Весна. Могилы-«бассейны». Молодой палач

Ночами наши «У-2» не давали немцам спать. Зенитная артиллерия была бессильной. «Удочки» в темноте бесшумно подкрадывались и, как салазки со снежной горы, соскальзывали из-под низких туч и сбрасывали свой груз.

Немцы с тоской вспоминали своих «нахтйегер» (ночных истребителей), защищающих «небо райха» и летчиков Удета, Мельдерса, потом Марселя и Графа, сбивших по сто с лишним самолетов, получавших от фюрера «стартфербот» (запрет вылета) и обязательно на сто каком-то самолете погибавших. Мне плохо верилось в эти цифры. Я был из поколения недоверчивых...

Снег вокруг зоны быстро таял. Земля на открытом, поросшем низким чахлым кустарником пространстве между колючей проволокой и лесом, обнажалась. Если раньше за зоной у выхода на кладбище каждый шаг оставлял отпечаток в снегу, то теперь снега почти не было...

Ночью, особенно во время полетов наших бомбардировщиков, иногда строчивших из пулеметов по лагерным вышкам., выйти за зону не представляло труда. Конечно, за один побег, в случае его обнаружения, немцы могли расстрелять, как в декабре, каждого десятого, причем, никто не избежал бы «удовольствия» стоять в строю, из которого будут выхватывать обреченных — ни Александр Иванович, ни повара, ни полицаи, ни фельдшер, ни я.

По утрам Кольц или другой дежурный жандарм обходили лагерь и пересчитывали «количество голов». Математика была нехитрая: число пленных колебалось от ста до трехсот, включая раненых. После этапов людей было совсем мало — в основном обслуга.

Как-то Георгий или Алексей, они сперва пересчитывали всех, чтобы к приходу дежурного жандарма доложить, что в лагере столько-то людей в обслуге, здоровых, больных, тихонько сообщил мне, что, видимо, человека два сбежали. По-моему, кто-то из «бдительных» пленных «стукнул» об этом.

Зная немецкие нравы, я объяснил, что докладывать об этом, — значит, подставлять под пулю и свой лоб. Но как скрыть?

Хотя на фельдшера положиться было трудно, тем не менее, посоветовавшись с Александром Ивановичем, мы решили поговорить с нашим «коновалом», как его называли раненые. Ему растолковали, чем грозит исчезновение пленных и, когда явился дежурный унтер-офицер, счет сошелся: в лазарете, в углу, где лежали самые тяжелобольные, мы сделали две «куклы» из поленьев, сапог, ушанок, накрытых шинелями. Во время посещения лазарета, когда унтер направлялся к углу, я «помог» ему посчитать, чтоб он «без надобности» туда не приближался.

Но постоянно такой «номер» проходить не мог. Поэтому трупы умерших ночью стали выносить в коридор между общим и лазаретным отделением барака и держать там по двое суток. Так как дежурные сменялись, то всегда удавалось объяснить, что лежащие в коридоре трупы — «новые» и счет сходился. Так, по самым скромным подсчетам, удалось скрыть от немцев по крайней мере десять побегов.

Весна принесла немало «сюрпризов». Возле лазаретной половины, выполнявшей свою роль и в большом лагере, из таявшего снега показались ампутированные руки, ноги, даже несколько трупов. Очевидно, из-за морозов санитары не относили их подальше, а швыряли в сугробы у входа или чуть в сторонке,

у стенки барака.

Вся обслуга занялась очисткой территории. Мы соорудили носилки и таскали ампутированные конечности и трупы на кладбище. Могилы начинались в двух-трех шагах от ворот. Зимой умерших чуть прикрывали снегом. В могилу размером четыре квадратных метра и глубиной три или четыре метра сбрасывали трупы. Кто-либо спускался, укладывал их рядом. Затем сверху присыпали немного землей и клали других мертвецов. Так они лежали в несколько слоев.

Когда солнце пригрело, могилы наполнились водой. Трупы всплыли и в разных позах, кто на боку, кто на спине, кто на животе, некоторые с открытыми глазами, чуть колеблясь, когда дул ветер, плавали в этом «бассейне».

С большим трудом забросали землей старые могилы. Насыпали холмики. Вырыли новую братскую могилу, 'но она сразу заполнилась водой. Вырыли еще одну. Обе стали быстро заполняться...

Как-то после этапа всех нас, человек шестьдесят, выстроили у кладбищенских ворот, у самой проволоки, в нескольких шагах от открытой могилы, в которой плавали трупы.

Приказали расступиться и под конвоем подвели к могиле парня в гражданской одежде. Зондерфюрер перевел приговор: «По подозрению в принадлежности к партизанам».

Парень — не старше девятнадцати-двадцати лет — очень-спокойно возразил, что он не партизан и ни в чем не повинен.

Жандармы развели руками: «Бэфейль ист бэфейль». (Приказ есть приказ). Видя его хладнокровие, к нему относились с уважением. Ему приказали снять сапоги и фуфайку. Он снял и аккуратно сложил на земле; стал лицом к жандармам. Ему сказали, что надо стать спиной, и он повернулся лицом к могиле, где у самых его ног плавали трупы.

Он стоял спокойно, в то время как сзади, дрожа всем телом, приближался к нему бледный молодой солдат с карабином,. буквально плясавшим в его руках.

Осужденный вдруг начал поворачивать голову. Солдат опустил карабин. Кто-то из немцев выругался и прикрикнул на-, солдата, а смертнику приказал не оборачиваться.

Солдат раза два еще никак не мог поднять карабин и умоляюще смотрел на своих командиров, что-то тихо шепча, вероятно, просил заменить его: он не может. Но на него вновь прикрикнули, пригрозили. Он сделал шаг-другой к жертве. Осужденный снова, томясь ожиданием, начал поворачивать голову.. Грянул выстрел. Парень упал на бок у края могилы. Голова его, повернутая к нам, оказалась на куче глины. Все лицо было разорвано на несколько кусков, они, окровавленные, шевелились.

Офицер крикнул на солдата. Тот подошел к жертве и в упор выстрелил в затылок. Тело перестало подергиваться.

Кольц похлопал по плечу трясущегося новичка и подбодрил:: «Для первого раза хорошо».

Труп опустили в «бассейн» и стали забрасывать землей.

Только что человек стоял перед нами, молодой, сильный.. Только что мы все слышали его голос.

Кто-то из могильщиков взял сапоги, кто-то бушлат. Зондерфюрер и жандармы прошагали через зону, подбадривая еле передвигавшего ноги молодого палача.

Наконец эвакуировали раненых в Гатчину. В лазарете осталось только несколько самых тяжелых. Вместе с ранеными эвакуировали санинструктора Василия Николаевича, благо вместо него появился другой, военфельдшер. Стройный татарин, подтянутый, с жестким смуглым лицом, был неплохим специалистом, но держал себя надменно, оскорблял раненых.

Александр Иванович сперва немного приструнил его. Почувствовалось, что медик презирает своих товарищей по несчастью. Высокомерие так и выпирало из него. Но при немецком враче он становился воплощением внимания и почтения,

— Вот и с нашими людьми был бы ты помягче, — заметил я ему.

— Они вам что-нибудь хорошее сделали?

— Разве это обязательно? Некоторые из них нам в отцы годятся.

Он рассмеялся: «Что вы меня учите? Хватит, учили нас ваши комиссары».

— Они такие «мои», как «ваши», — сменил я тон. — Поняли? Может быть, больше ваши, чем мои. Я был рядовым, а вы офицером, военфельдшером. Вы к ним ближе. Да, да, намного ближе, понимаете?.. Может быть, вы сами там комиссарили. — Теперь я «жал» на него. Внутри у меня жгло, я еле сдерживался. Он переменил тон: «Ладно, попробую помягче». Он понял, что у меня тоже «есть зубы». Он недавно попал в плен, а уже обзавелся часами, отобрал или выманил или выменял у кого-то из раненых. Щеголял в новой гимнастерке, всегда имел сигареты.

Источник его благополучия открылся, когда я увидел его, разговаривающим с унтер-офицером Гуеком. Военфельдшер совал ему деньги. Он приобрел себе могучего покровителя.

В зоне работал молодой симпатичный пленный, немного знавший немецкий. Фамилия его запомнилась: Дубровский. Нередко он работал и за зоной, откуда всегда возвращался с добычей. Как-то он сказал, что раньше Гитлер торопил немцев наступать на окруженных. Немецкий полковник Шадиз, ставший недавно генерал-майором, утверждал, что еще рано. Командование требовало. Шадиз сам пошел на передовую или в атаку и погиб. После того немцы решили повременить с наступлением и с воздуха нанести сокрушительный удар по нашим окруженным войскам.

В небе появились пикировщики. Они скрывались за лесом, и издали доносились глухие разрывы.

«Махт ир Гитлере банде тот, хат ир фриден гляих унд брот». (Убейте банду Гитлера и вы сразу получите мир и хлеб). Такую листовку я увидел буквально у своих ног, когда выходил пилить дрова за вахту. Это была прекрасно сделанная фотооткрытка. В череп Гитлера, в его разинутую пасть, бесконечным потоком вливались обреченные на смерть немецкие войска, а сбоку стоял, недавно отстраненный от командования сухопутными войсками фельдмаршал Браухич и говорил: «С этим авантюристом я не хочу иметь ничего общего». («Мит дизем абен, тойерер виль их нихтс цу тун хабен»).

С глупым видом я показал листовку немецкому солдату: «Вас ист дас?»

Он странно глянул на меня и спрятал листовку в карман.