ДИТЯ СМЕРТИ невыдуманный роман

АЛЕКСАНДР КЛЕЙН.   

ДИТЯ СМЕРТИ невыдуманный роман

ОГЛАВЛЕНИЕ

 Часть первая. НАЧАЛО КОНЦА

· 1. Вместо пролога. Кто? Чей приговор?

· 2. Стоит ли жить! Мария семенова.

· 3. По лесам и болотам. Я - "александр".

· 4. Киев. Угол большой житомирской и стрелецкой.

· 5. Вороний остров. Я говорю по-немецки.

· 6. Еврейский вопрос. Воспоминание о Якире.

· 7. Под небом Любани, минное поле.

· 8. Друг детства.

· 9. "Йозеф" советует. Рота доктора Фёрстера.

· 10. Опасная баня. "Зимнее обмундирование".

· 11. Круг знакомств расширяется.

· 12. Смена охраны. Пророчество Райзена.

· 13. Жандармы.

· 14. Вокруг эсэсовцы. Знаток из Пскова.

· 15. Кто первый попадет в русского? Речь фюрера.

· 16. Мой спаситель - обер-штурмбанфюрер эсэс

· 17. Нашел с кем спорить... Дитя смерти

· 18. "Слепой барак". Расстрелы

· 19. Я - "офицер". Встреча с "Зощенко"

· 20. Ассенизатор и истопник. Беседы в сортире

· 21. В ожидании своих... Абрам и "союзники"

· 22. Лагерь. Комендант. Коля-моряк. День рождения фюрера

· 23. Опять о тридцать седьмом годе. Колю уводят

· 24. Пасха. Отец Александр

· 25. Пленные летчики и комдивы. "Милый" интендант

· 26. Третий Гофман! Смерть - в глаза. Я доказываю, что я - не я...

· 27. Весна. Могилы-"бассейны". Молодой палач

· 28. Мрачные предсказания Александра Ивановича

· 29. Тиф!

· 30. "Я хочу ее видеть..." "Христос". Испытание памяти

· 31. Этап. Гатчина. Врачи. Шахматы

· 32. "Еврейские приметы". Умирающие генералы

· 33. В "красных казармах". Назначение. Меня украли

Часть вторая. ВОХОНОВО

· 34. Первые впечатления. Хорст фон Бляйхерт

· 35. Павел Дорофеев и другие

· 36. Подкрепление. Москвин. Театральные воспоминания

· 37. Собака - враг и... Спаситель

· 38. Пленение генерала Власова. Староста и полицаи

· 39. Две войны, "редисочная" и шахматная

· 40. Д-р Геббельс, порнография и нацист Виттерн

· 41. Чистота крови. "золотой пес" Пунди

· 42. Где вы, союзники!!.

· 43. Воззвание Власова. Мартин и Маруся.

· 44. Генерал-лейтенант Людерс

· 45. Комендант Шперлинг. Apеcт. Воспоминания о свободе

· 46. Эрнст Виттерн и еврейка, по окрестным деревням

· 47. "Чума", "ящур" и русская баня. Опять о евреях...

· 48. "Сюркуф", Франк и яйца. Вещий сон

· 49. Сталинград. Пожар. Провокация пропаганды

· 50. Доктор Мозес и спасение Кати. Справка.

· 51. Мои "концерты", отъезд унтер-офицера Мартина

· 52. Артисты! Тревога. Лестное предложение.

· 53. Верепьевский заповедник. Охота. Власовцы.

· 54. Мартин вернулся! Самоубийство...

· 55. Знакомство с испанцами.

· 56. Новая дивизия. Штабсфельд. Генерал. Барон фон Корф

· 57. Подготовка к побегу. Предательница. Граф фон Хузен

· 58. Эвакуация финнов. Попытка заступничества

· 59. Гадалка. Дубы. Бегство Орлова. Мой "дядя"...

· 60. Ночной допрос. "фон" берет меня на поруки.

· 61. Мельхиор Клаус

· 62. Мой "адъютант" Вицек. Спасение девушек. Я - "обер"...

· 63. "Унтер-офицер Бэр не виноват"

· 64. Последние часы. "Итак, до николаевки". Побег.

· 65. В лесу. Я увожу вохоновцев.

· 66. Под огнем. "Куда ты - туда и мы"

· 67. Наш!.. Свои!.. "не положено". Штатсгут спасен

· 68. "с каким заданием подослан!!"

· 69. В смертной. Возвращение к первой главе

· 70. "за-ме-нить..."

Вместо эпилога

Сила судьбы (послесловие)

Часть I НАЧАЛО КОНЦА

ДРУГ ДЕТСТВА

Россия — не Франция. Они смотрят на нас свысока. Значит, и Валя и ее подруги, мои подруги для них только «цу плезир» (для удовольствия). Я не сомневался, что они несут нам рабство. Слова о «свободе», «освобождении от большевизма», «от годен», которые только и жили «при Советах», — этим меня не обманешь. Кстати, евреев «при Советах» сажали не меньше, чем представителей других народов, а то и больше. В тридцать седьмом — восьмом у нас в классе у трех четвертей учеников посадили кого-нибудь из родителей. А это были на три четверти евреи. В тридцать девятом кое-кого выпустили, но остальные не вернулись. Вот и у Соли, моего лучшего друга, дядю, участника гражданской войны, награжденного двумя или тремя орденами Красного знамени, тоже расстреляли. Муж Солиной сестры Бэллы был итальянцем. Родился чудесный малыш Руальдо Мансервнджи. Муж работал на дирижаблестрое под Москвой. Принял советское подданство.

В тридцать восьмом Балла приехала в Киев. Красавица стала старухой. Это в двадцать пять лет-то... Мужа расставляли...

А в тридцать четвертом нашего классного руководителя, учителя математики Александра Ивановича Финицкого?.. Его сына расстреляли в Ленинграде в связи с убийством Кирова. А фамилию Александра Ивановича, нашего общего любимца, мы прочли в киевской газете в списке расстрелянных... Александр Иванович, знаю, был благородным, мужественным человеком, Он знал, что его «возьмут» и предупредил, что если он завтра не придет, чтоб мы хорошо занимались... На завтра он пришел, а послезавтра его уже не было и через день мы прочли...

В смысле арестов соблюдался «интернационализм»... Евреев сажали и тогда, когда расправлялись с нэпом и во время «золотухи» (так называли в тридцать первом году акции по изъятию у населения золотых вещей и разных драгоценностей — «эпидемия золотухи»).

В Киеве в конце тридцатых годов пересажали немцев и поляков, закрыли их школы и театры. Закрыли также консульства Германии и других стран. Все посольства сосредоточились только в Москве.

Поражало, что коммунистов-немцев, бежавших из Германии от Гитлера, пересажали. Всем «шили» шпионаж.

Если в газете появлялась маленькая официальная заметочка «В прокуратуре СССР», все уже знали: начинается новая «кампания». Объявят о десятке «вредителей», а расстреляют и сошлют десятки тысяч.

КРУГ ЗНАКОМСТВ РАСШИРЯЕТСЯ

На другой день после развода на двух машинах пятеро пленных в сопровождении унтера и трех солдат, не считая немцев-водителей, отправились за зимним обмундированием.

В ожидании их возвращения Фёрстер вздумал сделать перепись всех военнопленных и каждый получил фанерную бирку с номером, которую привязал к пуговице или крючку шинели на груди. В толстую тетрадь, лежавшую на столе в канцелярии, записали фамилию и имя каждого, национальность, рабочую специальность и порядковый номер. Все со слов. Хотя, объясняя свое знание языка, я при первой встрече с Фёрстером упомянул, что отец у меня немецкого происхождения, а мать русская, но при переписи указал национальность — русский.

Фёрстер поднял белесые брови, но я поспешил объяснить, что так записан в паспорте, у меня брат тоже в армии, а потому я должен нести крест со всем народом. Если же меня запишут немцем, то завтра же могут мобилизовать.

Лейтенант ничего не возразил, кивнул, и унтер дал мне фанерку с номером 178. В толстой тетради записали: «Александр Штефанов».

Поблизости от нас расквартировали молодых здоровенных юношей лет восемнадцати-девятнадцати в рыжих шинелях, ботинках и обмотках. Это оказались выпускники немецких школ, отрабатывавшие трудовую повинность («Арбайтсдинст»), Сперва мы плотничали вместе, устанавливая стропила на каком-то сарае. Им не терпелось узнать, что думают русские о войне, о Германии, о ее победе. Несмотря на запрет (за ними следил строгий надзиратель), они сами пытались заговорить с пленными. Некоторые были на редкость грубыми, свысока глядели на нас, подсмеивались. Но были и другие. Один из них, заметив, что я владею немецким, тихо спросил: как я думаю, когда кончится война?

Я ответил, что не скоро: Россия велика и с нами Англия.

Боязливо оглянувшись, юноша кивнул головой: «Мне отец, то же самое говорил. А как ты относишься к истреблению евреев?»

Я отвечал, что вся жизнь на земле от Бога и уничтожать какой-нибудь народ никто не имеет права.

— Ты уж извини, — добавил я, — но это не по-божески.

— У меня в школе в первом классе был товарищ, — зашептал немец, — еврей. Мы очень дружили. А теперь нельзя. Их увезли. Но я думаю, что скоро война кончится. Фюрер обещал...

Я посмотрел в его открытые, немного грустные глаза:

— Знаешь, я всей душой желаю тебе остаться живым после этой бойни, увидеть своих родных и убедиться, что ваш фюрер все-таки не Бог. Ты меня понимаешь?..

Он испуганно взглянул на меня и согласно кивнул: «Я верю в Бога».

— Это хорошо. Может быть, вера удержит тебя от жестокости, которую Бог никогда не прощает.

Как-то на окраине мы ремонтировали маленький, похожий на конуру домик для одного немецкого майора. Он был каким-то комендантом, чего — не знаю. Мы делали крыльцо. А когда закончили, майор позвал меня с товарищем в комнату и показал, чтоб мы навешивали на стенки «картины».

Он был карликом, этот ариец, худенький с лысой маленькой желтой головой, напоминавшей, простите, головку члена, с маленькими бледно-синими глазками на сморщенном личике с немного выдающейся вперед нижней челюстью дегенерата. Ходил он, словно подпрыгивая, говорил визгливым тонким голоском и при этом заметно любовался собой и, чувствовалось, восхищался собственным умом.

Он не знал, что я понимаю по-немецки, а потому с наслаждением обзывал нас на редкость вульгарными прозвищами. Видно, ему доставлял удовольствие сам процесс такой руготни. Улыбаясь и, заглядывая в лицо, он ласково, похихикивая, обзывал нас «свинособаками» (швайнехунде), дураками, ослами и так далее. При этом умильное выражение не сходило с его лица: он сознавал свое превосходство над «низшей расой».

Руководя «художественным оформлением» своей конуры, он подавал вырезку из журнала или фотокарточку и указывал, где ее нужно прикреплять.

— Дас ист криг, — лукаво улыбался он, показывая предназначенные для украшения стенки огромные порнографические снимки. — Аус Франкрайх. (Из Франции).

Обложив подобными иллюстрациями буквально всю стенку, он вздохнул и на остававшемся месте приказал поместить маленькую фотографию своей семьи: «Унд дас ист фриден» (а это мир) — пояснил карлик, тыча на свою «фрау» и «тохтер».

Вообще меня поражало у многих немцев сочетание способности восхищаться и смаковать свои похождения во французских борделях и, демонстрируя порнографические открытки, одновременно с нежным;1, вздохами показывать фото своих жен и детей.

Несмотря на попытки Фёрстера подкармливать свою «рабочую роту» среди пленных, особенно старших по возрасту, начались заболевания. Врач-майор почти ежедневно просил Фёрстера хоть как-то улучшить питание. Но лейтенант только разводил руками и, если пленный, даже очень хороший рабочий, болел трое суток, на четвертые его отправляли в лазарет общего большого лагеря, где, все знали, еще хуже.

На работе мне постоянно приходилось говорить по-немецки. Товарищи — чуть что — просили перевести, а то и просто тащи: ли немца к тому месту, где работал я и требовали объяснить что-либо и я поневоле много общался с немцами. От них при этом часто перепадало и мне и товарищам, курево и немного хлеба или еще чего из питания, что являлось отнюдь не лишним в нашем рационе.

Обычно, вступая со мной в беседу, немцы предупреждали, что мне не надо работать («ду браухст нихт арбайтен»), за что я всегда выговаривал отдых и для товарищей.

Немцев удивляло не только мое знание языка. Жалкие попытки проверить мои знания в литературе, истории и в других языках кончались позорным крахом «экзаменаторов». Я простодушно отвечал, что артист должен быть культурным. Я — сын слесаря и домохозяйки, простых людей. У нас все могут получить образование.

Немцы припоминали, что самые лучшие здания, которые они видели в селах и городах — школы.

О Ленине говорили тихонько, но почтительно и нередко в разговорах проскальзывали мнения, что если б он не умер, войны бы, возможно, не было.

— Я был раньше коммунистом, — случалось мне слышать тихие признания немца, — я всегда верил в вашу страну, что у вас тут земной рай. Я переходил границу — вот (и он сжимал кулак в приветствии Рот Фронт). Но когда я увидел ваши колхозы, увидел, как вы живете, я сказал: «Хайль Гитлер!» Россию довести до такой нищеты могли только большевики и потому вы проиграли войну.

— Война еще не кончена.

— У вас уже женщины воюют, не хватает мужчин. Только под Вязьмой взято в плен больше семисот тысяч солдат и офицеров, а под Киевом, Минском, Смоленском... И начиналось длинное перечисление.

Я не верил в эти цифры, но меня грызло сознание, что все могло быть иначе, если б наши руководители не доверились. Гитлеру.

— Конечно, — рассуждал я, — в первый день войны они уничтожили тьму нашей техники, сумели на несколько недель дезорганизовать наши войска, если б не внезапность нападения, не зашли б они так далеко, не был бы я в плену.

Однако я начинал замечать, что мои слова, пусть очень осторожные, о нашей жизни, которую я сознательно приукрашивал, о возможности всем учиться, о том, что наша сила не в захваченных оккупантами районах, а за Уралом, о том, что война будет долгой — все это не пропадало даром. Немцы прислушивались. Им твердили, что в СССР сплошь необразованные люди, а тут сын слесаря из далекого сибирского города такой дока!.. Да и мысли о бесконечных просторах России не обещали скорого окончания войны...

Впервые разговаривая с немцем, я делал вид, что порой забываю слова, в глаголах часто пользовался инфинитивом (неопределенной формой), чтобы не ошарашивать собеседника парадоксальным знанием языка. Когда он привыкал, я мог говорить свободно. Но, на всякий случай, не забывал «вдруг забыть» слово, особенно, если мне требовалось время, чтобы собраться с мыслями или остерегался слишком «обострять ситуацию».

Очевидно, я как-то научился держаться так, что вызывал долю уважения и никто не сомневался, что мне двадцать три года, что я «человек с положением» — артист.

А газеты трубили о новых успехах вермахта, о скором крахе Советской власти.

Я не верил в полководческий дар Сталина, но в его железную жестокую волю верил. А она, думалось, не позволят пойти на позорный мир с врагом.

Между тем, уехавшие за зимним обмундированием немцы тихо вернулись... без обмундирования и без наших товарищей... Один ефрейтор по секрету сообщил мне, что русские завезли «камраден» в дикую глушь, разоружили, сломали машины, а сами скрылись в лесах. Немцы были рады, что хоть в живых остались.

Через несколько дней на утреннем разводе Фёрстер через Карла объявил, что группа пленных обманула его доверие и убежала. Если в течение десяти дней беглецов не найдут, то будут расстреляны десять пленных из рабочей роты. «По закону надо сорок, — уточнил Фёрстер, — но руководствуясь соображениями гуманности, мы расстреляем десять, по жребию».

Что это за «жребий» никто не знал. Но, как ни странно, сообщение лейтенанта не произвело угнетающего впечатления, даже немного приободрило: значит, есть среди нас решительные люди и побег — не мечта.

Врач-майор попросил перевести его в общий лагерь. Фёрстер согласился. Прощаясь, майор сказал мне, что надеется в большом лагерном лазарете быть хозяином, распоряжаться вопросами питания и получать с кухни военнопленных все, что захочет. Меня немного покоробило от этой откровенности. Но врач там своими знаниями мог спасти много жизней, а здесь несмотря на жалкий дополнительный черпачок со взводной кухни у него тоже начинались голодные отеки ног.

И вдруг во взводе Фёрстера началась суета. Поспешные сборы. Утренний развод прошел без Фёрстера. К вечеру нас привели в зону и, сопровождавший солдат из охраны шепнул мне: «Алее гуте, Алекс, вир циэн нах Тихвин» (Всего хорошего, Алекс, мы отправляемся в Тихвин).

В нижнем этаже дверь, отделявшая отсеки пленных от канцелярии, оказалась открытой. Я заглянул в канцелярию. Никого. Горела печь. На столе лежала толстая тетрадь — список пленных. Я бросил ее в огонь.

За проволокой отзвучали слова команды. Взвод Фёрстера ушел.

ЖАНДАРМЫ

Машина тронулась. Начался новый этап моего пребывания в плену. Жандармы знали, что я — чисто русский (я понял, что они считают это чем-то само собой разумеющимся). Я и сам чувствовал себя увереннее, чем в первый месяц. Однако по-прежнему каждое новое знакомство с немцем или своим же братом пленным настораживали и неизвестно чем могли кончиться. Но... пока Бог миловал. В рабочей роте евреев не встречалось (разве тот командир, который, обманув Фёрстера, сумел убежать со своими бойцами, когда «поехал за зимним обмундированием»). А может быть и нет. Как-то хауптман Хофман прислал трех «кавказцев-инженеров», но Фёрстер, глянув на них, а все они были типичными евреями, сказал, что у него для них работы нет. Все они были в штатской одежде, из беженцев, очевидно. Покормив «специалистов» из нашего котла, лейтенант отправил их обратно. Я понял, что он не хочет «пачкать руки». Многие офицеры так делали, передавая подлежащих уничтожению от одного к другому, пока жертвы не попадали в лапы эсэсовцев или каких-нибудь более жестоких и пунктуальных исполнителей воли фюрера.

Я подал Ивану руку. На мой вопрос: давно ли он в плену, он буркнул что-то неразборчивое и я сообразил, что чем меньше с ним общаться, — тем лучше. А ухо надо держать востро: ох, как много «бдительных» среди молчунов!..

Носатый и чернявый унтер-офицер Турехт, рейнландец, если б не его «партайабцайхен» (не помню уже, серебряный или золотой значок, свидетельствовавший о давнишней принадлежности к нацистской партии), мог бы вполне сойти за типичного еврея. Если б по иронии судьбы рейнландец без немецкой формы попал в плен к немцам, они бы его сразу расстреляли как еврея. Конечно, Турехту никто не смел даже шепнуть о таком варианте. И как обычно в подобных случаях, кто похож ненавидит похожего. Турехт ненавидел всех евреев. Ненавидел, как он считал, глубоко сознательно — за Маркса, за Моисея, за Ротшильда, за Христа, за всех без исключения. Евреи, убеждал меня Турехт, — создатели Советской власти, только они при ней хорошо жили, оглупляя подобных мне, наивных русских.

— О-о, их кенне ди хунде («О-о, я знаю собак!). Канет мир айнен юдзн драй километер вайт мит дем рюкен хинштеллен, их эркене ден хунд! (Можешь еврея поставить ко мне спиной за три километра — я узнаю собаку»), — и он начинал расписывать приметы «проклятых евреев», а копировать их ему ничего не стоило, благо сходство его с ними облегчало задачу. Приписывал он к «иудейским выродкам» и президента США Рузвельта и президента Чехословакии Бенеша.

Но более горячего Турехта меня поразили его спутники, оберфельдфебели Рёр и Гофман. Первый — типичный ариец, высокий блондин лет тридцати, второй — лет сорока-сорока пяти, жилистый, такой же высокий, но в противовес ясноглазому Рёру, с какими-то серыми волосами и серым же, притушенным взглядом небольших глаз, глубоко посаженных по сторонам тонкого ястребиного носа.

Эти двое не были столь словоохотливы, как рейнландец, хотя всем своим видом и сочувственными поддакиваниями выражали полное согласие с Турехтом. Последний, выпучив огромные чернильно-синие глаза, и жестикулируя, описывал вред, чинимый евреями человечеству. И вот, когда Турехт чуть не задохнулся от собственных эмоций, негромко заговорил Гофман. В подтверждение истинности своих слов он в качестве свидетеля указал на Рёра.

— Вот этой самой рукой, — Гофман слегка отставил правую Руку, — в Польше я сам вот этим кинжалом (рука легла на кинжальный штык) убил десять евреев. Они стреляли до последнего патрона, а затем мы набросились на них. Меня не смутило, что среди них были две женщины. Я их всех поразил. Рёр (он кивнул на товарища) пожалел тех, кого я не доколол кинжалом, и пристрелил их. Ни один еврей не уходил и не уйдет от меня.

Кровь стыла от подобных откровений. Я не пытался расспрашивать о подробностях. Я только не мог понять оснований этой звериной ненависти. Я только слушал.

Гофман мне сразу не понравился: он чем-то походил на киевского гэпэушника, который 2 февраля 1938 года руководил «акцией по обезвреживанию врагов народа», и, когда дядю Бориса, ни в чем неповинного старого ученого, уводили, и дядя сказал мне: «Помни, что я ни в чем не виновен», грубо дернул его за рукав: «Хватит! Иди! — и не разрешил даже выпить чашку чая: «Там дадут!..» Такое же серое сухое лицо, такие же свинцовые, глубоко посаженные глаза. Мне почему-то подумалось, что тот был марафетчиком, во всяком случае, я такими представлял их.

А Рёр был красив и в нервных чертах его лица не угадывалась печать жестокости. Высокомерия — да. Он походил на изображения средневековых рыцарей на иллюстрациях к «Айвенго».

Иван за время пути не проронил ни слова. Прислонясь к высокому борту головой — в брезент покрытия, он подремывал, изредка приоткрывая заспанные глаза. Но чуть мы приехали, он моментально оживился, проворно первый соскочил через борт грузовика, опустил маленькую железную лесенку и подставил плечо кряхтящему Гофману. Затем Рёру, Турехту. Потом стал быстро выгружать из кузова их вещи. И тут он впервые заговорил: «На. Бери. Держи. Быстрей. Осторожно. Опускай», — приказывал он мне, подавая ранцы, какие-то картонные коробки, мешки.

Подошел Клостермайер и указал, в каких домах размещаться. Он приехал немного раньше.

СЛЕПОЙ БАРАК». РАССТРЕЛЫ

Мы часто останавливались из-за «пробок». По обочинам валялись, еще дымящиеся машины с покареженными кузовами и оскаленными пастями разбитых радиаторов. Возле них, боязливо поглядывая на небо, хлопотали небольшие группы солдат. Нередко сквозь шум мотора слышалась оголтелая стрельба зениток. Через распахнутый брезент я заметил советский ястребок на бреющем полете, строчивший по машинам. И, чем тревожнее выглядывали наружу мои спутники, тем теплее становилось у меня на душе. Господи! Хоть бы наши сюда прорвались!

Ехавшие со мной кляли войну, «русские дороги», «партизан», «проклятые морозы». Узнав, что я давно в плену, солдаты не поинтересовались, где я был, а только спросили, почему меня отправляют в лагерь? Я объяснил, сразу поняв, что им сказали мои конвоиры, что часть, где я был при кухне, перебазируется, и потому пленного с собой не берет. Немцы понимающе кивну-. ли: ты знаешь язык, тебе и в лагере будет хорошо. Будешь «дольмечером» (переводчиком). Я покачал головой.

— Не хочешь?

— Не хочу.

— Почему?

— Спокойнее, когда работаешь так.

Ехали долго. Но вот остановились. Немец, сидевший в кабине с водителем, вышел, откинул брезент и сказал: «Тшудово». Затем грузовик свернул с шоссе. Остановились.

— Вылезай! — это относилось ко мне. Из маленькой будки вышел угрюмый солдат: «Что? Еще одного русского привезли?»

— Да он уже давно в плену. Его просили сдать в лагерь. Они перебазируются.

Спутники помахали мне руками и уехали. Я огляделся.

В нескольких шагах от будки за бесчисленными оградами колючей проволоки (в роте Ферстера из нее был «забор» в один ряд...) стояли бараки. Много. Каждый, уже внутри зоны, опять-таки был огорожен колючей проволокой. Все пространство передо мной, насколько хватал глаз, было разбито на квадраты, очерченные черневшей в унылом свете сумерек колючкой.

Появившийся из будки автоматчик подошел ко мне, лениво похлопал по шинели: гранат нет? Пулемета нет? — и показал в сторону ворот из колючей проволоки: «Гей хин» (Иди туда), — и последовал за мной.

Немец у ворот отворил их. Автоматчик зевнул: заходи — и я очутился уже по другую сторону закрывшихся с морозным потрескиванием широких лагерных ворот.

Внутри ограды стоял пожилой немец с карабином. Он не обратил на меня внимания, так как смотрел в другую сторону. Я тоже повернулся туда.

Здоровый молодой полицай, из пленных, бил пожилого болезненного вида солдата. Стоявший рядом переводчик на отвратительном немецком языке объяснял часовому, что русский отлынивает от работы. Пленный же уверял, что он больной.

Полицейский лихо взмахнул плетью и, в который раз, ударил доходягу.

Не знаю, как это получилось, но с криком: «Свой — своего?! Не смей!» — я подскочил и ударом кулака сбил с ног полицая (отъелся у жандармов...).

Немец сразу же дал предупредительный выстрел в воздух. Тут я повернулся к нему и затараторил, что пленный больной и его бить нельзя.

Услышав родную речь, фриц сразу успокоился. Но на свисток упавшего полицая со всех сторон сбежались полицейские и набросились на меня. Я понял, что сопротивление бесполезно и, сбитый с ног, только прикрывал рукой затылок и лицо. Больше всего досталось моим рукам и ногам. Затем полицаи обшарили меня. Значительно внимательнее, чем немцы. Вытащили из кармана гимнастерки бумажник. Забрали его и все его содержимое — восемьдесят рублей, с которыми я попал в плен.

Пинками меня погнали, как я понял по окрику, в «слепой барак».

Меня вели из одного квадратного ограждения в другое. Каждый барак стоял внутри такого квадрата. У входных и выходных проволочных ворот дежурили полицейские. Все «свои», на одного немца.

Подгоняемый плетьми, избитый, глотая струившуюся из носа кровь, я прошел через множество огороженных проволокой карре к воротам, которые, как мне показалось с первого взгляда, выходили в поле.

Это была отдельная, сравнительно большая зона, углом врезавшаяся в поле, за которым чернел лес. Зона находилась на краю лагеря и с трех сторон ее поднимались деревянные вышки с немецкими охранниками. Внутри зоны бараков не было. Только низенькие срубы, выступавшие из снега на полметра, указывали места двух или трех бывших бараков. И внутри этих низеньких загородок толпилась вокруг тлеющих костров серая масса пленных.

Я подошел к одному. Никто не обратил на меня внимания. Вокруг были безразличные, утомленные, ничего не выражавшие лица. Дико смотрели с них красные, слезящиеся, воспаленные глаза.

Греться возле огня пришлось недолго. Выстрел с вышки оповестил, что нужно немедленно загасить костры или затемнить так, чтобы никакой отблеск огня не был виден.

Пленные стали поспешно затаптывать некоторые костры, оттаскивать от них щепки, дощечки, ветки. А вокруг оставленных костров плотной стеной сгрудились дрожавшие от холода люди, заслоняли огонь шинелями, собой, вдыхали дым, кашляли, жались друг к другу: не дай Бог нарушить затемнение. Но как ни старались отчаявшиеся люди притемнить спасительные маленькие костры, то и дело щелкали выстрелы с вышек. Несколько пуль свистнули у меня над ухом.

У соседнего костра кто-то вскрикнул, упал. На мгновение огонь озарил площадь «слепого барака» (вся эта зона так называлась) и, корчившегося в предсмертных судорогах человека. Но не успели товарищи прикрыть своими фигурами костер, как по ним хлестнула пулеметная очередь.

Вопли огласили «слепой барак». К нам, дрожа, приткнулись несколько доходяг, отбежавших от злополучного костра. Немцы с вышек дико орали, требуя загасить костер: фрицы дико боялись налетов нашей авиации.

Один караульный спустился с вышки, согнал группу пленных от других костров и стали забрасывать первый костер снегом. Наконец, он погас.

Я стоял в числе других, наклонясь над живительный теплом тлевших у ног дровишек. Дым ел глаза. Вполголоса мне объясняли, что здесь каждую ночь творится такое... Штрафная зона... Сосед поинтересовался, за что я сюда попал. Я объяснил, что ударил полицейского.

— Так не оставят, — вздохнул сосед. — Забьют до смерти, если сам не подохнешь.

Говорили, что люди, пробывшие здесь две недели, слепли: дым выедал глаза. Поэтому барак назвали «слепым». А самого барака давно нет: на дрова разобрали, как и соседний. Остатки стен занесло снегом. Теперь они даже от ветра не защищают... Раньше тут был огромный свиносовхоз. То, что мы называем бараками — это все свинарники. Теперь в них больше десяти тысяч пленных, если не двадцать.

Несмотря на едкий дым, ухитряемся дремать, опираясь на товарищей, или присаживаясь. Но лечь нельзя, можно только упасть...

Время от времени трескали выстрелы с вышек. Опять кого-нибудь убивали или ранили. Как тщательно мы не старались прикрывать тлевшие у ног головешки, но и по нашей куче два раза выстрелили и, если обошлось без жертв, то лишь по чистой случайности. Иногда караульные стреляли по кучкам пленных от скуки...

Раненые оставались на снегу до утра. До рассвета никто не заходил в зону слепого барака. Зимняя ночь в нем тянулась особенно долго. Чуть свет у ворот зоны появились повара с ведрами баланды. Все ринулись к воротам.

Полицейские плетками наводили порядок.

Когда выстроилась очередь с котелками, касками, пустыми консервными банками, ржавыми кастрюлями, даже ночными горшками, — всем, что могло служить посудой, началась раздача завтрака.

Подняв пустую консервную банку, видно, оставшуюся после убитого, я тоже стал в очередь; съежился, как все, поднял ворот шинели, так как опасался быть узнанным полицаями.

Стоявший на раздаче ткнул мне в руку малюсенький кусочек цвелого хлеба, граммов полтораста, а в банку другой тип из лагерной обслуги плюхнул какой-то жижи. Я отошел в сторонку, слил жижу и на дне банки увидел несколько крупинок. Жижа воняла керосином, но большинство жадно пило эту гадость, по ней плавали пятнышки керосина.

Сосед сообщил, что немцы при взятии Чудова захватили наши эшелоны с продовольствием. Их не успели вывезти или сжечь, а только облили бензином и керосином. Теперь фрицы скармливают нам «трофейную крупу»...

— Уж не обливали бы горючим, — пожаловался сосед.

— А ежели б хорошая крупа, нечто б она нам досталась? — встрял другой, — сами б гады сожрали.

Не дав доесть даже это подобие завтрака, полицаи стали выгонять нас на работу, подхлестывая плетками.

Опять нас вели через бесчисленные ограждения вокруг свинарников к выходу из лагеря, где уже стояли в ожидании своей рабочей силы конвоиры из разных частей.

Я попал в большую группу человек из тридцати-сорока. Нас погнали к корпусам неподалеку от станции. Здания походили на пакгаузы. Из них пленные выносили огромные мешки, на которых чернел орел со свастикой в когтях, и укладывали на высокие повозки, запряженные огромными бельгийскими лошадьми. Мешки были с овсом, крупой, мукой.

Все время торопили. Но истощенные, измученные бессонными ночами, мы, надрываясь, еле-еле ухитрялись вчетвером тащить один мешок.

Немцы ругались. Иногда, возмущаясь «медлительностью ленивых русских», хватали палки и колотили кого попало, куда попало. Люди падали, с трудом поднимались и вновь пытались носить непосильную тяжесть.

Вдруг меня окликнули. Немец, с которым как-то, «ан пассан» (мимоходом, фр.), перекинулся несколькими фразами, когда был у жандармов, узнал меня. Он удивился, увидя меня здесь. Я объяснил, что жандармы получили назначение в другое место и меня отправили в лагерь.

Немец подошел к надсмотрщику. Тот подозвал меня. Начался обычный разговор. Внезапно собеседник заорал на пленных и сделал знак, чтоб я скорей пошел к ним: приближался офицер.

Немцы отрапортовали ему, и он удалился. После того, как он скрылся из вида, конвоиры разрешили нам передохнуть и, пошептавшись, позволили собрать валявшуюся возле пакгауза мороженую картошку. Мы стремительно собрали с полмешка, развели костер, оставили двух товарищей печь добычу, а сами уже в лучшем настроении принялись за работу.

— Ас тобой они разговаривают, — шепнул один из штрафников. — Никогда раньше не давали, — и он кивнул на костер в золе которого пеклась картошка. — Не из евреев ты часом?

Я рассмеялся: Кабы из них — долго б не разговаривали, нешто не знаешь?..

Вечером, на обратном пути в лагерь, один из конвоиров пристроился возле меня и стал расспрашивать, как мы жили до войны. Ему казалось, что у нас все были плохо одеты и голодны.

Я объяснил, что так не было. Сейчас в городе людей мало: все разбрелись по деревням, меняют одежду на еду.

У обочины дороги все чаще стали попадаться убитые пленные.

— Что это? — спросил я конвоира.

— Машина.

Я вспомнил как меня сбил грузовик и поверил. Но вскоре я увидел убитого с раздробленным затылком, а неподалеку такого же...

— Наин, — сказал я немцу, — дас ист айн геиикшус. (Нет, это выстрел в затылок).

Конвоир, молодой парень, с виноватым видом поднял глаза и вдруг признался: «Я тоже... так делал... Больше не буду... Мы не понимаем... Теперь я понял: люди... Вот ты бы отстал — и я бы тебя тоже мог... Больше не буду... Война — говно..»

Чем ближе к лагерю, тем больше валялось их у обочин, маленьких, скрюченных... А мы шли мимо, мимо, словно не замечая их...

Недалеко от лагеря нас догнала колонна пленных, сопровождаемая... полицейскими. У входа в зону между нашей группой и колонной встали полицаи. Сперва запустили колонну, потом нас.

У ворот «слепого барака» уже стояли раздатчики с вонючей баландой. На ужин хлеба не полагалось. Каждый получал черпак баланды и проходил в зону. Как и утром, я не стал пить жижу, только выбрал несколько крупинок перловки, тоже отдававших керосином, и закусил доставшимися мне по дележке печеными картошками. Наступила новая ночь в штрафняке.

Ходившие вместе со мной к пакгаузам, повеселели. Мы устроились в углу «слепого барака», где с двух сторон остатки стенок прикрывали тлеющие головешки костра и ухитрялись по очереди спать. Нам повезло: мы раньше пришли и успели занять место в углу, где не так, дуло.

Под утро снова убрали убитых и замерзших ночью. Снова получили керосиновую баланду и нас погнали на работу.

Я заметил, что вчерашние товарищи стараются попасть в одну группу со мной. Но на этот раз нас привели не к пакгаузам, заняли расчисткой дороги от снега.

Товарищи знаками объяснили конвойным, чтоб они через меня передавали свои распоряжения. Поневоле пришлось вступать в разговор с немцами. Но здесь даже мороженой картошкой не разживились. Правда, пару пачек махорки охранники подкинули. Мы ее тут же поделили.

На обратном пути у обочин валялись свежие трупы отставших... Я вспомнил, что в «Войне и мире» Лев Толстой описывал как французы также пристреливали отстающих пленных после ухода из Москвы...

Хотя я всего двое суток провел в штрафном, но уже чувствовал себя прескверно. Давали себя знать голод, бессонные ночи, вечно холодные ноги и руки, проклятый дым, разъедавший глаза.

Утром я пытался помыться снегом, потереть им лицо и ладони. С трудом нашел немного незатоптанного снега. Тряпкой, заменившей носовой платок и полотенце, вытер лицо и руки. Серая тряпка стала черной.

Ночью гудели самолеты. Неподалеку от лагеря тяжело ухали разрывы. Зарево от горевших домов озаряло окрестности, и немцы на вышках не стреляли.

Утром, кроме нескольких замерзших, мертвецов не прибавилось.

Застывшие трупы сложили на дровни у ворот. Рядом выдавали хлеб и баланду.

Я стоял возле саней и, как другие, опирался на них, глотая горячий комочек суповой гущи и глинистый хлеб. А рядом, касаясь нас окоченевшими, напряженно вытянутыми руками и ногами, лежали бледносиние тощие трупы.

И вдруг, не выводя из зоны, нас всех опять загнали в нее.

— Антретен! (Построиться!) — в зону вошел целый взвод вооруженных немцев в касках. Несколько охранников держали на поводках злющих собак. Псы вытягивали оскаленные пасти к нам. Солдаты с овчарками встали по сторонам нашей выстраивающейся шеренги.

— Лес! Шнель! Скоррэй! — в зону зашла группа офицеров. С ними — высокий с брезгливым выражением лица полноватый мужчина лет сорока в штатском но, поверх хромовых сапог, в войлочных немецких «юберштифель» (их одевали поверх сапог и двигаться в них было нелегко).

Рядом стоящий шепнул, что это комендант из русских немцев.

Возле него топтался начальник полиции, здоровенный черноусый украинец.

Офицер, видимо, старший, что-то сказал коменданту и тот велел полицейским покинуть зону. Они поспешно ретировались без обычных ухмылок.

Старший офишр снова повернулся к коменданту. Тот отошел к проволочным воротам и приказал всем разойтись по своим местам — и начальнику полиции.

В окошках свинарников — прильнувшие к мутным стеклам лица.

— Тррра-ах! — раскатывается автоматная очередь. Звякают осколки стекла. Воцаряется тишина. Мы стоим, переминаясь с ноги на ногу.

— Штильштан