди дороги.

— Ложись, Алекс! — кричит из-за куста немец.

Я не ложусь. Зачем? Пусть бросят бомбу. Пусть она прямым попаданием разорвет меня на мелкие частички. Пусть следа от меня не останется, чтоб никто не мог поиздеваться над моим телом. Ведь рано или поздно узнают, кто я... и тогда воздадут!.. За все!.. И эти девушки, подростки, все эти люди, наши, не говоря о фрицах, станут свидетелями моей жестокой казни. И Эрнст Виттерн «поймет», почему я вел с ним такие (!) разговоры. И Курт «поймет», и Мольке, и Зауэр, и Тигель, и все остальные солдаты. И все, мною сказанное, пойдет на смарку: кто поверит еврею? Кто из немцев усомнится, что все, что я говорил — ложь?

Убежден: они проиграют. Через полгода-год придут наши. Трудно даже попытаться поверить, что смогу дожить до этого. Но... пока живу. Господи! Приблизь это время! Господи, как долго оно тянется! Я не верю в Бога, но очень хочу, чтобы он был. На груди моей крестик, подаренный Марией Семеновой. Может быть, прежде чем расстегнуть штаны, расстегнут ворот гимнастерки?..

* * *

Двор пуст. Все в поле на работе. Эрнст идет от молочной с высокой черноволосой девушкой. Подзывает меня, просит посмотреть — нет ли в комнате унтер-офицеров Мартина или Райнера. Я поднимаюсь на второй этаж. Никого.

Эрнст говорит девушке, чтоб она подождала его в их комнате, а он сбегает в свою «молькерай» (молочную). Девушка все понимает и отвечает по-немецки. Выговор у нее хороший.

Я остаюсь с ней один на один. Не надо быть знатоком, чтобы сразу определить, что она еврейка. Лет ей семнадцать — девятнадцать. Рослая красавица с большими грустными глазами.

— Вы — еврейка? — спрашиваю я, уверенный, что это так.

— Да, — вздыхает она.

— Зачем вы это говорите?! — набрасываюсь я на нее. — Пытать будут — не смейте сознаваться. Говорите, клянитесь, креститесь, убеждайте, что вы армянка или грузинка. Но не смейте сознаваться (кстати, нос у нее не еврейский). Вы же знаете, что вас ждет!?

— Знаю, — тихо говорит она. — Меня долго скрывали, но больше не могли. Я владею немецким, это иногда выручает.

— Ни за что не сознавайтесь в своем происхождении. Возвращается Эрнст с кувшинчиком молока, свертками масла и творога.

— Поешьте, — говорит он. — Это возьмите с собой и уходите. Он заворачивает еще полбуханки хлеба и кладет девушке вместе с маслом.

— Ты умеешь молчать, Алекс?

— Эрнст, ты за кого меня принимаешь?

Через несколько минут он провожает ее к перекрестку и возвращается задумчивый.

— Никому не говори, Алекс, хотя вряд ли она спасется: слишком похожа...

— А я решил, что она армянка или грузинка.

— Ты ничего не понимаешь, Алекс. Вот я ненавижу евреев. Но при чем же тут женщины, дети?!.

Мне так тяжело. Как бы я хотел открыться... Уверен, Эрнст никому бы не сказал. Но уже сознание того, что кто-то знает, лишало бы меня безграничной раскованности: я вошел в роль и жил ею.

— Дорогой Эрнст, я ваших «расовых теорий» не принимаю. Это чушь. Предки нашего великого Пушкина были неграми, поэта Лермонтова — шотландцами, Жуковского — турками, мать величайшего русского полководца Суворова — армянка, предки Ленина — шведы или немцы, Гоголя — поляки, основатели Петербургской и московской консерваторий — евреи, пусть крещенные, великие русские патриоты-полководцы сплошь и рядом были прибалтийцами, немцами, кавказцами. Уверен, если бы лучше знал историю Германии — и там бы нашел тьму примеров инородных происхождений, веяний и влияний у великих ученых, артистов, государственных деятелей. Среди немцев, как и среди всякого другого народа, хватает стяжателей, трусов, продажников — уверен!

— Да-а, Адольф считает, что самый опасный — это «белый еврей» («айн вайсер юдэ»): к нему не придерешься за происхождение, но эксплуатирует такой почище жида — и безнаказанно!

— Вот видишь!

Ни Эрнст, ни я никогда не узнаем, удалось ли спастись этой бедной еврейке. Оставаться здесь ей было слишком опасно, гибельно: наличие вокруг людей, готовых при первом удобном случае выслужиться перед оккупантами, грозило быстрой расправой.

* * *

Домашние Нади Мироновой готовились отметить ее день рождения. Надя и дядя Костя попросили «барона», чтобы он разрешил мне прийти, пусть с конвоиром. Но обер-лейтенант отказал: «Военнопленный не имеет права».

После празднования Эрнст рассказывал, что сам обер-лейтенант явился в парадной форме со своей неизменной улыбкой за стеклами очков, уселся рядом с родителями, ел, пил, чокался. Подарка не принес. Ушел довольный. Но и Эрнст, и еще два-три приглашенных немца, не говоря о всех гостях-односельчанах, чувствовали себя стесненно.

«Барон» и все немцы штатсгута надевают парадную форму, когда по воскресеньям у себя наверху «барон» устраивает танцы. В штатсгуте остаются только часовые и патрулирующие.

Танцы кончаются с наступлением темноты. Многие немцы провожают девушек домой. Некоторые ухаживают за девушками, как Эрнст за Надей или Антон Хингар за Аней Константиновой, но, кроме милых улыбок, ничего не могут добиться. Тоня Дорофеева ведет себя так, что никому даже в голову не при-ходит к ней подступиться. Только издали вздыхают: хороша!..

Девушки возвращаются с поля. Впереди — Тоня, распевая:

 

«Пусть враги, как голодные волки, У границ оставляют следы: Не видать им красавицы-Волги И не пить им из Волги воды».

 

Девушки хором подхватывают припев. Немцы смеются. Им нравится песня. Они спрашивают, о чем она. Я объясняю. Немцы наслышаны о знаменитой Волге, обожают песню о Степане Разине «Из-за острова на стрежень». Новую песню они воспринимают как естественное продолжение серии песен о Волге. А там уже идут бои. Все чаще повторяется немцами слово «Сталинград». В журнале вижу снимок: солдаты вермахта в дозоре на берегу Волги. Дошли-таки, проклятые...

Несколько звеньев наших бомбардировщиков проплыли над головами. Вскоре за Елизаветином забухали зенитки, грохнули разрывы бомб. Потом раздался рокот низко летящего самолета. Появился наш бомбардировщик. В хвост ему впился мессершмидт. Сверкнули язычки огня из орудий самолетов. Вдруг лисьим хвостом вспыхнуло пламя на бомбардировщике. Он резко взмыл вверх, прямо, встал огромным черным крестом против солнца и сразу перевалился на бок и на нос и, оставляя чернорыжий шлейф огня и дыма, стремительно рухнул в лесу, не далее километра от деревни. Над лесом поднялся огромный черный гриб. Прогремел взрыв. На глазах всей деревни погибли наши летчики. Такое видели не раз. И всегда эта гибель оставляла тягостное впечатление, и люди наши опускали головы; взгляды гасли. Не хотелось вспоминать виденное, говорить вообще.

В немецких газетах отмечается «цэер видерштанд дер большевикен» (отчаянное сопротивление большевиков). Уже не «руссен», а «большевикен»... Знаменитые фашистские асы погибают друг за другом. Удэт, Мёльдерс, Граф, Марсель... В газетах полно «боевых эпизодов», в которых то некто ефрейтор Ризе, то еще какой-либо солдат из непроверяемой дали уничтожает десятки советских танков. Среди немцев ходит шутка о геббельсовской пропаганде — целый набор «боевых эпизодов», — в которых некий «ефрейтор Арш» (ефрейтор Жопа) совершает сказочные подвиги. Сообщают мне эти хохмы, оглядываясь. Но замечаю, что мне они доверяют больше, чем друг другу.

Мартин постоянно настраивает «барона» против Эрнста.

Обходя штатсгут — с этого обер-лейтенант всегда начинает рабочий день, и я должен сопровождать его, — «барон» придирается, что не увидел в «молькерай» кого-то из работниц. Эрнст объясняет, что по уважительной причине разрешил ей остаться дома, тем более, что сегодня дел немного и можно справиться без отсутствующей.

Обер-лейтенант вскипает: какое право имеет унтер-офицер освобождать русских от работы?

Эрнст пытается оправдаться, но «барон» дает волю гневу.

На грубый тон обер-лейтенанта Виттерн отвечает возражениями. В конце концов каждый припоминает другому всякие допущенные нарушения. «Барон» уходит в бешенстве, кинув на прощание, что отправит Виттерна на фронт. Эрнст говорит, что найдет управу на обер-лейтенанта.

Виттерн пишет в штаб жалобу, так как безусловно прав.

— Увидишь, — убеждает Эрнст, — его царство кончится. Я ему припомнил его бесконечные нарушения дисциплины и его сожительство с Марией В., и ручаюсь, его отсюда выгонят.

— А я убежден, что загремишь отсюда ты. В штабе все поддержат его. Он дворянин, офицер.

— У нас это роли не играет. Фюрер сказал...

— Фюрер сказал, что война будет блицкригом, — прерываю я- — А у «блица» (молнии) конца не видно. Помяни мое слово: тебя отправят на фронт, а фон Бляйхерту ничего не сделают.

Недели через полторы Виттерн вечером зашел в мой чулан проститься.

Он налил в солдатские кружки коньяку. Мы чокнулись.

— Желаю тебе, Эрнст, остаться живому, а твоей Германии — проиграть войну. Не обижайся: что думаю, то говорю.

— Я тебе иногда буду писать, Алекс. У меня есть земляк в части, которая стоит в Луйсковицах. Это километров пять отсюда. Он тебе доставит письма. После войны приезжай ко мне в Гамбург. Будешь дорогим гостем. Впрочем, ты к тому времени станешь знаменитым артистом и таких, как я, знать не захочешь.

— Эрнст! Ты слишком плохого мнения обо мне. Но, увы, за то, что смогу приехать в Гамбург, не ручаюсь. У нас с выездом за границу — жуть как трудно. Я бы очень хотел повидать другие страны, попутешествовать. Но у нас никто не ездит, никого не выпускают. Разве что после войны станет с этим легче.

— Но мы же должны победить!, — Эрнст, вы уже проиграли.

— Шталин после войны тоже не удержится.

— Удержится. Мои предчувствия не обманывают.

Уходя, Виттерн швыряет мне под топчан фуражку с высокой тульей, вроде офицерской. На черта она мне?! Впрочем, пусть лежит. Под нары никто не заглядывает, а уборку я делаю редко... Пусть валяется...

Мы обнялись. Эрнст уехал.

...Ложится снег. Идет второй год плена. 21 ноября Михайлов день, престольный праздник в деревне. На Дмитрия Витюшке стукнуло четырнадцать лет. Вечерами, когда «барон» уезжает куда-то в свой штаб или в Гатчину, Витюшка приходит после работы ко мне и до темноты я ему рассказываю «Три мушкетера», «Отверженные», «Князь Серебряный». Школа для подростков завершена. Четыре класса было — хватит...

Вместо Эрнста заведовать «молькерай» «барон» ставит Карлушу Ценнига, и тот добросовестно старается вникнуть в новое для него дело. Вместо Нади Мироновой и Марии Манинен обер-лейтенант также назначает других девушек. Но это дела не меняет. Новые молочницы такие же милые вохоновки и, если мне удается заскочить в «молькерай», они, как и сам Ценниг, смотрят сквозь пальцы на то, что я проворно запускаю руку в бочку с творогом, хватаю горсть — ив рот. Для «молькерай» это ничто, а для меня — еда! Семидневный свой хлеб я обычно отдаю за починку сапог, гимнастерки, штанов... Хлеб — мера всех вещей. Его не хватает. За все платят хлебом, коньяком, шнапсом. Последние два не по моей части...

Недели через три приезжает мотоциклист, унтер, заходит во двор, спрашивает меня. Мы знакомимся. Он передает мне открытку от Эрнста. В ней ничего особенного. Скучает по Вохонову, по Наде. Просит передать приветы ей и ее родителям. Добром вспоминает меня и надеется, что в жизни мы еще встретимся.

— Если что нужно, если чем сможем помочь, обращайся ко мне, — предлагает приятель Эрнста, — всякое может случиться, особенно у тебя (он подразумевает, что я пленный). А я думаю, что если случится самое страшное для меня, то никто мне помочь не сумеет да и не возьмется...

Наскоро пишу ответ Эрнсту. Унтер обещает наведываться. Объясняет, как дать ему знать, если понадобится помощь. Мы жмем друг другу руки, и он уезжает.

От весточки Эрнста на душе теплее: приятно знать, что тебя помнит хороший человек. Догадывался б он, кто я...

Проклятая война! Проклятая политика!!! И все ее «идеологические» прикрытия! Люди есть люди. Почему они должны быть разъединены, почему их натравливают друг на друга, заставляют людей, которые могут быть настоящими друзьями, угнетать, уничтожать друг друга!? Цивилизация!.. Все эти орденоносные дипломаты, великие политические деятели — лгуны и лицемеры. Ни один, самый страшный и бессовестный бан-дюга не насчитает столько жертв своей кровожадности, сколько на счету рядового дипломата, стравливающего целые, народы и государства, из-за нефти, угля, всякой всячины, прикрываемой «идеями». Недаром Гейне писал: «Умные выдумывают идеи, дураки их распространяют». А умные — добрые???...

В штатсгут прислали польских «хиви». Человек двадцать. Крестьянские парни, мобилизованные немцами. Получают солдатский паек, одеты в форму, похожую на немецкую. Здоровенные ребята, работящие. Особенно выделяется огромный рыжий детина. С ними я осторожен. Есть поляки, объясняющиеся по-немецки: их оккупировали еще осенью тридцать девятого. Разместили «хиви» отдельно от немцев в отремонтированном домике, где раньше жила Якобсон с детьми до отъезда в Эстонию. Сперва поляки держатся обособленно. Затем все чаще начинают наведываться в деревню, пытаются ухаживать за девушками. Но те понимают, что и немцы, и поляки — «временные»... Танцевать вечерами танцуют, но больше — ни-ни и Даже провожать себя не позволяют, хотя провожать-то — сто — Двести шагов: вся деревня сорок шесть дворов.

— Их гляубэ, зи вэрден Шталинград айнкассирэн. (Я думаю, они «приберут» Сталинград), — слышу я разговор немцев. В газетах на русском языке ничего, кроме победного крика, пока не выделяется. Но в немецкой прессе заметные тревожные ноты. Все чаще ссылки на «коварство большевиков и союзников».

Обер-лейтенант — страстный охотник. Как-то ему удается подстрелить двух зайцев, и повар готовит на весь взвод внеочередной обед. Зайцев в округе, как и лисиц, полно. Но последних подстеречь труднее. Подстрелив однажды вместо волка большую собаку, «Альзо» приказывает отнести ее дяде Алексею Иванову, портному, чтобы тот снял шкуру, а в награду «за труды», так и велел передать «Альзо», мясо взял себе.

Когда в сопровождении неизменного конвоира я отнес дяде Леше убитую собаку и в точности передал слова «барона», портной пришел в бешенство (к тому времени с питанием стало лучше, да и предыдущей зимой до собак и кошек крестьяне все-таки не доходили).

— Сам он — собака! — заорал портной. — Пусть сам и жрет! Отнеси ему собачье мясо, путь слопает и подавится!

— Дядя Леша, не кипятись. Придет время — они и этому мясу будут рады. А пока сними шкуру и не ругайся с «бароном». Оттого, что я верну ему мясо с твоими «примечаниями», толку не будет: он же считает всех нас низшей расой. Помещик. Феодал. Что с него возьмешь? — и я выругался зело матерно, как и портной.

Конвоир переводил взгляд с одного из нас на другого и, хотя, кроме матюгов, ничего не разбирал, но догадался, о чем речь и почему кипятился дядя Леша. Немец сочувственно покачивал головой: он больше понимал, чем обер-лейтенант, он сам был крестьянином и помещиков не любил.

Обер-лейтенант выспрашивает про глухариную охоту. Но сейчас не сезон. Надо ждать весеннего тока. Да и глухарей здесь нет. А тетерева часты. Местные охотники теперь все без ружей. Изъяли.

...Степан Струков не только тракторист, но и парикмахер. Степка стрижет и вохоновцев и немцев. Подрабатывает. Меня стрижет бесплатно. Волосы у меня вьющиеся. Степан удивляется: «Густющие, черные, как у кавказца» (слава Богу, что не как у еврея...). Объясняю, что мать моя из казачек, а на Кубани все черные. Мои волосы были светлее до сыпного тифа (это правда), а после болезни стали виться мелкими завитушками (говорят, такое действительно происходит).

В редкие моменты, когда мне удается поглядеть в осколок зеркала (бреюсь я использованными лезвиями, которые мне дают солдаты), сам ужасаюсь черноте своих волос. До ухода на фронт, до стрижки, они были каштановыми. Усы у меня рыжеватые. Брови черные. Пилотка не может прикрыть черноту волос. Правда, когда Степан подстриг меня под бокс или в этом роде, порядочно сняв с боков и сзади, я стал выглядеть светлее. Слышал, если вымыть волосы перекисью водорода, они посветлеют. Как-то зашел косоглазый фельдшер Кребс из Микино, деревни в полутора километрах от Вохонова, где жил дядя Миша — шустер (сапожник), Я попросил немного перекиси, объясняя, что буду разбавлять и полоскать горло: я ведь артист. Фельдшер принес малюсенький пузырек, Я вымыл голову, плюхнув все его содержимое в таз. Увы, волосы не посветлели. Вероятно, я не умел пользоваться перекисью, да и было ее с гулькин нос.

Девушки и женщины обращают внимание на мои вьющиеся волосы. Как-то раза два по утрам я показывался на разводе, «забыв» вытащить из волос все «папильотки», бумажки из газетной бумаги, кое-как скрученные и засунутые в волосы. Вскоре узнал я, что волосы у меня вьются, потому что я их «искусно завиваю»: артист... Это мне и было нужно.

* * *

Наши поездки с Мартином и обер-лейтенантом по окрестным деревням продолжаются. Жители вокруг преимущественно финны или эстонцы. Русские встречаются редко. Заехав за Большое Ондрово, в чистенькой деревушке, встречаем лесника, молодого, лет двадцати восьми, тридцати, с интеллигентным лицом, вьюшейся темной бородкой и вьющимися волосами. Я чувствую, что он еврей. Жена его — милая маленькая женщина с ребенком на руках, явно русская. Его фамилия Зенков. Они из беженцев. Он немного говорит по-немецки. Мы знакомимся. У него добрые голубые глаза, глубокие и грустные. Лесник отвечает на вопросы обер-лейтенанта. Заметно, что он специалист, знает и любит свою профессию. К счастью, деревня эта в километрах десяти от Вохонова и ее жителей жадным до рабочей силы Мартину и «барону» привлечь к работе в штатсгуте нельзя.

На Зенкова обер-лейтенант производит хорошее впечатление (когда «барон» хочет, он умеет быть обаятельным, тем более, что «Альзо» угощает его сигаретами — редкая расточительность!).

На обратном пути, едва мы отъехали, как Мартин заявил, что по его мнению лесничий — еврей и странно, что им до сих пор не занялась комендатура. Обер-лейтенант морщится.

— Типично русское интеллигентное лицо, — вмешиваюсь я. — Посмотрите на лицо Достоевского — копия, на лицо Ивана Грозного в известной картине Репина. Типичный интеллигент.

— Пожалуй, да, — соглашается «барон». — У русских раса выражена очень многообразно. Сказалось татарское влияние. Вот недавно у нас в журнале доказывалось, что Ленин с какой-то стороны тоже татарского или башкирского происхождения.

— По-моему, со стороны матери он шведского или немецкого, — осторожно вставляю я.

Фон Бляйхерт прищуривается: «Н-да-а, что-то тоже слышал».

Про себя я убежден, что Зенков еврей и мне как-то тревожнее, больнее и теплее на душе: где-то есть еще человек, вроде меня, скрывающийся, и, возможно, более несчастный, потому что у него еще малютка-ребенок и жена. Семья. Хорошо, что он в такой глуши, еще дальше от города, чем Вохоново, в стороне от больших дорог. По-моему, в той деревне немцев или нет или совсем мало.

Мы продолжаем объезд округи. В одной деревне старый барский дом. Пустой. В хорошем состоянии. В зале стоит великолепная фисгармония с тридцатью шестью регистрами. По очереди, «барон» и я, пытаемся играть. Обер-лейтенант играет весьма прилично, лучше меня. Появляется девушка лет восемнадцати-девятнадцати, русокосая. Кажется, ее фамилия Грудова. Она превосходно говорит на немецком, финском, эстонском языках. Она смотрит на меня сочувственно. По-моему, она финка или эстонка. В каждом ее слове ощущаю симпатию не просто к русскому пленному, но и вообще к России. Нам удается перекинуться несколькими фразами о Ленинграде, о довоенном прошлом. Оно кажется далеким и прекрасным. Больно и приятно его вспоминать. Девушка спрашивает как со мной обращаются. Я отвечаю, что хорошо. Но, кажется, она, глядя на Мартина, не очень верит моим словам. Мы прощаемся. Обер-лейтенант подчеркивает, какой он либерал, что позволил мне в его присутствии поговорить «о посторонних вещах» с незнакомой девушкой (знал бы он, о чем я говорю не в его присутствии с вохоновцами и с его солдатами?!.).

В Малое Ондрово приехали только Мартин, конвоир и я. Зашли в помещение школы. Это большой одноэтажный крестьянский дом. В классной комнате стоит пианино. Привычно сажусь за инструмент. Мартин ничерта не смыслит в музыке. При нем можно «виртуозничать». «Барон» не потерпел бы такой левой руки в аккомпанементе при исполнении классики «на слух», я это сразу понял, когда он сидел за фисгармонией.

Учитель Николай Иванович Орлов вздыхает: инструмент есть, а играть некому. Как заниматься с детьми музыкой?

— А не отпустит ли барон тебя зимой на уроки музыки в школу? — спрашивает он.

Я перевожу его вопрос. Мартин и конвоир смеются, я улыбаюсь: не из того теста обер-лейтенант.

47. «ЧУМА», «ЯЩУР» И РУССКАЯ БАНЯ. ОПЯТЬ О ЕВРЕЯХ...

В моей конуре холод неописуемый. Сквозь стенку из неплотно пригнанных грубых досок ветер вдувает снег. Наконец, кто-то догадался, и дядя Федя починил развалившуюся печку, а поверх кирпичей положил лист железа. Вечером, идя в свой чулан, натаскиваю щепок, дров и растапливаю печку. Но уже к полночи в стоящем на ней высоком кувшине вода превращается в огромную сахарную голову льда.

Тигель, будучи часовым, заметил, как я, скорчившись, одетый, укладываюсь спать, и притащил из конюшни попону. Это были блаженные ночи. Но длились они недолго: другой дежурный, помнится, «ретивый» Баум заметил попону и поднял шум: «Русский пленный укрывается теплыми попонами наших лошадей». Возразить никто не мог. Шум прекратился. Попону забрали.

Поражает обилие у немцев конной тяги. Мне почему-то сдается, что огромные лошади вермахта непривычны к нашим морозам и менее симпатичны, чем наши небольшие русские лошадки, еще имеющиеся у крестьян.

Как-то поехали в сторону Жабино. Где-то не очень далеко от этой русской деревни, как и Вохоново, окруженной чухонскими, проходит фронт. Там знаменитый «Ораниенбаумский плацдарм». При приближении к деревне мне чудится, что слышны выстрелы и разрывы.

Но не успели подъехать к Жабино, как я увидел щиток с надписью «Чума!». Я резко натянул поводья. Лошади остановились.

— Пест (чума), — повернулся я к моим спутникам.

— Мауль унд кляуэнзойхе (ящур), — спокойно возразил обер-лейтенант. — Это для людей не опасно. Но для конных обозов, для скотины это очень опасно. Впрочем, надпись старая. Поехали!

В Жабино никто не обратил на нас внимания и, не доложив о себе ни старосте, ни представителю немецких войск, мы повернули обратно.

Всю дорогу обер-лейтенант молчал. Мне подумалось, что его смутила и навела на раздумье надпись на придорожном щитке: ящур...

С ветеринарами, русским и немецким, я встречался не раз. Из Кикерино, села соседнего Волосовского района, приезжал в штатсгут пожилой, очень полный ветеринар со своим молодым помощником. Пожилой был главным ветеринаром района или округа. Приезжали и немецкие ветеринары. Чаще других посещал штатсгут один обер-ветеринар, вскоре ставший штабс-ветеринаром (чин, равный хауптману), симпатичный австриец лет тридцати двух — тридцати пяти. Он был гебиргсйегером (из горнострелковых частей). На фуражке у него изгибалась металлическая эмблема горных стрелков — альпийский цветок эдельвейс. Штабс-ветеринар, как я понял из разговоров с ним, отнюдь не увлекался фюрером и его политикой. Мне доводилось переводить штабс-ветеринару, когда он по просьбе крестьян осматривал их коров. Делал он это охотно, тем более, что всегда ему за консультацию давали или несколько яиц или кусочек масла, нелишние даже в рационе офицера. Как и со всеми, могущими пригодиться людьми, «барон» поддерживал с ветеринарами хорошие отношения.

Случилось так, что у Шуры Алексеевой, вскоре после нашей поездки в Жабино, заболела телка. Придя на развод-Шура попросила меня перевести дежурному унтеру просьбу вызвать ветеринара.

Унтер, не ручавшийся, что «старик» пойдет навстречу, все же доложил. К удивлению, обер-лейтенант живо заинтересовался болезнью телки; сам, с Мартином и со мной пришел на двор к Алексеевой; осмотрел, правда, не касаясь, телку; переглянулся с Мартином, покачал головой и я снова услышал слова «мауль унд кляуэнзойхе» (ящур).

Придя в канцелярию, обер-лейтенант приказал мне написать в Волосово главному ветеринару записку на двух языках. Фон Бляйхерт подписал немецкий текст.

Через день или на следующий же день главный ветеринар со своим помощником прибыли. Сперва «барон» пригласил главного ветеринара к себе; поговорил с ним; приказал угостить его обедом с немецкой кухни; дал бутылку коньяка. Затем обер-лейтенант в сопровождении Мартина, унтер-офицеров Райнера и Эггерта и, конечно, меня отправился к дому Алексеевой. Вся «комиссия» вошла в сарай, где лежала ничего не подозревавшая телка. Фон Бляйхерт стал через меня рассказывать о симптомах ящура и необходимости соблюдать крайнюю осторожность, так как в штатсгуте множество лошадей, овец, коров, свиней и так далее.

Ветеринары отлично поняли, что от них требуется. Они привезли с собой дезинфицирующие жидкости и тут же, у входа в хлев, побрызгали на пол, на стены, на тряпку у порога. Все присутствующие тщательно вытерли ноги об нее и отправились обратно. Телку, чего боялась хозяйка, резать не стали, дали немного какого-то безобидного питья и кучу всяких советов.

В канцелярии главный ветеринар оставил официальную бумагу о том, что зафиксирован случай ящура и необходим длительный карантин для всей скотины деревни Вохоново и штатсгута.

Следом за русскими приехал симпатичный штабс-ветеринар австриец. Обер-лейтенант предварительно побеседовал и с ним. Затем офицеры в сопровождении меня проследовали к телке. С порога хлева штабс-ветеринар окинул взглядом «пациентку», кивнул головой; вся «комиссия» вытерла ноги о тряпку, смоченную дезинфицирующей жидкостью. Я опять перевел хозяйке кучу полезных советов, и мы ушли.

Во все стороны от Вохоново на всех дорогах были установлены щитки с надписями о том, что для конных обозов, для любого вида конной тяги проезд строго воспрещен ввиду эпидемии ящура.

«Эпидемия» не распространилась, не помешала привозу в молькерай молока со всех окрестных и вохоновских коров; не помешала являться в штатсгут рабочим из других деревень и даже приводить с собой скот к племенному быку, жеребцу и козлу. Правда, на утренней разнарядке я раза два переводил объявления о необходимости соблюдать меры предосторожности, в связи с опасностью распространения эпидемии ящура. Сперва жителям других деревень даже предлагалось приходить на работу не по той улице, где благополучно здравствовала виновница карантина. Затем все вошло в свою колею. Но щиты, предостерегавшие и запрещавшие любым видам конных подразделений посещать Вохоново, остались. На многие месяцы деревню оградили от постоя оккупантов, благо чуть не все их части имели в своем распоряжении лошадей. Легче вздохнули в фон Бляйхерт, вечно ссорившийся с офицерами, квартировавшими в Вохоново, и жители, которым не меньше хлопот доставляли постои. Даже движение автотранспорта через деревню сократилось: на колесах машин можно было разнести бактерии ящура. В общем, на длительное время наступала полоса относительного спокойствия. Конечно, машины гатминской или войсковицкой комендатур нет-нет да проскакивали через «зараженную местность»; вохоновцы беспрепятственно ездили на базар или по личным делам в близлежащие поселки (за пределы «бецирка» (района) они могли выезжать только по специальным пропускам комендатур).

«Ящур» стал причиной несвоевременной доставки продуктов и боеприпасов различным подразделениям. Что ж, интересы обер-лейтенанта и мои (да и вохоновцев) сошлись.

Рабочим, приезжавшим иногда из соседних деревень на утренний развод в дровнях, предложили временно пользоваться другим транспортом. Зимой большинство из них приезжало на финских саночках, стоя одной ногой на одном из полозьев, держась руками за высокую спинку саней, а другой ногой отталкиваясь. Так ездили быстро — и молодежь, и пожилые. Летом почти все приезжали на велосипедах. Меня удивило, что здесь все имели их и умели на них ездить. Мне велосипед казался роскошью. До войны я только мечтал его иметь.

Почему я спокойно сплю? Мне не снится то, что преследует меня днем: разоблачение. Снится все, кроме него.

За окном — поле. За ним деревня Муттолово. В том направлении Красное село. Я видел обычное с угрозами распоряжение красносельской комендатуры, подписанное комендантом — фон Кляйст-Ретцов. Неужели это потомок знаменитого Клейста, романтика, автора «Разбитого кувшина», так радовавшего ленинградских зрителей-ребятишек? Мне чудится ночью, что оттуда, из-под Красного села, доносятся звуки канонады. Я верю: наши придут оттуда. Я часто-часто смотрю в ту сторону. Там Ленинград — лучшее воспоминание моей жизни. Театральный институт. Мастера. Преподаватели — друзья на всю жизнь. Первое письмо на фронте я получил от Елены Львовны Финкельштейн (Куниковой). Она сообщала, что отправила посылку. Конечно, я ее не получил. А письмо храню. Только надорвал сверху, где стояло «Рафа»...

В бане я моюсь после немцев. Тетя Маша готовит баню. Сперва моется обер-лейтенант, затем — унтеры, после них — солдаты. Остатки — мои. Стоящий снаружи немец поторапливает. Обычно баня вечером. Темно. Не опасно.

У Манинена баня на самом краю парка, примыкающего к постройкам штатсгута, возле дороги на Малое Ондрово. Старый Оскар Манинен предлагает: «Ты бы, Ликсанд, сходил ко мне в баню. У меня ваш барон мылся. Ему понравилось. Унтеры тоже ходят. Чего бы тебе не сходить? Попроси, чтоб отпустили. Сегодня мы топим для себя. Приходи».

«Для себя», значит, обойдутся без немцев. Это меня прельщает. Обер-лейтенант поехал в штаб: сегодня не вернется. Отпроситься у Мартина можно. Он сквозь пальцы посмотрит на то, что я буду мыться на краю совхозной территории. Сбежать нельзя: в Малом Ондрове, в Муттолове, — везде фрицы и их пикеты.

Мартин разрешает. Я захожу в горячо натопленную баню, не спеша, раздеваюсь в предбаннике, захожу внутрь, укладываюсь на полку. Красота! Только-только начинает вечереть. Лежу и задумываюсь о своем.

Вдруг дверь предбанника отворяется. Заходят унтер-офицер Эггерт, повар Ланге и Хингар. «Повезло!»... Тот самый Эггерт который мне объяснял: «Чем можно каждого еврея от православных отличить»....Хингар и Ланге в этом отношении тоже собаку съели.

— Хо! Алекс, ду бист хир?! — всовывает в дверь длинный нос смуглый Ланге. (Хо, Алекс, ты здесь?!).

— Яволь! — бодро отвечаю я. — Верден цузаммен баден (будем купаться вместе).

— Гут, гут, — влезает в баньку Хингар. Вслед за ним, пригнув голову, сгорбившись, лезут остальные.

Я плеснул на камни еще один ковш. Поднялся пар. На полке стало нестерпимо жарко.

— Толлер Алекс! (Бешеный Алекс), — взвыл Эггерт. — Эс ист цу хайс. (Слишком жарко!).

— На, на, зи мюссен дох маль айне эхт руссише зауна прюфен. (На, на, должны же вы разок испытать настоящую русскую баню). — Я плеснул еще один ковш. Немцы приникли к полу. Сверху я, улыбаясь, слежу за ними. — Ви гейтс? (Как дела?).

— Алекс, ду бист феррюкт. Дас ист унфэртреглих (Алекс, ты сошел с ума. Это невыносимо).

— Алее руссише ист фюр зи унфэртреглих. (Все русское для вас невыносимо), — наглею я. И, когда они, чертыхаясь, поспешно ползут к выходу, кидаю: «Эх зи, юдэн!» (Эх вы, жиды!).

Обалделые немцы, наскоро одевшись, выскакивают из бани. После их ухода я, тоже, обалделый, приоткрываю дверь в предбанник.

* * *

Девки!.. Они мне снятся. Их много вокруг, красивых и лукавых. Но я никогда не бываю один. Все время рядом конвоир или другой немец, от унтера до фон Бляйхерта. Нередко я просыпаюсь, когда мне уже приснились встречи с женщинами... Когда я смотрю на них, разговариваю с ними, чувствую, даже голос мой меняется, внутри к самому горлу подступает волна нежности, горячая, невытребованная жажда желания. Никто, очевидно, об этом не догадывается. Шучу. Смеюсь. Чуть обер-лейтенант или Мартин в сторону, копирую их и прочих «гостей». И никто не замечает, что появившееся вдалеке облачко пыли от немецкой машины уже совершает в моей душе переворот, уже кажется мне едущим разоблачением, медицинской комиссией или посланцами комендатуры, которым поручено проверить мое происхождение. И тогда все. А я смеюсь. Я не могу без смеха, без игры. И все понимают: Александр — артист. Артист должен быть веселым. С обер-лейтенантом я серьезен, с Мартином и Райнером — почти так же серьезен, с солдатами — весел, а с нашими — очень весел! Знаю: они любят меня за это, за стихи и песни, за то, что ненавижу «гостей», что явно не верю в их царствие.

— Почему ты, Сашка, не вступаешь к ним в «хиви»? — спрашивает надоедливый староста.

— А как наши придут — что мне тогда? — отвечаю ему вопросом на вопрос. — Креста на мне нет, что ли? Я ж присягу давал. Напоминание о кресте не лишнее, а присяги я, честно говоря, не давал, как и другие наши первые ополченцы. Не до того было. Торопились заткнуть брешь на фронте.

Мое упорное неверие в их победу производит впечатление на всех вохоновцев. Матвей Федоров отказывается вступить в немецкое «хиви» для цивилистов (гражданских), Павлик Наукас тоже отказывается. Когда им предложили, они пришли ко мне и я им отсоветовал: все равно, наши придут. Лучше работайте в штатсгуте.

Иногда «скользкие» разговоры приходится вести в присутствии немца, кое-как разбирающего по-русски. Но язык наш так богат синонимами, что обойти зыбкие знания иностранца не представляет труда. Вместо «замолчи» можно сказать «заткнись», «придержи язык», «онемей», «набери в рот воды» и еще многое. Вместо слова «доносить» есть «докладывать», «ябедничать», «наушничать», «фискалить», «сообщать» и так далее. Рядом стоящий немец будет напрасно пытаться уловить соль разговора и этим я умело пользуюсь. Впрочем, замечаю, что немцы не очень-то пытаются изучить русский. Зачем? Есть Алекс. Чуть что — «Алекс, переведи». А наши девчата, хотя со смехотворными ошибками, но порядочно понимают уже по-немецки и даже объясняются, хотя предпочитают тоже, чтобы «перевел Сашка». Хуже всего они понимают то, что им не по вкусу, особенно касательно работы. Тут они и Райнера, а то и Антона Хингара «не понимают»... Одним словом, я нужен всем. Даже когда в деревню на постой прибывают новые части,