Подкрепление. Москвин. Театральные воспоминания

Одиннадцатого июня с утра двор штатсгута огласился выкриками возчиков, топотом тяжелых лошадей, скрипом огромных колес высоких телег. Прибыло человек двадцать немецких солдат с двумя унтер-офицерами. Главный из них, толстяк с мясистым свисающим носом на коричневом угреватом лице, унтер-офицер Мартин, бойко отрапортовал лейтенанту о прибытии в его распоряжение.

Затем толстяк обошел с «фоном» двор, парк, осмотрел конюшню и пустой коровник, оба двухэтажных дома штатсгута и потом подошел ко мне, демонстративно, «как равному», протянул руку, похлопал по плечу, сказал, что лейтенант уже рассказал ему обо мне.

Несмотря на проявление благожелательности, толстяк мне показался подозрительным: я почувствовал, что за показной простотой и маской добродушия скрывается коварная душа.

Второй унтер-офицер, Адольф Райнер, худенький, небольшого роста, не расставался со стеком, которым изредка похлопывал по начищенным сапогам на кривых ногах, тоже не вызывал доверия. Райнер немного знал русский, то и дело вставляя в речь чешские слова. Словарный запас у него ограничивался чисто потребительскими именами существительными — названиями продуктов, вещей домашнего обихода или, связанных с лошадьми, и, конечно, всякой похабщиной. Райнер ходил быстро, не в пример важно медлительному Альфреду Мартину и, хотя также напускал на себя важный вид, но производил впечатление озорного мальчишки, отнюдь не доброго, лет уже двадцати восьми.

В первом этаже здания бывшего магазина, пока ремонтировали второй этаж, для фон Бляйхерта, разместили кухню, канцелярию и, за перегородкой — жилое помещение. В нем поселились повар Георг Ланге, смуглый невысокий крепыш с умными черными, как у вещего ворона, блестящими глазами, саксонец. С ним поселился канцелярский унтер-офицер Эггерт, сухарь лет сорока, в очках, с партайабцайхен, отъявленный нацист, способный читать длиннейшие лекции о методах распознавания евреев и необходимости истребления «проклятой расы». Третьим жителем первого этажа стал судетский немец Антон Хингар, небольшого роста полный ефрейтор с лицом, напоминавшим бравого солдата Швейка на известных иллюстрациях к книге Гашека. Хингар немножко говорил по-русски.

Прибывшее пополнение заняло также весь первый и второй этаж дома внизу, во дворе совхоза, где был и мой чулан. Унтер-вфицеры поселились пока в проходной комнате рядом с лейтенантом. Часть склада освободили под дополнительное помещение для солдат.

Квартира тети Маши избавилась от немецкой кухни. Ланге принял «оборудование» — несколько черпаков, кастрюль и тазов — от бывшего повара, отправлявшегося на фронт (болтали, что он не поладил с «Альзо»).

В конюшне теперь стояло не меньше пятидесяти лошадей, толстых, гривастых. Когда они резво бежали с пастбища, земля дрожала под ударами их огромных копыт, и я мог себе представить атаку тяжелой кавалерии во времена сражений под Полтавой или Бородином: если от пятидесяти так дрожит земля, то как она должна дрожать от топота нескольких тысяч мчащихся коней?!..

Кох (повар) Ланге угостил меня сигаретами, но супа налил по-прежнему, пол-литра. «Больше пока нельзя, — пояснил он. — Со временем видно будет».

Ранее, шестого июня, после пятидневной голодовки еще бывший повар выдал мне полученный в Гатчине паек для военнопленного. Паек выдавался на неделю и состоял из буханки немецкого хлеба (одна тысяча двести граммов) кусочка маргарина, кусочка мармелада общим весом граммов двести. Повар объяснил, что положенную крупу, он, понятно, кидает в общий котел: не готовить же отдельно для одного пленного, тем более, что и мне такая комбинация выгоднее. Я, конечно, согласился.

Первый раз я получил две буханки хлеба, за прошлую и на будущую неделю. Обе были черствые, покрытые легким налетом плесени. Но это был хлеб! — самый дорогой и дефицитный продукт. Когда я нес его от кухни (в пределах двора штатсгута мне разрешили двигаться без охраны), я поймал жадные взгляды двух ребятишек лет тринадцати-четырнадцати и кивнул им: подходите. Они проводили меня к моему чулану. Днем его не запирали. Мы вошли, и я угостил их хлебом. После нашей совместной трапезы у меня осталась одна буханка. Но это не беспокоило: чем меньше оставишь на завтра, тем лучше. Кто знает, доживешь ли до следующего дня?..

Один из ребят, Виктор, оказался сыном Павла Дорофеева, другого звали Сергеем Константиновым. Оба расспрашивали о Красной Армии, а так как дети отражают взгляды родителей, я понял, что их отцы и матери болеют за все успехи и неудачи нашей армии, считают пребывание здесь гитлеровцев временным и их поражение неизбежным.

Длиннорукий выгнал нас всех во двор.

* * *

Фон Бляйхерт немного вытягивал шею, поднимал голову я перед тем как сказать неизменное «альзо» облизывал кончиком языка верхнюю губу. Он не ходил, а перекатывался: с пятки на носок, с пятки на носок, носками внутрь. Очки блестели. Он их часто поправлял. Высокий лоб сразу же переходил в лысину, ему было тридцать три года, но все солдаты называли его, как у них принято, «дер альте» (старик). Так называли они своих, командиров.

С детства я обожал передразнивание. Не скопировать фон Бляйхерта или унтеров я не мог. Вскоре мой сопровождающий «длиннорукий», прозванный «орангутангом», унтеры. «Альзо» попали в мой «альбом».

Война и оккупация прервали учебу деревенских детей. Не успели стать учителями Тоня, Надя Павлова (дочь тети Маши), Надя Миронова. Оставили школу Витюшка Дорофеев, Сережа и их сверстники. Школа находилась в трех километрах. Четырехклассная. В Малом Ондрове.

Узнав, что я артист, подростки и девушки проявили ко мне повышенный интерес, просили «прочитать» или «спеть». Читал я и пел прилично. Репертуар имел порядочный. Этим в августе тридцать девятого я поразил знаменитого Ивана Михайловича Москвина, благословившего меня на сценический путь.

Леонидов в ГИТИСе и Зубов в Малом театре, выслушав в моем исполнении монологи Барона («Скупой рыцарь»), Чацкого, Фердинанда, Отелло, сразу поняли, что экзаменуется не ученик, а «премьер»: в Гитис и Щепкинское училище меня не приняли. Огорченный, но ни за что нежелавший расстаться с давно выбранной профессией я тяжело переживал свое поражение. И тут вспомнил рассказ одного поступавшего, как он в Киеве пришел в гостиницу «Континенталь» к Москвину во время гастролей МХАТа и маститый артист прослушал его.

— А почему бы и мне так не попробовать? Что Он скажет?

Узнать адрес Москвина не стоило труда. Он жил в большом новом доме по улице Немировича-Данченко.

Узнав, что он в театре, я стал прогуливаться перед домом. Гулял я часа два. Но вот сверху, со стороны улицы Горького начал спускаться Он, знакомый по спектаклям, по фильмам и портретам.

Когда Москвин приблизился к своему подъезду, я подбежал к нему и, хотя был уверен, выпалил:

— Вы — Иван Михайлович Москвин?!

Он глянул на меня чуть поверх очков и от моего «пылкого» вопроса несколько опешил:

— Да, я.

Сами сложились руки молитвенно на груди:

— Прошу вас... очень прошу... прослушайте меня, я... хочу работать в театре,.. я сделал выбор... Очень прошу...

Он смотрел на меня задумчиво; опустил голову, потом поднял: «Сегодня в пять часов вечера позвоните мне. Запишите номер телефона», — и вошел в подъезд.

И весь вечер в большой пустой репетиционной комнате его квартиры я ему читал наизусть, разыгрывал за нескольких действующих лиц сцены из спектаклей, в которых участвовал в школе и на клубной сцене. И Он читал мне, перед этим сказав: «Вот как надо читать». Он читал монолог Чацкого, Скупого, басни. Сидя в кресле, он чуть заметным движением головы, взглядом, паузой дополнял мысль, которую так четко доносила его речь. Я понимал, что он не Чацкий, но Чацкий должен именно так нести мысль, так относиться к окружающим, так скрывать свою обиду и... издеваться.

Видимо, Москвина удивило, что я уже тогда так много знал наизусть. Может быть, он обратил внимание на мое исполнение диалогов за обоих персонажей... Помолчав, он посоветовал:

— Вам надо поступать в ГИТИС, я могу о вас сказать Леонидову.

— Я у него уже провалился. Не хочу.

— А в Малом театре?

— У Зубова я тоже провалился.

— Нет Леониду Мироновичу (Леонидову) я могу о вас сказать. Там же вас так не изучали...

— Нет, Иван Михайлович, большое спасибо. Мне достаточно, что вы не признали меня безнадежным. В Москве в этом году больше никто не набирает... Мне предлагали на отделение оперетты. Но о ней я не мечтаю.

— А не попытать ли вам счастье в Ленинграде? Там сейчас открыт Театральный институт, реорганизован из училища. Кстати, вы давно носите этот костюм?

— Впервые надел вчера.

— Вы к нему еще не привыкли.

Не менее трех часов я провел у Москвина. Затем стал добывать билет в Ленинград.

Я сменил весь, приготовленный для экзаменов репертуар; надел привычный обношенный костюм и в Ленинграде был принят Борисом Андреевичем Бабочкиным, бессмертным Чапаевым, во вспомогательный состав Большого драматического театра. Но Бабочкину я не сказал, что в дополнительном наборе юношей буду на другой день пытать счастье и в Театральном институте на Моховой. А когда меня приняли на актерский факультет, я сказал Борису Андреевичу, что не смогу участвовать во вспомогательном составе. Он выругался: я прошел в Большом солидный конкурс, но согласился, что в институте лучше получить образование.

Лучшие годы моей жизни — актерский факультет. Это — больше, чем исполнение мечты, это путь к ней. И все, с ним связанное, перерезала война. Я не подлежал мобилизации, записался добровольцем. Иначе я поступить не мог и не желал, хотя не предвидел, как и мои товарищи, какие веды, несуразицы, испытания обрушатся на наши головы.

Но на фронте и в плену во мне жило нечто большее, чем моя жизнь, — ее сердцевина — преданность искусству. Актер-фанатик не мог существовать без него. Голодный, я читал и напевал. И слушали меня товарищи по несчастью и немцы, любившие русские песни, и редко кто прерывал.

Силосная башня находилась в центре хоздвора возле коровника. В башне почему-то настлали пол на уровне земли. Заглянув в башню и попробовав голос, я обнаружил потрясающую акустику и не мог не запеть. Во время обеденного перерыва со мной в башню зашли Витюшка и Сережа, и я им спел несколько песен и даже арий из опер. Признание было полное. А слушавший снаружи Павел, большой любитель искусства, сразу констатировал: «Артист! Настоящий артист! — и тут же добавил, — вот гады проклятые, такого че-человввека в пплену де-ержат. Да я бы...»

Анекдоты, многие из которых связаны с евреями, я рассказывать опасался, потому что как-то в безобидном анекдоте про «Рабиновича», получившего пощечину, я, изображая лицо «героя», вызвал гомерический хохот и возглас: «Ну, молодец! Здорово! Вот это артист! Еврея-то как показал — настоящий еврей!»...

Этот комплимент заставил меня поубавить прыти. Я понимал, что лучше самих евреев, даже если они, как я, ни слова не знают на своем языке, никто антисемитских анекдотов не рассказывает. Я предпочел рассказывать анекдоты побезобиднее или вовсе не рассказывать. Хватало остального репертуара.

37. СОБАКА — ВРАГ И... СПАСИТЕЛЬ

— Завтра, — сказал Мартин, — я приведу замечательную овчарку. Надо, чтоб в хозяйстве была овчарка. Я уже договорился со «старым» (лейтенантом). Мне обещали ее мои товарищи из эсэс. Она у них на службе. Конвоирует. Отличилась на фронте, нюхом узнает евреев. Одним словом, ценная!»

По привычке унтер говорил важно, обращая внимание на эффект, производимый его речами.

Я почтительно выслушал, а про себя подумал: этого не хватало. Появится пес. Начнет всех облаивать. Заодно гавкнет, глупый, на меня, а дурак... заподозрит...

К обеду следующего дня Мартин вернулся из Гатчины с серой поджарой немецкой овчаркой, мордой похожей на жандармского оберфельдфебеля Гофмана, — вытянутой вперед, нацеленной на добычу.

Собака безупречно и стремительно выполняла немецкие приказы. Она легко перемахивала через высоченные борта повозок, приносила и уносила все, что ей приказывал Мартин. Иногда он шутливо прикасался к кому-либо из стоявших рядом — и пес тут же набрасывался на жертву. Только молниеносно произнесенное унтером «хальт!» заставляло это чудовище замирать, оскалив зубы.

Пес «в шутку» успел уже потрепать Степана Струкова, порвал рукав Алексею Ручкину. Девчонки боялись показаться во дворе: Мартин демонстрировал свою власть и способности своего зверя. В это время я старался держаться по — возможности дальше от унтера, чтобы не вступать в конфликт с его четвероногим «камрадом» (товарищем).

...В рельс ударили: обед! Немцы моментально бросили работу и штатские тоже последовали их примеру.

Мартин привязал пса к ручке дверей сарая напротив окна моего чулана и велел доставить из деревни хорошую собачью будку, он уже такую приметил. В деревне собак не осталось, кроме старостиной дворняги. Но возле каждого дома стояли будки, напоминая о своих погибших хозяевах: немцы везде, придя, истребили собак.

Пока Струков и Ручкин отправились за указанной унтер-офицером будкой, он приказал мне: «Алекс, возьмите в конюшне пустое «мармеладенаймер» (ведро из-под мармелада. Его привозили в восьми или десятилитровых жестяных ведрах для солдатских пайков). Алекс, когда солдаты пообедают, пойдите на кухню к повару Ланге и скажите, что я распорядился остатки выложить в ведро для собаки, и дадите их ей». — Яволь, герр унтер-официр!

Без труда найдя ведро, я его тщательнейшим образом вымыл. Потом пошел к кухне и стал ждать. Когда все немцы со своими котелками ушли, я подал ведро Ланге. Он наложил в него остатки из бака, самую гущу, картофель с мясом; залил остатками соуса и набросал в это месиво куски плесневелого хлеба, корки, засохшую булку.

Я с безразличным видом, глотая слюну, взирал на это невиданное богатство. Ведро наполнилось почти до краев.

От кухни я пошел не по дороге, а кратчайшим путем, во тропинке через парк. Отойдя от кухни шагов пятьдесят, я оглянулся: с кем бы поделиться? Все равно, одному не осилить, — и увидел Степана Струкова, а за ним — Витюшку. Махнув рукой, дал знак, чтоб они не откликались, и поманил их к себе.

У Степана ложка была всегда с собой, как у меня, за голенищем.

Тут же за кустом, присев на корточки, мы за несколько минут умяли две трети ведра. Затем я подошел к прудику, подлил воды и направился к псу.

Будка уже стояла поблизости, но собака еще была привязана к дверной ручке сарая. Перед ней стояла жестяная миска.

Подойти к свирепому псу я не решился. При виде меня, он молча, стал рваться на привязи.

Я приблизился и плеснул в миску еду. Пес оскалился.

Я отошел, чтоб не нервировать животное. Не уверен, что эсэсовцы досыта кормили собаку. Ока, косясь на меня, чуть поколебавшись, с жадностью проглотила содержимое небольшой миски.

«Нет, — сказал я про себя, — ты будешь не один раз меня благодарить», — и опять немного плеснул в миску.

Так, наплескав раз десять псу еды, я приучил его к мысли, что являюсь его кормильцем. Выплеснув, наконец, все содержимое, я вернулся в свой чулан, вздохнув, что ничего себе не оставил: после длительного голода не сразу наешься.

Так в течение нескольких дней я кормил пса, себя и своих друзей, а то и еще кого-нибудь из ребятишек. И все были довольны, в том числе, пес. Я же почувствовал себя тверже на ногах и уже не задыхался, следуя за быстрым фон Бляйхертом или за его унтерами. Фон Бляйхерта я прозвал «Ванькой-черепом», «очкатым альзо», «альзо», «бароном». Все прозвища за ним закрепились. Последнее напоминало о существовании пресловутого барона Врангеля из знакомой тогда каждому сатиры Демьяна Бедного, и вызывало неприязнь у наших людей. Но, когда лейтенанта кто-либо из местных называл «бароном», он не обижался: что для одних ругательство, для других — почет.

Как-то во дворе Мартин опять вздумал поиграть с овчаркой. Спустил ее с цепи и натравливал на рабочих, смеясь над их испугом, когда послушный команде злой пес, бросался к ним и, уже изготовясь к прыжку, замирал, скаля белые клыки.

Внезапно, когда я приблизился к унтеру, он схватил меня за гимнастерку и крикнул: «Фас!» (Хватай!). Собака моментально впилась зубами в руку унтер-офицера.

— Блёдер хунд! (Сумасшедший пес!), — остолбенев от неожиданности, завопил Мартин: собака не дала в обиду своего кормильца. После этого случая унтер заметно охладел к эсэсовской овчарке и даже перестал ее натравливать на людей. Нас же, Степана и мальчишек, овчаркино питание крепко поддерживало еще несколько недель, пока Мартин не отвез собаку к ее прежним хозяевам.

«Фон» задумал полностью перестроить и обустроить штатсгут. Надо отдать справедливость, он мыслил по-хозяйски. Во дворе достраивалась сгоревшая осенью кузница. Под одной крышей с нею, через каменную стену, должен был открыться сливной пункт — «молькерай» — (молочная), куда должны были сдавать свой натуральный налог молоком и яйцами крестьяне из Вохоново и окрестных деревень. Пока налог был невелик — двести с лишним литров молока в год. Но со временем предполагалось налог повысить. Немцы с обидой говорили, что у них в Германии крестьяне вообще обязаны сдавать и сдают все молоко до последнего литра, а получают только обрат (пахту), отсепарированное молоко — и то в определенной норме, что положено в пайке.

Из Германии ожидалось прибытие коров остфризской породы, племенного быка, жеребца, тонкорунных овец, свиней, а также сельскохозяйственных машин, в том числе, тракторов, сеялок, молотилок, многолемешных плугов и других. Уже в день приезда Мартина с пополнением в штатсгуте отгрузили картофель для посадки и различные семена. Первые годы штатсгут, его посевная площадь доходила до тысячи гектаров, должен был снабжать овощами штаб и офицерскую столовую своей, двести двадцать третьей дивизии, а молочными продуктами, кроме того, лазарет на станции Елизаветино. В ближайшие же годы штатсгут должен был значительно расширить свои возможности. Поэтому из райха ожидали племенной скот и свиней.

Для осуществления программы фон Бляйхерта, агронома по образованию («Доктор Хорст фон Бляйхерт», — значилось в его визитной карточке), помимо немецких солдат, крестьянствовавших в штатсгуте, здесь должны были работать жители Вохоново и окрестных деревень. За свой труд им полагались деньги и паек, в который входили хлеб, немного муки, крупы, маргарина, мармелада, еще некоторых продуктов, — все в весьма скромных количествах. Заработная плата — в советских рублях — была тоже невелика. Рабочие подразделялись на категории: специалисты, грузчики получали больше, женщины — меньше, дети — их тоже привлекал к работе «барон» — еще меньше.

Когда началась постройка под одной крышей с кузницей «молькерай» (молочной) с глубоким погребом, выложенным цементом, в штатсгут прибыли еще два немца, рыжий унтер-офицер Эрнст Виттерн, с веснушчатым узким лицом и очень серьезным выражением глаз под белобрысыми бровями, и солдатик маленького роста, обер-ефрейтор Карл Ценниг. Первый значился сыроваром и его «фон» назначил заведующим «молочной фермой». Второго поселили наверху в канцелярии. Цен-ниг приехал на мотоцикле и стал исполнять обязанности вестового.

Вскоре как-то сам «барон» прибыл из Гатчины «на поводке»: на тросе, прицепленном к попутному грузовику, ехала малюсенькая малолитражка, «штрассенфлоу» («уличная блоха»), ее «Викадо» пожертвовало «Фону». В дороге малютка испортилась и сразу поступила в ведение Ценнига для ремонта. А лейтенант взял себе мотоцикл и стал на нем объезжать штатсгут.