Вороний Остров. Я говорю по-немецки

Следующий день выдался солнечным. В чаще оказалось множество отличных грибов, почти не тронутых заморозками. Переходя проселочную дорогу, я обратил внимание на свежий след гусениц. Не наш след. Здесь недавно проехал танк. Я углубился в лес. Снял нижнюю рубашку и наполнил ее грибами. Так я делал и раньше, а заходя в село, предлагал какой-нибудь хозяйке и та выносила в обмен вареный картофель или другую домашнюю снедь. Жители в лес ходить боялись: немцы запрещали. Разводить в нем костер для приготовления пищи я опасался. Убедившись, что большак не форсировать, я решил повернуть к Кривину, где настроения колхозников были наиболее дружелюбными и жила Мария Семенова.

Но, выйдя из лесу у поворота проселочной дороги, я вновь наткнулся на след гусениц, виденный утром. За поворотом открылось небольшое поле, а за ним на пригорке деревушка Вороний Остров. В нее я уже заглядывал: заблудился, значит.

С холма я некоторое время наблюдал за единственной деревенской улицей. На ней играли детишки. Я знал, что немцы здесь были позавчера или вчера. Вряд ли станут они наведываться каждый день.

Оставив винтовку и шинельную скатку в укромном месте за опушкой, я смело вышел на дорогу и зашагал к деревне.

Как раз загнали стадо. Я зашел в палисадник одного домика и постучался. В дверях показалась старушка. Я спросил не нужны ли ей грибы?

Старушка впустила меня. В чистенькой, бедно обставленной комнатке сидела девочка лет семи. Я выложил свои трофеи.

— Но что же вам дать за них? Коровы у нас нет. Отца мобилизовали. Мать на работах в Померани.

Я попросил горячего супа или борща. Старушка налила мне глубокую тарелку пустых щей, к счастью густых, и горячих и я с наслаждением принялся за еду.

Сел я у окна боком, чтобы видеть улицу.

Соседи напротив заметили как я зашел к старушке. Из их домика вышли дети с отцом, рослым молодым мужчиной. Оз глянул в сторону дома, где находился я, и повернул куда-то по своим делам.

Старушка, пока я ел, рассказала, что приехала сюда с внучкой к родственникам. Дочку, мать девочки, немцы чуть пришли, стали гонять на работу в Померань. Сестру старушки, проживавшую здесь с недавно умершим мужем, также гоняют на работу к шоссе. Жители относятся к ним недружелюбно.

— За поллитра молока для внучки приходится платить втридорога. Да и кому сейчас наши деньги нужны? — вздыхала женщина.

Я уверял ее, что наши все равно вернутся и они с внучкой не пропадут. Старушка вздыхала и приговаривала: «Дай-то Бог, дай-то Бог».

По-моему, она поверила, что я иду с полевых работ и вовсе не военный.

Вдруг мимо окон проехал большой грузовик с солдатами и, судя по звуку, остановился поблизости. Раздались лающие слова команды.

Я отпрянул от окна. Старушка тоже взволновалась. Застыла, боязливо поглядывая в окно. Я быстро выбежал в сени, надеясь уйти из дома огородами. Но, выглянув из маленького окошка в сенях, увидел, что немцы цепочкой обходят дома с тыльной стороны. Я хотел было выйти в пустой хлев, но вдруг услышал громкий детский хор со стороны улицы: «Дяденька русский, выходи». Этот «припев» детишки повторяли дружно и упрямо.

— Эх, подумал я, — не зря их «бонбошками» угощали. Из дома напротив показалась хозяйка, мать детей, вероятно. Она не сводила глаз с окна, у которого, прикрывшись занавеской, сидел я.

Оставалось надеяться, что «минует чаша сия».

— Скажите им что-нибудь, — попросил я, наконец, старушку.

Она выглянула в окно: «Нишкни! Чего расшумелись? Какой вам русский? Тут дядя просто зашел».

Но дети не унимались. Вдруг с той стороны, где остановился грузовик, несколько немцев бегом бросились в калитку.

Я поспешно надел кепку. С места не сдвинулся.

Короткий топот ног. Дверь распахнулась. На меня направили стволы автоматов. Вслед за солдатами выглянул и вошел молодой сосед из дома напротив, возможно, староста, а за ним — пожилой офицер лет сорока и еще несколько солдат. Комната сразу наполнилась военными.

— Русский?! — бросился ко мне один, рыжий.

— Русский, — степенно ответил я, не поднимаясь с табурета. На вид я должен был выглядеть стгрше своих лет, так как еще с ухода на фронт не сбривал усов, чуть отвисавших по сторонам рта.

— Зольдат? — продолжал рыжий.

— Не-ет, — протянул я. — Нет. Теперь ко мне приблизился офицер.

— Папирэ? Докумэнт? Паспорт? — продолжал рыжий.

Я, не спеша полез за пазуху под пристальным взглядом рыжего и вынул бумагу — бланк с гербовой печатью совхоза «Восход».

— Да какой же он солдат, не видно что ли? — испуганно вымолвила старушка.

— Швайг маль! (Помолчи!) — буркнул на нее рыжий.

Остальные солдаты сгрудились вокруг со скучающими лицами.

Офицер протянул руку к моей справке. Рыжий подал ему и перевел. Офицер глянул на печать, кивнул, опять вернул рыжему, говорившему по-русски с сильным акцентом. Я почему-то подумал, без всяких оснований, что он финн.

По выражению лица офицера я понял, что справка удовлетворила его, что вся эта церемония — облава — ему осточертела. Его немного утомленное лицо выражало полнейшее равнодушие.

Но рыжий не отставал: «Где биль? Где работаль?»

— В совхозе «Восход» на летних работах, да вот задержался, а сейчас домой иду.

— Вохин? Куда?

— В Тосно, — кивнул я. — Я же оттуда.

Старушка согласно закивала: уж очень ей хотелось, чтобы отстали от меня эти «гости», заполнившие все помещение.

— Унд вас хаст ду да гемахт? (А что ты там делал?) Я вопросительно посмотрел на рыжего.

— Вас хаст ду дорт гебаут? (Что ты там строил?)

Я опять непонимающе посмотрел на него.

— Ште ти делаль ф софхозе, што строиль?

— А-а, — протянул я. — Сарай мы строили, хлев,.. коровник. Офицер сделал нетерпеливое движение: хватит, пора отстать. На мгновение у меня загорелась надежда, что все обойдется. Рыжий, взяв у офицера бумагу, кажется, хотел уже вернуть ее мне, но вдруг задержался, пристально глядя мне в глаза.

— Не зольдат?

— Не-ет, конечно.

— А не фрешь?

Я хотел было перекреститься в подтверждение правды их слов, но тут рыжий внезапно сорвал с моей головы кепку: волосы отрасти не успели. Я был стриженый.

Следующим движением он рванул ворот телогрейки — выглянул уголок воротника гимнастерки.

С поразительным проворством рыжий стремительно нагнулся, ударив меня головой в подбородок, задрал мою штанину: под ней показались обмотки.

Растерянная старушка едва не плакала: «Что вы?! Оставьте!» — и крестилась.

Тут и офицер на нее прикрикнул: «Швайген!» (Молчать!).

— Комиссар?! — впился в меня белесыми глазами рыжий.

Я отрицательно покачал головой.

— Партизан! — упрямо возгласил рыжий и «перенес огонь» на растерянную старушку: «Вир верден дыхь ауфхенген, альте хэксе, мит дайнем мэдхен цузамэн! Хаст ду бэфэйле дер командатур нихт гелезен!? (Мы повесим тебя, старая ведьма, вместе с твоей девочкой. Разве ты не читала приказы комендатуры?!).

Рыжий с руганью шагнул к бедной женщине.

Я понял, что моя песенка спета. Все равно, сейчас или часом позже, они снимут с меня штаны, как рассказывали мне, делали у пленных, чтобы убедиться, что среди них нет евреев, и меня расстреляют. А если это произойдет через день или два, это дела не меняет. Мне было щемяще жаль старушку. А ведь за то, что она накормила незнакомого человека, пусть простого солдата-красноармейца, она, что черным по белому значилось на всех объявлениях комендатур, а они висели чуть не на каждом доме, подлежала расстрелу или повешению.

Старушка,.. плачущая девочка, прижимавшаяся к ней,.. Стоявший в сторонке староста (лицо его хранило печать суровой беспристрастности, смешанной с тенью злорадства)... Лица солдат — все они походили друг на друга... — Все это мгновенно пронеслось перед моими глазами.

— Лясэн зи ди альте ин руэ, — четко и громко произнес я. — Зи ист rap нихт шульд: зи хат нихт гевуст дас их зольдат бин. (Оставьте старую в покое. Она вовсе не виновата. Она не знала, что я солдат).

Если бы в комнате разорвалась граната, она бы меньше ошеломила присутствующих.

Первым после наступившего оцепенения очнулся офицер:

— «Вас хабэн зи гезагт?» (Что вы сказали?).

Я снова по-немецки повторил сказанное. Рыжий отшатнулся от старушки, с изумлением смотревшей на меня.

— Ди альте нет гар нихт шульд, — повторил я.

— Зи шпрехен тадльлез дойч, — поразился офицер. (Вы безукоризненно говорите по-немецки). — Во хабен зи гелернт? (Где вы учились?).

— Ин дэр шуле унд ин дэр хохшуле. (В школе и в институте).

Конечно, я не обязан был докладывать, что ни в школе, ни в институте у нас овладеть иностранным языком невозможно, исключая факультеты иностранных языков.

— Вэр зинд зи фон беруф? (Кто вы по профессии?).

— Шаушпилер. (Артист).

— Шаушпилер?! — тут все присутствующие уперлись в меня удивленными глазами.

— Фон во? (Откуда?) — мягко спросил офицер.

— Аус Ленинград. (Из Ленинграда).

— Аус Петерсбург?! — повторили офицер и еще кто-то. Вновь начала просыпаться надежда, что как-то моя участь будет смягчена, а там...

— Ви альт? (Возраст?).

— Им ярэ нойнцэйн хундерт ахцэйн геборен. (Родился в 1918 году). Я умышленно прибавил себе четыре года, так как мой возраст, мой год рождения, — тысяча девятьсот двадцать второй — не подлежал мобилизации. Первыми мобилизовали мужчин 1904 — 1918 года.

— Ван айнгецоген? (Когда мобилизованы?).

Тут я назвал правильно дату своего вступления в Красную Армию — 4 июля. Это не играло никакой роли.

Затем на соответствующие вопросы я ответил, что служил в пехоте, в 237 стрелковой дивизии (она частично оказалась вместе с нами в окружении), что был рядовым стрелком.

На удивленный вопрос офицера, почему меня, артиста, не использовали по специальности, я ответил, что, вероятно, тут сыграла роль моя молодость. А когда идет мобилизация, не всегда до специальности.

Офицер утвердительно закивал головой, вздохнул: «Криг ист криг». (Война есть война).

— Коммунист? — вмешался рыжий.

Я отрицательно мотнул головой.

— Варум? (Почему?).

Я пожал плечами: «Цу юнг филяйхт» (может быть, слишком молод).

— Комсомоль, — не отставал рыжий.

Я вздохнул: «Их бин шаушпилер». (Я артист). Говоря театральным языком, подтекст напрашивался сам собой: разве артисту это обязательно?

Офицер удовлетворенно кивал головой. Понял. Он спросил, где я был в боях. Я ответил, что под Лугой, а названия сел, возле которых шли бои, не запомнил; уже месяца полтора после контузии пробираюсь домой, к Ленинграду.

Спрашивать было больше не о чем. Офицер, солдаты и даже староста (видимо, это был он) с некоторым почтением глядели на меня, так свободно говорившего по-немецки.

Но во время наступившей паузы проклятый рыжий снова придвинулся ко мне». «А не жид?» — в упор спросил он. Я почувствовал, что щеки мои сразу вспыхнули. Мне показалось, Что при моем безукоризненном выговоре такая мысль даже не успела прийти в голову офицеру.

Тем более «шаушпилер»... Но я уже понял, что здесь первую скрипку играет рыжий и, если я попытаюсь отрицать свое происхождение, его докажут без труда. Я не стал обращаться к рыжему, а посмотрел на офицера:

— Вэн инэн эрлих цу загэн, майн фатер ист айн дойчер, майне мутер нет юдин. (Если вам сказать честно: мой отец немец, моя мать еврейка).

Теперь растерялись: как быть с таким метисом (и как только я сразу сумел сообразить подобное?!).

Офицер тяжело вздохнул: шадэ, шадэ. (Жаль, жаль).

Рыжий бегло ощупал меня. Впился жадными глазами в наручные часы с золотым циферблатом, память рано умершего отца, и на дедовский серебряный портсигар с монограммой. Денег у меня оказалось рублей восемьдесят. Видимо, потому, что обыск происходил в присутствии офицера, все вещи мне вернули.

Офицер больше ни о чем не спрашивал, только с сожалением смотрел на меня.

Я еще раз повторил, что старушка вовсе не знала, кто я, попросил у нее извинения и тут же бегло перевел немцам, что говорил. Офицер закивал головой: «Я, я, вир верден зи ин руэ лясен, зи ист нихт шульд». (Да-да, мы оставим ее в покое, она не виновата).

— Пошоль, — сказал рыжий.

К моему удивлению, на лавочке у соседнего дома сидели под охраной еще трое окруженцев в нашей форме. Не зря фрицы наведались в Вороний Остров.

Загрохотали два грузовика, на которых приехала облава. Теперь они уехали далеко вперед, а мы, уже пленные, топали под конвоем. Нас окружали человек десять. Перегоняя друг друга, и покрикивая, чтоб мы быстрее двигались, они вели нас по проселочной дороге. Я заметил, что в зарослях у кромки леса тоже идут солдаты. Видимо, это объяснялось наступлением темноты.

Началась депрессия. Уже с простым любопытством я оглядывал конвоиров. До того я видел вблизи лишь трупы вражеских солдат да пленных, когда они, сорвав с себя погоны, грязные, испуганные, или мрачно диковатые, оглядывали наших бойцов в ожидании обещанной им Геббельсом расправы. Для нас они были просто объектом жгучего любопытства. Их угощали, чем могли. Раненых перевязывали раньше, чем своих, кормили лучше, чем нас. Ненависти они, во всяком случае у меня, не вызывали. Помню чувство, овладевшее мной при виде первого убитого немца, фельдфебеля с рыцарским крестом (помню его фамилию: Халле из Рура, по-моему, я разбирал его документы) — жалость: такой молодой... Ему шел двадцать второй год. Стройный блондин и, судя по зольдбуху, уже воевал во Франции.

На красных петлицах конвоиров серебрились маленькие металлические птички. Одеты все были в знакомые нам серо-зеленые кители в сапогах с маленьким подъемом и широченных наверху под коленом.

Вместе с конвоирами шагал рыжий. По чину он был не выше остальных, просто немного владел русским языком. Я чувствовал, что неспроста он вертится около меня и, помня, какой жадный взгляд он бросил на мои часы, догадывался, что ему нужна добыча.

— На, шаушпилер, канет айн вениг шнеллер шрайтен, — услышал я у своего уха его голос. (На, артист, можешь шагать немного быстрее).

В это время конвоиры оказались сзади и далеко впереди нас.

— Кароший часики, — продолжал рыжий.

— Возьмите их, пожалуйста, и отдайте вашему офицеру, а себе — на память обо мне — портсигар, — и я протянул ему вещи.

Рыжий глянул по сторонам, сунул добычу в карман и побежал вперед.

Минут через сорок мы достигли большака. Нам приказали лечь на землю и спать. Вокруг поставили часовых. Кто-то подложил плащ-палатку. Мы примостились на ней, прижались друг к другу. Молчали. Рядом попыхивали сигареты постовых, молодых ребят лет двадцати трех-двадцати пяти. Они не были острижены наголо, как мы. Из-под пилоток с маленькими трехцветными кокардами — черно-бело-красными кружочками — выбивались волосы, обычно светлые. Правда, среди солдат встречались и брюнеты, по виду смахивающие на типичных евреев благо носы некоторых отличались не только отменной длиной, но и горбинками. — Арийская раса, — ехидно подумал я, — кто только не принимал участия в ее создании...

Вслушиваясь в разговоры немцев, я сперва понимал немного: между литературным языком и обиходным у них куда большая разница, чем у нас. Настораживали слова «ари», довольно часто повторяемые.

«Ну и фанатики, — думал я. — Все толкуют об арийцах». Я еще не знал, что «ари» сокращенно называют артиллерию, а «штукас» — пикирующие бомбардировщики.

Рыжий не показывался. Он ушел вслед за офицером куда-то к окраине поселка.

В полусотне шагов от нас шумел большак, «ди рольбан». Непрерывным потоком двигались машины, обозы, пехотные соединения на велосипедах. Над дорогой, широко расставив шасси, проплывал «Фюзлер-шторьх», самолет, похожий на аиста. Время от времени пролетали с грохотом огромные брюхатые «Юнкерсы».

В нескольких десятках метров от шоссе стояли скорострельные зенитные пушки.

Мы лежали у самой кромки леса.

Когда окончательно стемнело, шоссе перешло на ночной темп и уже не сплошным потоком покатились по нему машины и повозки.

— А что если?..

Все мы, пленные, были слабы и часто должны были справлять нужду. Я примерно знал, куда идти, чтобы вернуться к Вороньему Острову и направиться к другим деревням в глубокий тыл, где меньше немцев. Главное — уйти из-под конвоя. Мне казалось, что больше уже не попадусь никогда.

Я приподнялся, будто со сна, огляделся, подошел к часовым, они стояли по двое невдалеке от нас, и попросил разрешения справить нужду.

— Мах хир (делай здесь), — ответил один, видно, старший.

Я объяснил, что нужда не маленькая... Часовые перекинулись двумя-тремя фразами и один из них кивнул в сторону кустов — «лез» (давай). При этом он взял карабин наперевес, чуть не касаясь стволом моей спины. Я побрел к лесу. Зашел за куст. Конвоир и тут последовал за мной. Пришлось, пользуясь знанием языка, попросить его стать хотя бы с другой стороны куста. Конвоир отошел подальше.

С бьющимся сердцем я завернул за еще один куст, затем — за третий, четвертый — и увидел за ним часового. Он спокойно направил на меня винтовку.

— Вартен зи айн вениг. (Погодите немного), — попросил я. — Их вэрде хир (я буду здесь), их виль хир (я хочу здесь)...

— Цурюк! (Назад!) — коротко кинул немец, указывая дулом на куст, из-за которого я появился.

Пришлось присесть за кустом между двумя часовыми и, посидев там «для приличия» с минуту, вернуться к товарищам. Оставшиеся с ними конвоиры уже ругались из-за долгого отсутствия. Я убедился, что убежать не так-то просто.

Солдат, сопровождавший меня, успокоил своих товарищей и заодно завязал со мной разговор, в который вступили и его приятели. Замечу: сперва враги показались мне довольно культурными людьми: все они владели «иностранным», немецким языком... Они относились к частям «флак» (зенитчики). Они охотно объяснили, что «штукас» — это пикирующие бомбардировщики, которые обрушивались на нас под Лугой, Косицкой, в боях у переправы. Мне не спалось и к утру я уже знал столько, сколько бы мне не дал ни один полевой военный справочник. При допросах пленных, когда мне случалось переводить, вопросы не касались зенитных частей и пикировщиков, а вертелись вокруг «штиммунг» (настроения), вооружения пехотных частей, снабжения горючим, боеприпасами и продовольствием. Нас упорно убеждали, что у противника не хватает ни горючего, ни снарядов, что солдаты вермахта голодные. Увы, даже из допросов пленных я знал, что это неправда. Когда под хутором Холминым мы разгромили немецкий батальон и захватили множество трофеев, то убедились, что вражеские солдаты обеспечены едой лучше нас. Захваченные «энзе» утоляли наш голод еще не один день.

Из разговоров с немцами я выяснил, что они ждут падения Москвы и Ленинграда. Киев взят уже около месяца тому назад. Мне не верилось, но немцы клялись, что это правда. Мысль о том, что быстрое продвижение врагов стало возможным благодаря предательству на самых высоких уровнях, не оставляла меня.