Я — «офицер». Встреча с «зощенко»

— Будешь офицером, — шепнул Александр Васильевич. Выглянул, убедился, что полицаев нет, и вывел меня в соседнюю зону. Там стоял такой же свинарник-барак с таким же коридорчиком, разделявшим его на две половины. Александр Васильевич толкнул боковую дверь, и мы очутились в офицерской половине. Здесь сразу было заметно, что мы находимся в свинарнике: чуть покатый цементный пол с желобками, разделявшими секции, в которых еще недавно пребывали свиноматки и хряки, теперь лишь кое-где покрывали клочья соломы. А на ней сидели или лежали «офицеры».

Подчиняясь «понятиям чести», немцы не заставляли пленных командиров физически работать, разве что по собственному желанию. Полицаям не разрешалось бить пленных командиров, Но кормили их еще хуже, чем остальных. Офицеров в общем лагере старались не задерживать. Отправляли в Германию, в тыл.

Это мне не улыбалось. Чем дальше в лес, тем больше дров. Там проверки на национальность построже... Пока мне удавалось избежать отправки в Германию в первые дни плена в Любани и в Чудове. Здесь все же на своей земле. Фронт близко: освободят скорее. К своим ближе... Убежать легче. А там?..

В солдатских бараках двойные нары позволяли хоть спать на досках, а не на полу. Здесь было просторнее. Но на все помещение горела всего одна печка. Людей было мало, человек пятнадцать-двадцать, и от этого создавалось впечатление, что здесь не только пусто, но и холодно вдвойне.

Знаков различия ни у кого я не заметил. Все эти люди показались значительно старше меня, и я пристроился неподалеку от входа, так как более теплые места в середине у печки были заняты. Возле меня сидел плотный мужчина лет двадцати пяти. Узнав, что я уже давно в плену, никто мною не интересовался. У соседа я осторожно стал выпытывать, так как он показался словохотливее остальных, о зарплате наших командиров. Он, как и я, назвался младшим лейтенантом и через несколько минут я заподозрил, что мы оба одинаковые «командиры», только он не еврей, а остальное — лишь бы не гоняли на работу да не колотили. По-видимому, состав «офицерского барака» сформировался по этому общему принципу. Действительно, пока нас не

трогали...

Утром нам издевательски наливали самую жидкую баланду, помахивая плеткой над головой, но не били. Баланда также отдавала керосином и я ее не пил. Проглатывал кусочек хлеба if делал один глоток, оставлявший надолго отвратительный привкус во рту.

После «завтрака» полицай заглянул к крикнул: «Кто из офицеров хочет работать на станции?»

Никто не отозвался, а мне появляться на свет вовсе не хотелось.

Ночью пьяные полицаи прибежали бить офицеров. Прыгали, ругались, махали плетками, ударяли куда попало, кого, попало.

Одного бандюгу тут же вытошнило. Наконец, ушли. Говорят, один насмерть отравился денатуратом. Хоть бы тот, которого я «крестил»!..

Из офицерского барака невыгодно ходить в большой колонне, как и из любого. Если требуется много пленных, значит, работа тяжелая, а «подстрелить» ничего не удастся. Когда требуется несколько человек — другое дело. Тогда можно согласиться, не роняя своего офицерского достоинства, напилить или наколоть дров, починить крылечко, помочь печнику подмазать печь. И меньше устанешь и, глядишь, что-нибудь перепадет, На голодном пайке каждая кроха — поддержка.

Вечером удается проскользнуть в общую половину. Там в полной темноте идет бойкий обмен. Меняют кусок жмыха на махорку, сапоги на хлеб, гимнастерку на брюки, мясо на крупу. Все продукты в мизерных дозах, включая прессованное сено. Его тоже можно жевать.

Утром в тамбуре лежат трупы умерших за ночь. Ягодицы у покойников вырезаны. Вечером торговали мясом, выдавала за свинину... Сосед раздобыл замерзшую ворону. Вполне заменила курятину. Спасибо, что угостил. Он парень неплохой. Простой.

Александр Васильевич приглашает: кто пойдет пилить дрова в комендатуре? Это уже пахнет добычей. Мы с соседом соглашаемся.

Комендатура, если это она, помещается в маленьком одноэтажном домике. В нем вряд ли больше трех комнат. Нас человек пять. Одни носят воду, другие пилят и колют дрова. Я пилю. Из комендатуры несколько раз появляется высокий молодой мужчина в сером в клеточку недорогом костюме спортивного покроя. Курит. Подходит к пленным. Заходит в дом.

Вдруг, выйдя, быстро направляется ко мне. Останавливается рядом с козлами, на которые мы как раз взгромоздили толстое полено, и выпаливает: «Вы — артист Александр Ксении?»

— Да.

— Саша! Саша, и ты не узнаешь меня? — улыбается он.

Сроду я его не видел. Знаю, что нет такого артиста Александра Ксенина, которого я придумал. Пристально вглядываюс| в его лицо и, будто припоминая, говорю:

— Постойте, постойте, что-то очень, очень знакомое...

— Да я же Валентин Зощенко!

— Валька! — воскликнул я. — Какая встреча!?

— Какая встреча! — забубнил он. — Боже мой, вы — известный артист, и в таком положении!?.

— Что делать, Валентин, война.

— Да-а, — он посмотрел вокруг и попросил моего напарника отойти в сторонку.

А я глядел на этого типа просветленным взором, ибо великолепно знал Вальку Зощенко, сына известного писателя, а передо мной был вовсе не он. Валька был ниже меня ростом, а этот — чуть не на голову выше. Валька был темным шатеном, а этот — светлый блондин с белесыми бровями. Валька не выговаривал половину букв русского алфавита, а этот выговаривал все. Короче, передо мной был какой-то подозрительный авантюрист.

— Помнишь, как мы вместе, у нас на Канале Грибоедова, 13 (за номер не ручаюсь), спорили о театре?!

— Как же?! — подпел я. — Разве забудешь?! (Адрес Зощенко он назвал правильно). Я раза два бывал у Валентина. Мельком видел его знаменитого отца, а мать — неоднократно. Валька учился у нас на театроведческом факультете. Учился скверно. Не раз его пытались исключить из института и тогда неизменно в вестибюле появлялась его энергичная мать. Проходила в кабинет директора, Бориса Михайловича Сушкевича, и Валька снова возвращался к занятиям. Если мать вновь появлялась, значит, Валька опять что-нибудь натворил, и надо улаживать инцидент.

И вот передо мной стоял тип, уверявший, что он есть тот самый Валька Зощенко, которого я знал, как облупленного.

— Послушай, только никому, — доверительным тоном журчал он мне. — Меня сюда послали наши. Понятно? Они мне поручили одно дело. Я его выполняю. Немцы мне доверяют. У них я возьму задание. Они меня перебросят в Ленинград, и там я сообщу то, что мне поручили выведать наши. Ловко? Может, чем тебе помочь?

Я делал вид, что еще слабее, чем на самом деле.

— Валька, — сказал я прочувствованно, — ты видишь, в каком я состоянии, еле на ногах стою. Чем ты можешь мне помочь? Вот, — кивнул я на своих товарищей, — все мы тут, голодные и бессильные.

— Слушай, — переходя на ты, зашептал он, — я вернусь в Ленинград, я же тебе объяснил: меня сами немцы туда забросят. Может, передать что от тебя? Скажи — кому, и я передам. Можешь поверить.

— Валя, — сказал я растроганно, — ты же знаешь, что у меня в Ленинграде родных нет.

— Но, может быть, друзьям что передать? — настаивал он.

— Друзья, ты знаешь, сразу же все уехали, одни — на фронт, другие — в тыл.

— Но, чем тебе помочь, что передать? Кому?

— Ты же знаешь, я играл в театре драмы и комедии. Поклонись от меня этому театру (он, кстати, не имел своего стационара, выступал в Доме культуры первой пятилетки).

— Обязательно выполню твою просьбу, — вздохнул горе-Зощенко. — Сейчас! — он метнулся в комендатуру и через минуту вернулся с несколькими миниатюрными бутербродами с маргарином и е двумя или тремя пачками махорки.

— Возьми. Прости, что так скромно. Только никому обо мне, — закончил он.

— Что ты?! — перекрестился я. — Никому.

— Ах ты, шпионская морда, — думал я на обратном пути, — мелко плаваешь.

Добычу мы поделили на всех. Недаром пилили.

— А он тебя сразу узнал, — почтительно заметил мой сосед-офицер.

— Знаешь, я его тоже узнал. Но не уверен, что так точно, как он меня.

— А он, как выходил в первый раз, — вставил другой из нашей «офицерской команды», — так выспрашивал, кто мы, да откуда, нет ли его земляков из Ленинграда. Так я ему назвал тебя, как знал, кто ты.

Внезапно из низко нависавших густых облаков вынырнули три брюхатых краснозвездных бомбардировщика. Пронеслись над дорогой, и прежде чем немцы очухались от неожиданности, грохнули взрывы. Бомбардировщики скрылись в облаках. Со всех сторон началась беспорядочная пальба. Конвоиры остановились. Один остался с нами, другой побежал к пылающим конюшням.

— Шестьдесят лошадей как не бывало, — сообщил он через две минуты. — Кониной будем обеспечены. Жаль, там еще с десяток наших погибло.

— А нельзя ли нам немного конины? — поинтересовался один из «офицеров», немного понимавший по-немецки.

Я ожидал, что конвоир раскричится: он понял вопрос без перевода, но тот лишь развел руками: «Советы ведут большое наступление, и конина еще будет».

Мы вернулись в барак приободренные. Конечно, наши самолеты выглядели не так щеголевато, как проклятые штукасы, но эти милые тихоходные пузотеи дали хорошо прикурить фрицам.

По утрам у бараков кладут умерших за ночь. Через зону от нас лазарет. Возле него на дровнях куча трупов. Из снега выглядывают ампутированные ноги, руки, окровавленные бинты. В сутки в лагере умирает тридцать — сорок пленных. А сколько их еще пристреливают на обратном пути с работы?!. Учета нет. Поступивших в лагерь, как и меня, не записывают. Но каждое утро проверка: считают... Выстраивают вдоль бараков. В офицерской половине считают, не выгоняя из помещения.

К уборным, они в каждой зоне, подойти трудно: вокруг — покатый каток из желтого льда, замерзшей мочи. Полицаи забавляются, подталкивают и подгоняют нерасторопных, и когда те скользят и падают, бьют нагайками и смеются. Каждый выход по нужде ночью — пытка. Полицаи дежурят у дверей. Садисты.

 

Чтобы лишний раз не сталкиваться с полицаями иные приспосабливаются мочиться, лежа, у желобков по ним, как у законных хозяев свинарника, моча стекает в общий желоб и застывает желтым льдом возле дверей.

 

У железной бочки-печки теснимся по очереди. Снимаем рубахи и гимнастерки и почти суем их в огонь. Резко трещат, лопаясь от жары, вши. Спина мерзнет. У печки долго не задержишься: сзади другие стоят в очереди.

 

Хотя свежих пленных не встречается, но здесь узнаю, что под Тихвином гитлеровцы бросили всю тяжелую артиллерию и едва избежали окружения, а под Ростовом на Дону тоже потерпели фиаско. От Москвы их также погнали... Господи, хоть бы! Даруй нашим победу!..

 

Дух у завоевателей уже не летний. Одни из-за этого хуже свирепствуют, другие, явно перестраховываются и лучше относятся к пленным. Заметно, что вера в победу у Фрицев поколеблена.

 

Со стороны Волхова доносится непрерывный рокот канонады. Говорят, у нас появились какие-то особые секретные установки, то ли «Маруси», то ли «Катюши», а еще какой-то таинственный «Ванюша». Тот будто целыми ящиками со взрывчаткой стреляет. Но с небольшого расстояния, метров восемьсот-девятьсот. Но уж как даст, так даст...