Сюркуф», Франк и яйца. Вещий сон

«Сюркуф», как я окрестил усатого рыжего обер-ефрейтора, работающего на конюшне, ударил Витюшку, который стоял рядом со мной. Не знаю, как получилось, в сердцах я сразу кулаком стукнул «Сюркуфа» под нижнюю челюсть так, что он опрокинулся на навозную кучу. Вскочил, ругаясь, бросился ко мне. Но тут у него из носу закапала кровь. Подбежали Тигель, Эрвин Франк и еще кто-то; встали между нами.

— Кончено твое хамство, — захныкал «Сюркуф», поднимаясь. — Все доложу «старому».

— За что ты стукнул маленького Виктора? — спросил Альберт Тигель.

— Да проклятый русский медленно поворачивался, а тут пошевеливаться надо. Лодырь.

— Неправда, — вступился Тигель. — Виктор работает хорошо.

Эрвин тоже заступился за Витюшку. Но «Сюркуф», вытирая кровь, сочившуюся из носа, запричитал, адресуясь ко мне: «Проклятый русский, посмел ударить немецкого солдата. Я заявлю и тебя расстреляют. Знаешь: так положено. (Действительно, пленному, поднявшему руку на немецкого военнослужащего, полагался расстрел, и ни о каких помилованиях речи быть не могло.).

Мне оставалось только пожать плечами: расстрел так расстрел.

Но тут взорвался Эрвин Франк: «Если ты скажешь «старому» (обер-лейтенанту), я заявлю, что ты воруешь яйца из-под совхозных кур — и тебя отправят на фронт.

— Химмель, арш унд волькенбрух (буквально: «Небо, жопа и разрыв туч!»). А ты не воруешь?

— Пусть. Но и тебя отправят — и раньше, чем меня: ты давно воруешь. А как отнесется к этому «старый», ты знаешь.

— Ты что, в самом деле, доложишь ему?

— Конечно!

Тигель понял, что дальше обойдутся без него и пошел чистить лошадей.

— Попробуй только донести, — почувствовав еще большую уверенность, — наступал Эрвин, — и твоя песенка спета («дайн лидьхен ист аус»).

Не знаю, с чего вдруг «Сюркуф» распоясался. Это был пожилой и довольно безобидный тип. Как-то его, правда, несильно отлупили девчата, за то что при них громко портил воздух.

— Дайте друг другу руки и не деритесь, — предложил Эрвин. — Так будет лучше. Не сердись, Алекс. Нн-у... — обернулся Франк к «Сюркуфу».

Опасность миновала. Мы с «Сюркуфом» обменялись рукопожатиями.

— Но ты, Алекс, должен быть невыдержаннее, — предупредил, оставшись наедине со мной Эрвин.

— Ты чудный парень, — улыбнулся я ему. — Ты золотой парень, Эрвин.

* * *

Мне снится ясный летний день над Вохоновым. Пронзительно голубое небо над полями за моим окном. В поле кипит работа. А над полем вскипает воздушный бой (воздушные бои здесь были часто). Гудят, извиваясь в далекой высоте крошечные запятые самолетиков, чуть слышно доносится попукиванье бортовых пушек. Но вот вспыхивает спичечным пламенем огонек над одним из самолетов. Нашим!.. И вдруг небо становится подобием ромашкового поля: в нем раскрываются десятки белоснежных парашютов. Какая солнечная ясная погода!

А немцы уже привели двух, спустившихся на поле русских летчиков. Привели и посадили под моим окном на лазочке.

— Ну вот, — говорит один из летчиков, — остались живы. Война для нас кончилась.

Другой согласно кивнул головой: «Долг свой выполнили. Теперь поживем в плену».

— Вы думаете, что «поживете» в плену? — вмешиваюсь я. — Да тут у вас не меньше шансов подохнуть от голода или от пули конвоира, а то и от гада полицая, чем на фронте. Вы думаете, вас тут кормить будут по-человечески? Сколько таких, как вы, уже похоронены безвестными?! Не радуйтесь. Лучше, пока не поздно, попытаемся отсюда выбраться.

В это время, я вижу, немцы прикатили сбитый самолет во двор и поставили между конюшней, кузницей и коровником.

— Вон ваш самолет, — указываю я. — Давайте попробуем. Он в порядке?

— Конечно.

Куда-то отходит часовой, приставленный к пленным, и я веду через двор к самолету двух летчиков. Немцы заняты своим делом, хлопочут у конюшни и не обращают на нас внимания. Мы подходим к самолету.

— Садитесь скорее! — говорю я и летчики проворно занимают места у руля впереди. Я вскакиваю следом за ними и оказываюсь рядом.

Самолет желтый фанерный или деревянный. В общем, такой, какой я видел когда-то у нас. Впереди у самолета большое стекло и желтый пропеллер. Его надо обязательно крутануть. Как быть? Вдруг я вижу Павла Дорофеева, идущего к трактору.

— Дядя Паля! — махаю ему рукой. — Подойди сюда! Скорее! Он подходит.

— Павел, крутани пропеллер! Только быстро! Ну!..

Павел немеет от ужаса и заикается: «Чттт-о тты!?».

— Крутани!!!

— У мменя жже жжена, ддетти... — заикается Павел.

— Крути!!! — вдруг резко приказываю я и направляю на Павла указательный палец, как в детстве, когда мы, играя, «стреляли» друг в друга. И... чудо! — у меня вместо пальца в руке оказывается настоящий увесистый револьвер: «Крути!!!».

Павел крутанул. Мотор взревел — и машина дернулась с места; пробежала несколько метров и резко поднялась над двором. Глядя вниз, вижу как из конюшни выбегают, задирая головы, удивленные немцы. А самолет все набирает и набирает высоту и летит туда, в сторону Муттолова и дальше...

— Куда мы летим? — спрашиваю у летчиков, очутившись на заднем сиденье.

Один из них поворачивает голову и торжественно, не понимаю, почему по-немецки, отвечает: «Нах Ленинград!» (В Ленинград).

Я проснулся в великолепном настроении. Солнечный сон жил во мне. Я рассказал его Павлу и Степану, а заодно Эрвину. Последний только посмеялся: «А снится?!».

— Конечно, Эрвин.

Павел воспринял сон как вещий: «Все равно, Сашка, помяни мои слова: мы еще встретимся в Ленинграде».

— Ох, дай-то Бог, Павел!

Степан только скалит зубы: «А ты, часом, сам себе не придумал такой сон?»..

— Клянусь, что нет! — и я крещусь.

В Вохонове все ждут не дождутся наших. Не только потому, что у каждого там, «у красных», родные. Нет. Как бы сносно ни жилось при оккупантах, но каждый согласен жить в сто раз беднее, чем при чужеземцах. Одно- присутствие их заставляет с тоской вспоминать о довоенном времени, даже прощать коллективизацию, заставляет помнить только о хорошем, о том, что Советская власть дала детям образование, что, главное, хвалили и ругали людей на всем понятном русском языке.

Павел считает, что наши придут уже весной. Я не уверен, что так скоро. Лишь бы союзники не подвели. Говорят, сейчас немцы резрешили пленным переписываться с родными, кормят лучше. Но... агитируют в «хиви» и во власовцы. Хотят чужими руками жар загребать. Кто им поверит? Поздно!

Если бы не обед, на который я должен являться последним, я бы, наверное, протянул ноги. Но последнему достается всегда больше, по-моему, даже в политической жизни, где подчас серые фигуры сменяют гениев, истощившихся в титанической борьбе. Обычно Ланге, если поблизости не видно начальства, накладывает мне полный котелок густого, как пюре, жирного супа, который и супом назвать трудно, такой он густой. В отношении курева меня выручает мундштук, подаренный когда-то жандармским штабс-фельдфебелем Керкенмайером. В «цигареттеншпице» (мундштук) я могу вставлять остатки сигарет. «Стреляю» и на самокрутки самосада у дяди Феди Ипатова, У Степки. У него всегда есть табак. Своих запасов у меня нет. Да и к чему они?..

Хлеб я почти не ем. Он идет на оплату моих долгов. С дядей Мишей договорился о пошиве новых сапог. Кирзовых. Где он что достанет, меня не касается. У него старых голенищ и прочего, снятого с убитых еще в сорок первом, полно, как почти у всех жителей здешних деревень. Немцы издали грозный приказ сдать все вещи из красноармейского обмундирования. Не знаю, кто сдал? Но перешивали и переделывали все. За сапоги я должен дяде Мише в течение полутора месяцев заплатить четыре бухганки хлеба и весь мой паек мармелада. Еще две буханки я должен дяде Леше, портному, за то, что он из моей плащ-палатки сошьет мне брюки-галифе и починит гимнастерку. Кроме того, я должен портному за эту работу также маргарин за вторую половину следующего месяца. Одним словом, я «обеспечен». Вся надежда на кухню и на «молькерай». Правда, Антон Хингар, ведающий выдачей продуктов немцам и рабочим штатсгута, может иногда подкинуть прихваченную плесенью буханку или поручить вымыть ведро из-под мармелада, где я наскребу столько, что приглашу еще двух-трех пацанов «на чай» и мы попируем. Но... Антон может найти негодную буханку не чаще, чем раз в две недели. Когда я кормил немецкую овчарку, это меня крепко поддерживало. А Пунди никакого «специального пайка» не получает. Его подкармливают все. Ласковый пес привык и к нашим, и к немцам. Только «барон» глядит на него сердито: не может забыть, сколько ему этот пес стоил. Да и Пунди, завидев издали фон Бляйхерта, старается избежать с ним встречу: чует опасность...

...Когда Мартин увидел на Марусе Федоровой зимние сапожки на меху, ему немедленно пришло в голову отвезти такие же в отпуск своей фрау. Унтер щедро расплатился с дядей Мишей казенным зерном и коньяком. Хотя с осени сорок второго во всех деревнях стали гнать самогон из картофеля, свеклы, даже из турнепса и всякой всячины, но коньяк, ром, шнапс своей ценности не потеряли. Расплачиваются с рабочими советскими деньгами. Новенькими... Павел по высшей ставке получает паек и около восьмисот рублей в месяц. В общем, на бутылку коньяка. Самый высший жандармский штраф — пятьсот рублей. Откуда у фрицев столько советских денег? Не иначе — сами штампуют. А на здешние марки в Германии ничего не купишь. Это у них специальные оккупационные деньги. А если так уверены в победе, почему пускают в обращение советские деньги?..

Мартин показал сапожки «барону» и тот загорелся мыслью сделать и своей фрау такой же подарок. Фон Бляйхерт скривился, услышав цену подарка в коньячно-хлебном выражении. Я посоветовал дяде Мише с сверхскупого «барина» слишком не драть: еще пригодится. Столковались на двух бутылках коньяка, двух шнапса, двух буханках хлеба и нескольких пакетиках «дропсов», леденцов, для шестилетней дочурки дяди Миши, «пупочки», как он ее ласково называл. Вскоре «барон», нагруженный охотничьими трофеями в виде двух или трех заячьих шкурок, одной лисьей, одной собачьей и еще какой-то мелочи, не считая сапожек с подкладкой из овчины, стал собираться в отпуск.

Мартин полагал, что на время отпуска будет назначен замещать обер-лейтенанта. Но последний рассудил иначе. В один прекрасный день в штатсгут прибыл симпатичный фельдфебель Хенель, чтобы замещать «барона» на время его отсутствия. Для Хенеля отремонтировали комнату на первом этаже того же дома, где был мой чулан.

Конечно, Мартин и Райнер сразу же не взлюбили новичка. Но служебная субординация не позволила им не подчиняться ему. А солдаты приняли Хенеля радушно: он никогда не оскорблял их, не повышал голоса и на русских. При нем стало значительно проще отпрашиваться с работы и, безусловно, некоторые наивные рабочие штатсгута решили, что «Сашка подобрел».

Как-то Николай Иванов, живший очень бедно, появился под окном моего чулана, жестами объяснил часовому, что ему нужно ко мне и, войдя, выложил на стол кусок сала — около фунта — и бутылку самогона. Я обалдел.

— Александр, — сказал он, — мне нужно завтра остаться дома. Поговори с Мартином или с «бароном».

Я никогда не брал взяток, ненавидел и презирал с детства всякую корысть. А этот приход свидетельствовал о том, что люди считают, что я нечист на руку.

— Как тебе не стыдно! — сопровождая эти слова российским матом, выразился я. — У тебя дома дети голодные, а ты тащишь мне. Убери сейчас же. Если мне что будет нужно, честное слово, не постесняюсь и попрошу сам — и не у того, кто еле концы с концами сводит. Я ничего изменить не могу: отпустят тебя — я переведу, что отпускают; не отпустят — что я могу сделать? Иди, мать твою..!

Николай униженно стал извиняться и убрался во свояси. Но я понял, что он недоволен и не может понять, почему я у него не взял «подарок».

Не помню, удалось ли ему тогда отпроситься или нет. Кажется, удалось. У дежурных унтеров, Мартина и Райнера женщины без моего посредничества получали отгулы, когда им требовалось поработать у себя по дому, за полдесятка яиц.