Две войны, «редисочная» и шахматная

В штатсгуте появилась первая редиска. Лейтенант с дядей Федей и его дочерьми подошел к парникам и грядкам и сам указывал, какие рвать на пробу. Выглядело это так: «барон» смотрел на грядку и говорил: «Диз» (эту). Я переводил: «Эту». Дядя Федя, указывая дочке Лене, повторял: «Енту». Девочка наклонялась и вырывала указанную редиску. Так повторялось возле каждой следующей.

Никто, кроме лейтенанта, не смел вырвать редиску. Когда ее стало больше, он собрал килограмма три и повез в штаб дивизии, чтобы показать первые плоды своей Деятельности на благо райха. Вернулся он в хорошем настроении: угодил.

Вскоре после появления первой редиски в Вохонове и прилегающем лесу расположился пехотный полк. В лесу недалеко от дороги солдаты вырыли землянки, а в деревне все дома заняли офицеры с деныциками, поварами и шоферами. Скопление войск было настолько густым, что брала досада на нашу разведку: неужели не знают, не видят? Ведь любая бомба, упади она возле нашей и других деревень — и живую силу, и технику уничтожит. Но самолеты не появлялись: на других фронтах немцы брали реванш за зиму сорок первого.

Командир полка, как некоторые немецкие офицеры и генералы, старался походить на «старого Фрица» (прозвище короля Фридриха Великого), то-есть, производить впечатление своей -экстраординарностью, а то и эксцентричностью. Этаким петушком в сопровождении фон Бляйхерта и кучки своих офицеров, подвыпивших, как и их командир, он приблизился ко мне, выпятил нижнюю губу, вскинул голову, он был значительно ниже меня, — несколько мгновений созерцал мою физиономию (вдруг, думаю, скажет, что «юдэнэйнлих» — на еврея похож), потом подмигнул, хмыкнул и, обращаясь к спутникам, изрек: «Парблё» (Черт возьми, франц.): «Айн типишер руссе» (Типичный русский). При этих словах у меня гора свалилась с плеч: вряд ли кто осмелится оспаривать суждения наблюдательного подполковника?!. Затем последовала пара вопросов, ответы на которые были давно заучены.

Благосклонно кивнув на прощанье, «оберст» (для краткости буду называть его так, хотя «оберст» — значит, полковник) направился дальше осматривать штатсгут.

Фон Бляйхерт весьма почтительно держал себя в присутствии командира полка, тем более, что с последним были еще майор и два-три офицера чином выше лейтенанта, но я заметил недовольство во взгляде «Альзо».

Вечером «оберст» пригласил его к себе играть в карты. Через день он прислал своего адъютанта к «барону» с просьбой выделить к его столу немного редиски. «Фон» вызвал дядю Федю и меня и показал, какую рвать, выбрав далеко не лучшую. Но, к сожалению, она тоже понравилась подполковнику.

Лейтенант тяжело вздыхал, но... не желал портить отношения с «высоким гостем».

Столяр Эрих Баум, обер-ефрейтор, вырезал из дерева шахматы и обыгрывал всех солдат. Я предложил ему сыграть. Он высокомерно усмехнулся; снизошел — и стремительно проиграл три партии подряд. Подошедший Виттерн также проиграл, после чего глубокомысленно заметил: «Все русские хорошо играют в шахматы».

Я подчеркнул, что даже чемпион Германии — русский эмигрант Боголюбов, удравший из Советского Союза после победы на Московском международном турнире 1925 года... А уж об Алехине говорить не приходилось: чемпион мира.

Когда я благополучно матовал унтер-офицера Виттерна, подошел фон Бляйхерт. Постоял минуту, почесал возле уха и со своей неизменной улыбочкой заметил, что «пленному не положено даже сидеть на одной скамейке с немцем (мы сидели на лавочке возле конюшни). «Нно, — резюмировал «Фон», — Александр играет действительно хорошо».

— Я могу не сидеть, господин лейтенант, сказал я, поднявшись при приближении фон Бляйхерта, я буду стоять. Простите, я бы с удовольствием сыграл с вами.

— Нна, — пока не будем. Пожалуй, я тоже не очень хорошо играю....Он не хотел ронять своего достоинства и так и ни разу не сыграл со мной.

На следующий день или чуть позднее, он приказал мне следовать за ним, и мы спустились с пригорка в деревню, где ему что-то надо было спросить у старосты.

Подполковник жил напротив дома Василия Миронова, у Пренера, довольно мрачного типа, имевшего родичей и в Гатчине и в Ленинградской прокуратуре... Дом Пренера был добротный и неудивительно, что «оберст» остановился в нем.

Несмотря на то, что «Фон» попытался быстренько проскочить мимо, его заметили из открытых дверей и шумно пригласили зайти. Он приказал мне следовать за ним и остаться у крыльца.

Дверь была открыта. За столом «оберст» играл в шахматы с каким-то хауптманом. Вокруг доски слышался хохот, иногда офицеры наливали маленькие «наперстки» (так мы называли их рюмочки) коньяка, чокались и снова возвращались к игре. Я стоял у дверей напротив часового и поджидал своего шефа. Внезапно изнутри донесся новый взрыв веселья и я услышал голос «оберста»: «Давайте его сюда!» Затем вышел офицер и дал знак, чтоб я зашел.

— Лейтенант утверждает, что ты хорошо играешь в шахматы, как вообще русские, — начал речь подполковник. — Я бы хотел с тобой сразиться. Только как?.. Это была бы игра — кто выиграет?!. Плохо, что за одним столом нам сидеть не положено... Надо принести еще одну доску!

— Где ее искать? — спросил кто-то.

— Если господин оберст-лёйтнант ничего не имеет против, — предложил я, — я могу сыграть и без доски, а ля вёгль (вслепую. Франц.); только с условием, чтобы не меняли ходов, не разбирали варианты, не меняли расположение фигур на доске во время игры.

— Хо! Он еще ставит условия?! Айн фрехер бурше (дерзкий парень).

Но «оберст» ухватился за мысль: «Гут! Оставайся на крыльце, тебе будут сообщать мои ходы, а ты будешь говорить свои. За одним «толом мы не будем, а сыграть, сыграем! — и он рассмеялся.

В свое время будущий гроссмейстер Дусик Бронштейн, приходя в Киевский дворец пионеров, почтительно спрашивал: «А кто тут Рафа Клейн?» (я не думал, что через два года он будет участвовать в первенстве Украины, а я ни разу не «дотягивал» даже до полуфинала киевского первенства). В институте я был в первой тройке игроков примерно равной силы, перворазрядников.

Увы, «оберст» взял себе белых, что ставило меня в еще более невыгодное положение. Но я решил держаться, предельно сосредоточиться.

— Вир грайфен ан! (Мы нападаем!) — возгласил «оберст» и двинул пешку е-2 на е-4. — Руссланд геген унс (Россия против нас).

Я избрал Сицнлианскую защиту, и вскоре в стане противников (а «оберста» консультировал песь его штаб) началось замешательство. Несмотря на поставленное условие, они двигали фигуры, разбирая варианты, потом забывали, где какая стояла — и мне стоило громадного напряжения каждый раз перед своим ходом восстанавливать положение на доске.

Постепенно возгласы «оберста»: «Дойчланд геген Руссланд» (Германия против России), «Виргеген Шталин» (Мы против Шгалина), — прекратились. Надо отдать должное противнику, он продолжал играть в совершенно безнадежном положении и успокоился только, получив мат. Перед заключительным ходом я не выдержал: «Руссланд цит унд гевинт» (Россия делает ход и выигрывает). После чего объявил мат.

Шутки кончились. «Оберст» и его офицеры заорали, что «дер руссе ист цу фрех» (русский слишком нахален). Кто-то предложил меня просто пристрелить. Другой поддержал предложение. Я стоял под немигающим взглядом часового, который, по-моему, проникся ко мне уважением. Тут выскочил фон Бляйкерт и приказал мне быстро следовать за ним. Мне показалось, что он остался доволен исходом поединка.

Когда на следующий день «оберст» прислал адъютанта с предложением, чтобы «барон» отпустил меня играть снова вслепую, я отказался под предлогом того, что это требует слишком большого напряжения н у меня болит голова. «Барон» поддержал эту версию, считая, что достаточно унизить «оберста» один раз.

Через день подполковник заявился в штатсгут и уже без всякой злобы кинул мне: «Хорошо играешь. Опасный противник». На что мне осталось только ответить: «Яволь!» (Так точно).

Между тем, «оберст» каждый день вымогал у «барона» пучок редиски и «Альзо» давал, всячески ругая «шакала».

Как-то подполковник прислал адъютанта с поручением дать ему «не жалкий пучок редиски», а побольше, так как у него будут гости, и он намерен их хорошо угостить. Заодно он приглашает и лейтенанта.

Это было уже слишком! Мой шеф не выдержал и просил передать подполковнику, что не относится к его полку и даже к его дивизии, что если из любезности иногда угощал редиской, то лишь в силу желания поддерживать добрососедские отношения. Но кормить «айне фремде айнхайт» (чужое подразделение) он не обязан и больше не будет. Это стало объявлением войны.

Офицеры полка, встретив солдат штатсгута, останавливали их, придирались к «унмилитэришес аусзэен» («невоенный вид»), требовали по десять раз проходить, равняясь на начальство, и отдавая честь. Как-то бедняга Карлуша Ценниг попался на глаза одному из «оберстовых» офицеров и тот заставил, спешившего по срочному делу связного, раз тридцать, если не больше, проходить парадным шгтом и отдавать честь, как положено... Карлуша, я это наблюдал со двора, каждый раз, снова и снова, проходя с рукой у пилотки, выглядел все более обиженным. Руку он действительно подносил к голове криво, из-за перелома руки в детстве.

Солдаты «оберста» ежедневно проводили учения. Иногда они забегали на засеянные поля штатсгута, топтали посевы, ради забавы стреляли так, что пули свистели над головами работавших в поле девушек и женщин, «Барон», чтобы не отдавать лишний раз честь, не покидал свою комнату, все передоверив Мартину, который нет-нет да и огсылал тайком пучок-другой редиски «врагам». К нему они не придирались.

* * *

Ночью меня встряхнуло так, что я вместе с досками своего ложа «отъехал» от стены. Затем грянули один за другим еще несколько взрывов. Все задрожало, заходило ходуном. Посыпались стекла с верхнего этажа.

Я подумал, что это воздушный налет и рядом с домом упали бомбы. Но странно, что их свиста и шума моторов не слышалось.

Раздался топот ног по лестнице. Я попробовал дверь. Она была заперта снаружи. Оставалось ждать. Возле окна возбужденно переговаривались немцы. Затем послышался голос «Альзо». Он приказал всем вернуться в комнаты и лечь спать. А где-то со стороны дороги доносилось... пение...

Все выяснилось утром. «Оберст» и его офицеры напились и решили «попугать» «тыловых крыс» во главе с лейтенантом; взяли несколько противотанковых гранат и бросили их под окнами его комнаты, находившейся на втором этаже. Затем с песнями и смехом вся кампания вернулась в деревню,

Ни свет ни заря затрещал мотоцикл: «барон» сам поехал в штаб и вернулся лишь через сутки.

Видимо, почувствовав, что «пахнет жареным», «оберст» заходил во двор и спрашивал лейтенанта. Но тот не появился.

Прошло еще дня два и мимо нас проехали три открытых машины. В первой сидели два генерала. Кортеж проследовал в деревню, к дому, где остановился бравый «оберст». Через час он и несколько наиболее близких ему офицеров выехали на фронт, чтобы там «проявить свой боевой дух», а на их место генералы привезли с собой майора и еще двух-трех офицеров, настроенных более миролюбиво, не требовавших от фон Бляйхерта редиски, не приглашавших его на карты, не придиравшихся к солдатам штатсгута. «Редисочная война» закончилась победой «барона». После отъезда генералов, «оберста» и Ко, он опять стал появляться как ни в чем не бывало.

Вскоре с приличным урожаем редиски и салата он отправился в штаб своей дивизии.

В штатсгут стали прибывать новые сельскохозяйственные машины. Павел и Степан поехали в Николаевку и вернулись на огромном немецком тракторе, снабженном всякими приводами, приспособлениями и прочими техническими удобствами. Его подключили к установленным в хоздворе станкам для нарезки кровельной щепы и прессовки сена.

На другой день после отъезда буйного оберст-лейтенанта фон Бляйхерт перебрался в двухэтажный дом на пригорке и поселился на втором этаже над канцелярией и кухней.