Пленение генерала Власова. Староста и полицаи

Так получилось само собой, что «орантутант», кстати, ухитрявшийся подворовывать даже из моего нищего пайка, перестал быть моим «телохранителем», так как возле меня охраны не требовалось: я должен был постоянно находиться «под рукой» у «барона» или Мартина, ставшего своеобразным управляющим при «бароне».

Вечерами я поднимался на второй этаж в комнату солдат. Там горели карбидные лампы и можно было почитать немецкие газеты и иллюстрированные журналы. Газеты я проглядывал небрежно, поддерживая мнение об «аполитичности» артистов.

Но в девять часов я возвращался в чулан и меня закрывали. Дисциплина.

Примитивно-отвратной казалась мне и я, раз глянув, больше не брал в руки газету эсэсовцев северного фронта «Черный Kopпус». Вылетели из головы названия других газет. Но помню, г каким торжеством в середине июля показал мне один из немцев солдатскую газету с фотоснимком и спросил: «Читать умеешь? Читай».

Фронтовой корреспондент сообщал о взятии в плен командующего второй ударной армией Волховского фронта, заместителя командующего фронтом, генерал-лейтенанта Власова.

Когда немцам удалось, раздробив на части, окруженную вторую армию, начать их последовательное уничтожение, от кого-то из пленных или штатских они узнали, что и командующий не выбрался из «котла». Стали его искать. К тому времени сопротивление уже было сломлено. Истощенные, оставшиеся без боеприпасов солдаты не могли сопротивляться. Немцы приводили данные (полагаю, преувеличенные) о взятии в плен ста тысяч советских солдат и офицеров. Вообще забыв скрупулезность Рабле и Свифта, гитлеровцы любили оперировать круглыми цифрами. Гражданские тихонько передавали, что один любитель, пользуясь немецкими сводками, подсчитал, что у русских еще осенью сорок первого не могли оставаться ни один солдат, ни один самолет, ни одна машина, ни одно орудие... Будто бы «математика», перепроверявшего немецкую пропаганду, повесили, но... Факт оставался: вторая ударная армия, так долго героически сражавшаяся в окружении, перестала существовать.

В поисках командарма немцы колесили по остаткам деревень в тылах бывшей армии, расспрашивали жителей и пленных. Сперва пошли слухи, что командарм убит. Но затем, то ли нашли его шофера, то ли убитым оказался шофер, но поиски привели в одну деревню, где кто-то из жителей указал избу, в которой якобы прятался русский офицер.

Немцы ворвались в избу. Перепуганные хозяева от страха онемели, боялись слово вымолвить и один из них показал пальцем на пол. Там была дверь в подполье или погреб. Откинув крышку, приставив к люку автоматы, немцы приказали скрывавшемуся там выйти. И тогда оттуда раздался голос, вымолвивший на плохом немецком: «Нихт шиссен. Их генераль Власов». (Не стрелять. Я генерал Власов). Щелкнул фотоаппарат. В газете были снимки, на первом — выходящий с поднятыми руками генерал, на другом, подписанном «Победитель и побежденный», командующий немецкой северной армейской группой генерал Линдеман допрашивает Власова.

Больно стало от увиденного и прочитанного. Еще одно поражение, на севере. На юге немцы захватили Крым. После героической обороны пал Севастополь. Вновь занят Ростов и гитлеровцы ворвались в ворота Кавказа. В немецких журналах я видел снимки: немцы принимают хлеб-соль от старейшин станиц, кишлаков, лакомятся кавказскими фруктами.

— Вот увидишь, — многозначительно произнес солдат, показавший газету, — к осени Ленинград падет. Наш фюрер его так не оставит.

Я молчал. Говорить не хотелось. Немец надулся: «Думаешь, к осени война не кончится?»

Настала моя очередь «отдуплиться»: «Неужели ты полагаешь, что Россия это только Ленинград и Москва? Посмотри на карту: вы десятой части России не заняли».

Но на душе у меня было прескверно.

Деревню свою вохоновцы считали исторической. Болтали, что после первой ночи с Зубовым, удовлетворенная любовником Екатерина Великая, отписала ему деревню, а он, то ли продал, то ли проиграл ее в карты фон Платтену, видать, из остзейских баронов, а тот, тоже проиграл или продал помещику Платонову, некогда за храбрость пожалованному каким-то царем золотым оружием, с которым его похоронили в фамильном склепе в Вохоново. Во время гражданской войны склеп раскопали, но оружия не нашли. Вдова Платонова умерла в те же годы. Возможно, старуха умерла не своей смертью. Всякое тогда случалось. Бандитов и воров хватало. А еще ходила легенда, что Платонов, когда заполучил это имение, привез с собой откуда-то из Приуралья первых русских своих крепостных Дорофеевых, Ипатовых, Мироновых, Чукановых, Константиновых. Сперва привез четыре семьи, потом — еще.

История Вохонова показалась фон Бляйхерту забавной. Дворянин, имевший в Германии малюсенькое поместье, он о таких просторах мог только мечтать. Поговаривали, что отец Хорста, генерал еще вильгельмовской армии, находился в оппозиции к нацистам и после прихода Гитлера к власти удалился от дел, что плохо отразилось на карьере фон Бляйхерта. На фронте, командуя батареей, он якобы ухитрился обстрелять своих и потому его направили на работу по специальности: агроном — отправляйся в штатсгут, командуй сельским хозяйством. Так ли было? Не знаю. Расспрашивать его никогда не пытался. Знал — бесполезно.

К моему удивлению, но не огорчению, он довольствовался скупыми сведениями из моих уст о моей биографии. А без меня он знал, что я пленный — и это было основное, что определяло мое положение и его отношение ко мне. Однако он ни разу ко мне не обращался на «ты», как и к своим солдатам. Ходил в залатанном кителе, но дистанцию между собой и подчиненными соблюдал порядочную и не пытался ее сократить.

* * *

Через несколько дней после прибытия я увидел ладно скроенного широкоплечего мужичка, белобрысого и румяного. Он уверенно прошагал через парк, приблизился к «барону» и, пристально глянув, кивнул в знак приветствия мне.

— «Штарост», — пояснил лейтенант. (Староста).

Василий Миронов был председателем колхоза. Когда пришли немцы, односельчане выбрали его старостой. Ему было тридцать пять лет. Он производил впечатление крепкого хозяйственного руководителя из наших довоенных фильмов. Эдакий «передовой товарищ». Любопытством его господь Бог не обидел. Он-то стал допытываться, откуда я, кто мои родители, где воевал, где учился?..

Поток его вопросов прервал «барон», спросив, что ему нужно. Дело было какое-то пустяковое и я догадался, что главной причиной визита являлось желание увидеть «нового переводчика».

Не скажу, чтоб староста мне понравился. В нем за видимостью широты натуры пряталось нечто эгоистичное, глаза смотрели недобро, испытующе. И все это прикрывалось показной «простецкой» манерой обращения, панибратством, непонятно на чем основанном.

Он пожал мне руку так, что аж кости хрустнули., Визит старосты обеспокоил меня: черт его знает, что у него в мыслях? Больно любопытен. Поедет в Гатчину, в комендатуру, там начнет высказываться, выспрашивать. С ним надо держать ухо востро.

И еще одно «местное начальство» нагрянуло следом: издалека, сняв шапку, приблизился к фон Бляйхерту голубоглазый мужчина тоже лет тридцати пяти с матовым цветом лица, на котором пылали ярко-красные губы. Во всей его манере сквозило что-то заискивающее. Он поклонился лейтенанту и даже мне и спросил, не будет ли каких новых распоряжений и как он должен доложить своему начальству, которое он обязан поставить в известность, о прибытии в совхоз нового переводчика?..

Тут «барон» вышел из себя и заорал на мужчину, это был единственный вохоновский полицейский, коренной житель, сын раскулаченного, вернувшийся из ссылки Валентин Панфилов. — Что вам «докладывать»? — рассвирепел лейтенант. — Я — здесь хозяин и никто из полицейских мне не указчик. Делайте свое дело, следите за порядком там, где вам положено, а в дела штатсгута не суйтесь! Пленного отрядили в мое распоряжение и нечего о нем докладывать и пытаться ввести его в свое подчинение. Я за него отвечаю и он отвечает передо мной. Занимайтесь своими делами и не суйте нос, куда не следует.

Панфилов стал извиняться, оробел, попятился, тем более, что тираду «барона» я перевел в том тоне, в каком она произносилась, не смягчая выражений и категоричности.

Кланяясь, полицай ушел и надел кепку на лысину только на почтительном расстоянии.

Я тогда решил, что заискивающая манера и робость полицая вызваны его привычкой угождать, подчиняться оккупантам и не подумал о том, что пришлось пережить, перенести Панфилову до войны...

Стоит ли повторять, что каждый такой визит становился для меня испытанием, вселял опасения и тревоги. Когда староста или Панфилов уезжали в Гатчину, где находились комендатура, полицейское управление, гестапо, я никогда не мог ручаться за то, что обратно они не вернутся-с жандармами или гестаповцами, уполномоченными забрать меня для проверки в застенок... Старосты и полицая я особенно опасался. Они не подчинялись лейтенанту, не относились к штатсгуту.

Соня Драченко, женщина лет тридцати восьми с усталым, еще красивым лицом, жила под одной крышей с тетей Машей и Надей. Вместе с тетей Машей Соня работала в совхозе телятницей. Вскоре после прихода гитлеровцев в Вохоново Сониного мужа или сожителя арестовали. Соня подозревала, что по доносу старосты, указавшего, что муж Сони коммунист. Его повесили в Николаевне. У Сони осталась дочь повешенного, четырнадцатилетняя Феня. Понятно, с какой ненавистью они смотрели на старосту. Соня при первом же знакомстве рассказала мне о Миронове.

Фон Бляйхерт приказал старосте поставлять в штатсгут рабочую силу — беженцев, у которых нет своего хозяйства, крестьян, у которых большие семьи, включая подростков. Работа найдется для всех.

Когда на следующее утро на разводе людей почти не прибавилось, лейтенант приказал Мартину срочно вызвать старосту и наорал на него, требуя еще людей. Через день число присланных увеличилось вдвое или втрое. Но «барон» оставался недоволен. Планы у него были большие и с их осуществлением он не хотел медлить. Прибытие Мартина позволило фон Бляйхерту усилить нажим на старосту для привлечения новы» рабочих. Теперь на Миронова орал Мартин, а если это не помогало, — «нажимал» лейтенант. Появление промежуточной инстанции создавало большее впечатление власти.

* * *

Вся оккупированная территория находилась в распоряжении комендатур. В глубоком тылу они, как правило, были постоянные со своими определенными штатами, маленькими гарнизонами, полицейскими отрядами.

Другое дело — в Гатчинском районе, где большинство населенных пунктов находились в десяти-двадцати, тридцати километрах от передовой линии фронта и были напичканы непрерывно сменявшими друг друга войсковыми соединениями. От них образовывались местные комендатуры. Сегодня приходила в деревню какая-то часть, расселялась в домах крестьян и начальник этой части называл себя ортскомендантом, чинил суд, расправу, устанавливал свои законы. Через день в эту же деревню входила на постой другая часть и новый командир или его помощник становился «калифом на час» со всеми вытекающими отсюда правами. Иногда такие коменданты были в более высоких чинах, чем районные коменданты. Общим для фронтовых, прифронтовых и тыловых комендатур было то, что местные жители всецело зависели от прихотей и человеческих качеств комендантов. Гатчинская комендатура, имевшая вокруг себя определенные штаты, в основном влияла на жизнь самого города Гатчины, а в районе проводила только общие распоряжения, фактически не влияя на неуправляемые местные комендатуры. Можно представить, в каком состоянии неуверенности жили колхозники и беженцы?! Каждый немец, даже простой солдат, был для них начальником. Являясь на постой, военные выселяли хозяев в самые плохие комнаты и даже если не безобразничали, то достаточно представить себе крестьянский домик из двух или четырех комнат, в котором две или три занимают непрошенные гости, человек десять или двенадцать, а то и больше, а в проходной комнатке или на кухне ютится вся семья хозяев. Иногда деревни, случалось, оставались на день-другой без постояльцев, но это не меняло общей картины.

В Гатчинском районе, где проживало много эстонцев и финнов, оккупанты старались их выделить из остального, русского населения.

Вохоново было окружено финскими и эстонскими деревнями и в нем самом примерно четверть населения составляли смешанные семьи, а то и финские и эстонские. Гатчинская комендатура энергично защищала интересы эстонцев и финнов. Немцы здесь держались иначе, чем в русских глубинках.

...На северо-востоке и востоке каждый вечер погромыхивало, иногда розовело зарево далеких пожаров. Советские самолеты летали над деревней. Невдалеке от нее и над нею случались воздушные бои. Едва темнело, разноцветными гирляндами тянулись к небу трассирующие пули и снаряды из Гатчины, Войсковиц, Елизаветино, железнодорожных станций, постоянных объектов авиации. По небу шарили лучи прожекторов, а иногда и над Вохоновым повисали в воздухе огромные паникадила осветительных ракет на парашютах, озаряя окрестности зловещим мертвенно-зеленоватым светом. Иногда, спасаясь от преследования истребителей, и фашистские и советские бомбардировщики сбрасывали груз на полях недалеко от деревни и, крякнув глухо, вздрагивали деревянные избы и щепа слетала с крыш от воздушного вихря, а грохот будил всю округу.

Во всех населенных пунктах все окна затемнялись и, если ночные патрули замечали едва пробивающийся из-за черных штор и ставень лучик света, тарабанили в окна и двери, ругались, врывались в дома, устраивали скандалы, благо везде находились на постое их товарищи. Но прежде всего влетало хозяевам. Конечно, от этих окриков и угроз откупиться было нетрудно. Порой, чуть патрульный открывал пасть для окрика, а расторопная старушка-хозяйка уже улыбалась ему и, понимающе кивая, несла крикуну пару яиц — и он успокаивался. Как и, везде, горькое, грозное и смешное, жалкое ютились рядом...

Население Вохонова жило в той же обстановке неуверенности, что и вся оккупированная территория. Даже злейшие враги Советской власти, надеявшиеся, что гитлеровцы принесут им какие-то блага, если не понимали, то чувствовали, что немцы здесь временно. Сами оккупанты, крича о своих победах и своем могуществе, пусть подсознательно, но ощущали зыбкость своего положения на земле России. Были исключения? Вероятно. Но редкие. Те, что открывали в Гатчине ресторан или магазин, все равно, старались содрать побольше сегодня, не ручаясь за завтра...

Но немцы, даже устраиваясь на сутки, делали это так основательно, словно собирались провести здесь месяц. Эта немецкая основательность иных обманывала. Кроме того, в памяти свежо было триумфальное шествие вермахта в начале войны. Буквально на глазах жителей горели в небе наши фанерные самолеты под огнем вражеских зениток и «мессершмиттов». Наши подбитые танки с лета сорок первого валялись у обочин дорог, высились в полях, напоминая о беспощадности вражеского оружия.

В километрах шести от Вохоново, возле деревни Моччино, перед лесом, на опушке, высились три советских танка, подбитых в августе или сентябре сорок первого. Немецкая фронтовая кинохроника снимала эти танки несколько раз и несколько раз по ним, давно «мертвым», стреляли подвозившиеся туда противотанковые орудия, запечатлевая на пленке «боевые эпизоды» тысяча девятьсот сорок первого, сорок второго, сорок третьего годов, чтобы бюргеры райха всегда ощущали силу своего вермахта, становились живыми свидетелями его успехов. Между прочим, маленькое немецкое кладбище, на котором покоились солдаты и офицеры, погибшие при атаке этих танков, ни одна хроника не снимала. А там белело свыше шестидесяти березовых крестов с надетыми на них касками...

Березовые кресты «украшали» весь путь следования германской армии. А сколько наших безымянных братских могил оставалось на месте боев, лагерей военнопленных, сколько неубранных трупов валялось в лесах и болотах?! Когда весенние лучи стали отогревать леса вокруг Чудово, трупный запах отравлял воздух в городе и вокруг него.

Трупный запах из ближнего леса еще летом сорок второго доносился до Моччино, Тойворово и других деревень. Осенью сорок первого возле них сражались плохо вооруженные ополченцы второй Кировской дивизии Ленинграда. Не все они имели винтовки, но в атаки и контратаки поднимали всех...

Жителям немцы запрещали ходить в лес. Трупы собирали в полях, на кромке леса, на опушках. Снимали сапоги, гимнастерки, брюки, шинели. В каждой крестьянской семье мужчины носили что-нибудь из красноармейского обмундирования. Когда же немцы приказали сдать его, сдали немногие, остальные перешивали военную форму на гражданский лад. Одеваться надо было, а приобрести что-либо — где?.. Магазинов нет.