Эвакуация финнов. Попытка заступничества.

Всех финнов, эстонцев, латышей эвакуируют в Прибалтику.

Веками жили здесь Каллонены, Карьялайнены, Свяни, Люконены, Крумеры, Круманы, Манинены, Вайники, Юнтеры — и вот все они должны в срочном порядке покинуть родные места.

Гитлер планировал на случай прихода Красной Армии создать «мертвую зону», выжечь все деревни, перетоптать все поля, чтобы не за что было зацепиться нашим наступающим войскам. Никакой «заботой о населении, которое в случае боевых действий, может пострадать», это поголовное выселение не диктовалось.

Русских пока не трогали. Но их в окрестных деревнях почти совсем не было. В Малом Ондрове жили только Орловы, в Микино — только сапожник дядя Миша Константинов с женой и «пупочкой», поздней дочуркой шестидесятилетнего шустер а. Центром русского поселения было Вохоново. Здесь давно попереженились, породнились русские с чухонцами. Но последние, носившие финские фамилии, поторопились при приходе немцев записать себя финнами, а теперь расплачивались за это.

Плач стоял в деревнях. Нельзя было равнодушно смотреть на прощание эвакуируемых с остающимися.

Горько плакала Маруся Вайник. Ни для кого не было тайной, что, взяв ее к себе в верхний дом «убирать комнату», фон Бляйхерт не оставил девушку невинной... Но Мария с какой-то особой грустинкой в лице, всегда оставалась доброжелательной и простой, очень отзывчивой откровенной подругой. А ведь другая на ее месте могла бы во зло использовать свою близость с всемогущим «Альзо». Ничего похожего Мария себе не позволяла и меньшой брат ее также работал с другими подростками в штатсгуте. И вот теперь она с матерью и младшими детьми покидала родное гнездо. Я был уверен, что фон Бляйхерт может избавить ее от эвакуации. Мог в любой момент. Всех или нескольких избавить — одно дело, но одну семью — другое.

 

Мария в слезах пришла в хоздвор проститься с подругами и со мной.

 

И тут сверху пришел, едва Мария скрылась из вида, фон Бляйхерт. Я был под свежим впечатлением горя девушки, а обер-лейтенант показался мне не в худшем из своих настроений, когда с ним вовсе не стоило разговаривать.

— Господин обер-лейтенант, разрешите обратиться?

— Я вас слушаю.

— Господин обер-лейтенант, я понимаю необходимость военного времени и, возможно, даже эвакуации. Но я вижу боль людей, оставляющих свои дома и фактически все свое добро, теряющих друзей и близких. Может быть, господин обер-лейтенант, есть возможность и вы, безусловно, можете спасти от эвакуации кого-либо, хотя бы в Вохонове, где практически все семьи связаны с работой в штатсгуте.

— Кого вы имеете в виду?

— Семью Вайник, ведь они наполовину русские. Я видел сейчас Марию в слезах. Она чудная девушка. Предки Вайников здесь жили чуть не с основания деревни. Мария — хорошая, работящая девушка, вся ее семья тоже...

Я начинал, кажется, не хлопотать, а «лопотать», так как на моих глазах лицо «барона» вдруг стало багроветь, а за стеклами очков глаза сузились, стали колючими, беспощадными.

— Алекс! — вспыхнув, чуть не выкрикнул он. — Замолчите! Замолчите сейчас же! Вы позволяете себе слишком много. Не пытайтесь обсуждать мои распоряжения. Приказ есть приказ. Исключений никаких! И не вам вмешиваться в мои дела!..

— Простите, господин обер-лейтенант, это не вмешательство, а голос сердца.

— Бросьте ваши сантименты! Не забывайте: пока я здесь хозяин. Альзо! (Итак!)

— Яволь, герр обер-лейтенант!..

Как-то во время отпуска «барона» Хёвельмайер подозвал меня и Павла. Сегодня у Вилли день рождения. Вечером будут отмечать на кухне. Он приглашает Павла и меня.

Вечером унтер-офицер Бэр отвел меня наверх. Там уже собрались Хёвельмайер, кох Вилли, Павел и горбун дядя Костя Миронов, отец Нади, устроенный в штатсгут недавно, чтобы не эвакуироваться. Дядя Костя был очень антинемецки настроен, но, ненавидя все гитлеровское, никогда не мог отказать себе в справедливом взгляде на того или другого немца. Поэтому, напомню, когда прошлым летом отмечался день рождения Нади, он пригласил Эрнста Виттерна, Ценнига, Хингара, и, скрепя сердце «барона». Дядя Костя умел держать язык за зубами, знал, с кем можно говорить и дружить, а с кем нет. Меня он удостоил своим доверием.

И вот мы все за одним столом. В пивные кружки повар наливал ром и кипяток, затем бросал кусковой сахар. Это называлось «грогом». Закуски, что было для меня главным, хватало. Без всяких подношений, подарков, мы просто пожелали Вилли Хёвельмайеру — от души! — остаться живым в этой проклятой воине, живым и невредимым! Вернуться к себе «наххаузе» (домой) и жить много лет, здоровым и счастливым.

Разговоры вращались вокруг войны и ее исхода. Вилли со вздохом заявил, что, к несчастью, во всем виноваты «жиды и масоны». Дядя Костя, Павел и я уверяли, что это чепуха. Бэр поддерживал Вилли, а повар «держал нейтралитет». Наша, русская сторона, выражала уверенность, что скоро союзники

выиграют войну.

— И тогда, горячился Павел, заикаясь, — ппривезем ссюда, в Вввохонновво «ббаррона» и поввесим! Он думает, я ззабыл плети, ккоторыми мменя били в гатчинской комендатуре?!. А тебя, Вилли, — продолжал Павел, — никто не тронет. Оставайся, как ваши начнут драпать. Мы все, весь народ Вохонова тебя защитим, потому что ты очень хороший человек!»

Я точно переводил все. Все смеялись, чокались и выражали сочувствие друг другу, так как все мы по милости «каких-то негодяев-правителей» должны страдать от войны.

— Ты, Алекс, — обнимал меня Хёвельмайер, — после войны вернешься в свой театр, приедешь на гастроли в Дойчланд и, скорее всего, не вспомнишь твоих немецких друзей...

— Дорогой Вилли, — отвечал я, — тебя я никогда не забуду. У меня нет обыкновения забывать хороших добрых людей, независимо от их национальности. Но я также не уверен, что смогу дожить до конца войны. Спасибо тебе, Вилли, за твое доброе сердце. Но война — есть война. Пойми, что меня тянет к своим. Плен есть плен. Я люблю и тебя, Вилли, и других хороших немцев; не могу представить вас убитыми, как и себя. Но дожить до конца войны смогут, увы, немногие из солдат. А я — солдат.

Вилли и Бэр обнимали меня, говорили, что они понимают, что «дер криг ист шайсе», что они не хотели ее. Мы вместе пели. Я исполнял «Из-за острова на стрежень», столь любимую немцами и другие русские песни; потом копировал генерала Хайнрихса. пьяницу коменданта Войсковиц Штарке, показывал «статуи» римского цезаря, дискобола Мирона, Петра-Первого верхом на коне, а после него... «барона» верхом... на мотоцикле. Было много смеха, а про себя думалось: кабы вы только, люди хорошие, знали, кто я?..

После полуночи Бэр и кох Вилли тихонько развели нас по домам, Павла и дядю Костю — в деревню, меня — в мой чулан.

Все остались довольны. Мы были искренни в нашем добром отношении друг к другу.

Дня через два вернулся из отпуска фон Бляйхерт.

 

Не знаю, проведал ли что-нибудь о нашем праздновании «Змеиная голова»: очень уж он на следующее утро то ли приглядывался, то ли принюхивался, стоя возле меня на разводе. Но главным был не он, а Хёвельмайер. А после возвращения «барона» вскоре началась та самая эвакуация финнов и эстонцев, о которой так больно вспоминать.

 

Опустели окрестные деревни. Приказ об эвакуации распространили и на русских. Лишь фон Бляйхерт под предлогом, что ему необходимо завершить хозяйственные работы, добился, что жителей Вохонова не тронули. Теперь все они были приписаны к штатсгуту, в том числе сапожник дядя Миша из Микино, наши, староста Василий и полицай Панфилов с женой, по его словам, бывшей актрисой.

Это была расплывчатая в своей полноте, манерная женщина лет тридцати пяти или больше. Глаза ее были вечно «на мокром месте», то ли из-за того, что муж, как поговаривали, бил ее под пьяную руку, то ли из-за избытка чувств или горечи по минувшей красоте. Хозяйкой она была никудышной, что вело к домашним скандалам. Детей у них не было.

 

Панфилов, все время пытавшийся войти ко мне в доверие, и Василий Миронов работали хорошо. Но вскоре Панфилов стал поговаривать об эвакуации. Валентин был сыном раскулаченных. Плохого он при мне никому ничего не делал. На лице его застыло выражение угодливой покорности, и чем-то он мне напоминал приказчиков из комедий Островского. Этакий Подхалюзин из первого акта «Свои люди сочтемся».

 

...Один из Ивановых построил себе новый аккуратный однокомнатный домик в середине деревни. Дом желтел свежим тесом. Игрушка. Вдруг фон Бляйхерт вызвал Иванова и объявил, что он сам будет жить в этом доме. Конечно, возражать не пришлось. Переехав, «барон» назначил одну из девушек убирать в своем новом жилище... Думаю, он перебрался неспроста, чтобы «заменить» надоевшую ему, видимо, Марию, которую дал эвакуировать... Для своей безопасности он приказал патрулям после наступления темноты «постоянно держать в поле зрения» его новое обиталище.

 

Как-то «барон» вернулся из штаба или комендатуры в подавленном настроении: поступил приказ о срочном призыве в «Арбайтсдинст» подростков. Фон Бляйхерт попытался хлопотать хотя бы за Витюшку Дорофеева, считаясь с его отцом, но ничего не вышло. Подростков забрали. Увозили их, как и эвакуированных, в сопровождении жандармов. Вскоре стало известно, что находятся они километров за семьдесят-сто от Гатчины в сторону Сиверской, где их содержат в лагерях под охраной. Работали там подростки на стройке укреплений, рыли траншеи. Из «Арбайтсдинста» многие убегали.

Поговаривали, что за Волосовым, за Сиверской появились наши партизаны я освобождали ребят из «Арбайтсдинста».

 

Все чаще мы читали сбрасываемые с самолетов листовки о наступлении Красной Армии, о комитете «Свободная Германия», о Паулюсе, о немцах, в довольстве живущих в советском плену. Фрицы все чаще вздыхали о своей «хаймат» (родине). Через Вохоново шли и останавливались, иногда на две-три недели, пехотные и моторизованные части.

Окрестные деревни заносило снегом. Дорог не чистили, кроме той, что проходила через Вохоново.

 

Еще до снегопада «барон» приказал Степану Струкову и Павлу перепахать посевы. Сам фон Бляйхерт все реже выглядывал из дома; опять перебрался в двухэтажный. Если «Альзо» выходил, то нередко выпивши. Случалось, он вдруг появлялся по-прежнему бодрым, кажется, надеясь, что его «воздушный замок» останется нетронутым войной. Тогда он велел запрягать Ханзеля и в сопровождении солдата или унтера и, конечно, меня, кучера-дольмечера, ездил по опустевшим окрестным деревням, заходил в безмолвные дома, заглядывал в сараи. После таких объездов он приказал солдатам собирать и свозить в штатсгут найденные запасы зерна, картофеля, муки, если они окажутся в покинутых избах и амбарах.

В Большом Сяськелеве меня поразил в пустом добротном кирпичном доме великолепный старый рояль. Крышка его была откинута, струны порваны. На обрывках струн и между ними блестели осколки от винных бутылок. Клавиши были вырваны «с мясом» или поломаны.

Я все время надеялся, что наши окружат немцев и надо постараться сохранить все, что только можно.

Павел и Степан, пользуясь бесконтрольностью «барона», «перепахали» незасеянные полосы.

Я предложил фон Бляйхерту поставить у него хорошую фис-гармонь с множеством регистров, оставленную в одном из домов за Березневым. Обер-лейтенант поторопился спасти дорогой инструмент. В самом Вохонове фисгармонь уехавшего Юнтера купил для Тони Павел. В финских деревнях оказалось немало музыкальных инструментов. Их стали свозить в Вохоново. К неудовольствию тети Маши и к радости ее дочери Нади, в большую комнату к ним по моей подсказке поставили огромный рояль. Старуха запротестовала, но я убедил ее, что «лучше на постое рояль, чем фриц». Однажды, вернувшись вечером в свою конуру, я тоже увидел в ней «гостью», порядком разбитую фисгармонь, завезенную каким-то солдатом, ставшим с моей легкой руки «спасителем культурных ценностей».

Останки немецких солдат, похороненных в разных концах района, свозят в одно место: в Гатчине открывают «Хельден-фридхоф» («кладбище героев»). Из могил возле Вохонова тоже выкапывают развалившиеся трупы и укладывают в гробы. Издали мы видим, что эту работу выполняют пленные под наблюдением жандармов.

Через мертвые деревни время от времени проезжают машины с полицаями или жандармами, проверяя не укрылся ли кто от эвакуации.

 

Как-то «Альзо» вышел на охоту за зайцами и вдруг поспешно вернулся: «Аларм!» (Тревога). Меня второпях «Змий» запер средь бела дня в чулане. Все немцы с карабинами отправились во главе с обер-лейтенантом в лес в сторону деревни Березнево к северу от Вохонова.

Через час все вернулись, ведя под конвоем старика и старуху Крумер.

Охотясь, обер-лейтенант вдруг заметил среди деревьев дымок и сразу же решил, что здесь появились партизаны. Немедленно вернувшись, «Альзо» поднял всех по тревоге.

Окружив «партизан» и, понаблюдав за ними, немцы убедились, что это старик и старуха. Тогда с возгласом «хайль!» солдаты, человек двадцать-тридцать, направили карабины на стариков и гаркнули «Хэнде хох!» (Руки вверх!).

 

Старики, конечно, подняли руки. Крумеров доставили в Вохоново, еще по пути убедившись, что это здешние коренные жители, эстонцы, не пожелавшие эвакуироваться и где-то неподалеку от родной деревни «смывшиеся» с дороги и вернувшиеся на свой хутор, где заранее припрятали припасы, давно обдумав план спасения от эвакуации.

Вслед за Крумерами привезли на лошадях их барахло и съестные припасы.

Допрашивал «партизан» сам фон Бляйхерт через унтер-офицера Бэра. Тот мне потом со смехом рассказывал, как перетрусивший «барон» орал на стариков и в довершение всего занялся разделом их имущества, отобрав для личного пользования две домотканных полинялых ковровых дорожки и еще какую-то мелочь, а для солдатской кухни реквизировал несколько кастрюль, черпаков и полотенец. Однако эвакуация давно закончилась и Крумеры, на которых нагнали страха, остались работать в штатсгуте.

Обер-лейтенант и из покинутых деревень свозил в штатсгут нередко такое барахло, что даже солдаты смеялись, а у меня появилась новая пища для острот и этюдов на тему «фон Плюшкин» обогащает райх».

Мне хочется женщину. Но рядом всегда торчат немцы. Знаю, мне бы не одна молодуха оказала внимание, но наедине ни с кем побыть не удается. Солдатских «соломеных» вдов кругом хватает, да и некоторые девчата уже в таком соку... Вот и сука, жена мининского старосты, проходя, нарочно задевает пышными бедрами. Но с этой — хрена. Сволочь!

Просыпаюсь, когда уже штаны, сплю в них, мокрые. Неприятность. Проблема сушки... На развод выходить неудобно... Иногда кажется — так бы и набросился на женщину. Как-то Анна Калонен наклонилась. Поблизости никого. Возле коровника. Вдруг, откуда ни возьмись, «барон»: «Александер!» — срочно понадобился. Было уже склонился над Лизой Свяни, молодой солдатской вдовой, но одновременно, когда я уже хотел... — она быстро прошептала: «Сашка, я больна.., я бы рада,, но нехорошая болезнь у меня...», — и в тот же миг опять крик: «Алекс!» — опять какому-то немцу понадобился. И совсем рядом. В обеденный перерыв в мой чулан заскочила раскосая милая Хельми. Я знал: Люконен специально встала «на часах» за уголком. Но не успела Хельми войти, как дверь распахнулась и дежурный унтер, заругавшись, приказал девушке убираться: «Цивилистен» (штатские) не имеют права входить в мою конуру. Немцы могут. Время от времени они в мое отсутствие в чулане делают «обыск». Но от него можно спрятать в том же чулане даже пулемет, если б он был.

Степка Струков хороший мастер. Он сделал мне маленький финский нож. Я ношу его в кармане своих галифе из плащ-палатки. Все может случиться при побеге...

Из разговоров с жителями и поездок по окрестным деревням я представляю себе окружающую местность на несколько километров на север, северо-восток и восток. Однажды «Слон» показал мне на своей карте — где примерно фронт. Я так и впился глазами в карту, все врезалось в память, я представил себе, где нахожусь и понял, что мне, скорее всего, придется кружить по лесам вокруг ближних деревень. Бежать надо наверняка. Если сорвется — начать игру с начала не удастся.

Фельджандармы со своими бляхами не кажутся мне страшными. Служаки: прикажут рявкнуть — рявкнут, прикажут наложить штраф — наложат. Живут они, видно, сытно: все толстые, румяные. Пожилые. Опасны наши полицаи: воспитаны на бдительности, черт бы ее побрал. А жандармы доверчивы. Вот приезжают, похлопают по плечу: «Война кончится, ты с нами, шаушпилер (артист), и разговаривать не станешь». Смеются. Иногда удается упросить, чтоб уменьшили штраф, когда рядом нет фон Бляйхерта. Объяснишь: семья большая, трудно. Понимают. Иной раз даже не возьмут штраф: один черт, деньги — бумажки... Лучшее средство оплаты — коньяк, шнапс, самогон.

Если Павел хочет остаться дома, он тихонько предупреждает меня и Вилли. Как-то Павел не предупредил, а фон Бляйхерт потребовал его и послал немца и меня позвать тракториста. Мы пришли к Павлу, а он занят выделкой кож. Мастер на все руки.

 

— Павел, ты почему не предупредил Вилли?

— Срочно нужно... Что-нибудь придумай. Мы возвращаемся в штатсгут и я докладываю «барону»: «Бедный Павел лежит дома пьяный, головы поднять не может». Немец, хвативший из рук жены Павла, тети Шуры, стаканчик самогона, плотно сжав губы, кивает.

Барон тяжко вздыхает: «Русская болезнь, ничего не поделаешь»: оказаться пьяным в стельку — уважительная причина для неявки на работу... Пьянство даже фон Бляйхерт извиняет. Говорят, в Красной Армии отменили политруков и комиссаров, так что теперь, кроме евреев и цыган, расстреливать некого. Сталин обещал после войны свободу всем. Сажать, как раньше, не будут. Коминтерн распущен. Всех ждет жизнь хорошая, справедливая... Конечно, если выбирать между Гитлером и Сталиным, то последний по-моему лучше, хотя бы тем, что не националист. В газетах пишут о зверствах ГПУ, о Катынском лесе, где НКВД расстреляло перед войной десять тысяч польских офицеров; печатают «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка про смерть Фрунзе. Он там под именем командарма Гаврилова. Еще печатают бесконечную поэму «Воскресший Маркс». Рассчитана на дешевый вкус, но написана бойким пером. Глянул и запомнил вступление:

«Воскресший Маркс, узнать желая, Какой дала коммуна прок, В ней шилом патоки хватает, Скитаясь вдоль и поперек. Воскресший Маркс сквозь все рогатки Пробрался в СССР, Где видит грязь и беспорядки, — Марксизма в практике пример».

 

В сорок втором «Северное слово» поместило интервью с Васей Мироновым. Тогда он чувствовал себя в силе. Теперь боится. Здоровый мужик. Хитрый. Болтлив чрезвычайно. Все хочет выведать у меня, что его «ждет»?.. Я уверяю, что ему ничего не будет, хотя уверен в обратном. Соня Драченко прямо называет его виновником гибели своего мужа. Да и другие крестьяне на него порой в обиде: хамоват и все норовит себе... А жена его, тихая Лиза, сестра Павла, ангел, и тяжело переживает измены и грубость мужа. Она его любит, все ему прощает, бережет детишек.

А мне, уверен, ничего не будет, даже при нашей сверхбдительности. Ведь это нужно быть круглым идиотом, чтобы допустить мысль, что в этой войне еврей может разделять взгляды гитлеровцев или им сочувствовать?!. Форму я не сменил. Слово «хайль» ни разу не произнес, ни разу не вскинул руку в кратком фашистском приветствии, вытянув ее вперед. За что меня сажать? Да я наделал фрицам больше, чем тысячи тысяч наших листовок. И наших подбадриваю. Из Вохонова ни один при мне не вступил ни в «хиви», ни в РОА, никого не повесили,, не расстреляли, не упекли к черту на рога, не посадили. Не только из Вохонова, но из всех рабочих штатсгута. И знаю, в человеческом отношении к нашим людям со стороны немцев я сыграл и играю великую роль. Немцы стыдятся при мне, «образованном русском», распускать свои страсти-мордасти.

Мои сапоги развалились. Но у дяди Миши, по его словам, нет в запасе кожи для подметок и для расширения голенищ.

Павел, узнав о моей беде, говорит: «Сына у меня забрали сволочи. Ты будешь вместо него» — и дает дяде Мише самодельную кожу для подметок и для расширения голенищ.

Когда через месяца полтора (Миша, как все сапожники, тянуть мастер) надеваю новые сапоги, на которых отчетливо видны сыромятные вставки, чувствую себя на седьмом небе.

Объезжая с солдатами покинутые деревни, я подобрал там сносные подшитые валенки и несколько кусков выработанной овчины. Попрошу дядю Лешу скамстролить из моей шинели москвичку с воротником! Моя заповедь: помни о побеге!

Необходимость в нем может возникнуть совершенно неожиданно. Надо быть готовым!

В Вохонове немцы уже после первых недель совместных полевых работ видели в жителях таких же крестьян, как они сами. Конечно, далеко не каждый оккупант сознавал, что он такой же человек, как русский, финн, эстонец, работающие с ним рядом. Когда нечем больше хвалиться, кичаться своей принадлежностью к какой-либо нации, а если и этим хвалиться нельзя, то гордятся только тем, что они не евреи... А ведь люди есть люди.

Не помню, кому и когда первому пришла в голову мысль как-то накануне воскресенья, а они иногда соблюдались, попросить у фон Бляйхерта немецких лошадей с немецким же плугом, чтобы вспахать свое поле. Ванька-череп сперва отказал, но, поразмыслив, дал разрешение с условием, что пахать будет не сам крестьянин, а тот немец-солдат, который согласится. Будучи отчаянным формалистом, обер-лейтенант не решался доверить немецких лошадей русским людям. Но, если кто из немцев согласится, — пожалуйста.

С тех пор каждое свободное воскресенье в летнюю, осеннюю или весеннюю пору, когда давали выходной, несколько солдат с удовольствием отправлялись «батрачить» на наших крестьян. Обычно при этом работали крестьяне, а солдаты, покуривая, «стояли на шухере»: смотрели — не появится ли поблизости обер-лейтенант, чтобы скорее сделать вид, что они никому не доверяют лошадей. Многие немцы при этом охотно трудились вместе с хозяевами, которые, конечно, брали в этот день на себя заботу о питании солдата. Естественно, хозяева никогда не обижали едой своих «батраков». Обедали, в нарушение всех инструкций, за одним столом, выставляя мальчишку или девчонку следить: не идет ли дежурный унтер-офицер или «барон».

59. ГАДАЛКА. ДУБЫ. БЕГСТВО ОРЛОВА. МОЙ «ДЯДЯ»...

Жизнь в Вохоново, расположенном в двадцати пяти-тридцати километрах от фронта, казалась немцам райской. Они так и называли деревню «либ Вохоново» (Милое Вохоново). Солдаты штатсгута были уже не вояки. В них не жила ненависть к русским, которую так пыталось вселить идеологическое руководство рейха. Подчас общими становились не просто хозяйственные интересы, но также симпатии и антипатии к тем же немецким унтерам или фон Бляйхерту.

Не только коренные жители, но и беженцы, за редким исключением, приживались в специфической обстановке окупации, зачастую переставали быть чужаками. Так отличный плотник Алексей Ручкин, домовитая мордовка Анна Казакова, соблазнительно полногрудая работящая мать двоих детей Мария Горб своей открытостью и трудолюбием привлекли сердца вохоновцев, в большинстве людей очень добрых.

Была среди беженцев и огромная бой-баба Анна Алексеева. Городская или сельская, она заметно отличалась от других. Билась в ней жилка той самой «бдительности» наших советских людей, которая во время оккупации так помогала гитлеровцам вылавливать бывших коммунистов, евреев и просто недоброжелателей... Не раз пыталась Анна и со мной заводить речь о моей «похожести на кавказского человека». Я старался избегать разговоров с ней. Анна была болтлива и среди наивных вохоновцев пользовалась авторитетом. Секрет его заключался в том, что она гадала на картах — и с успехом. Не бесплатно. Без мзды гадала лишь «избранным». Предложила и мне погадать. Но я отказался: ни в какие гадания не верю. Это правда. Но я про себя еще и побаивался, как бы «гадалка» с таинственным видом не высказала под маркой «нагаданного» своих подозрений о моем происхождении. А таковые у многоопытной хитрой бабы могли быть. Я посмеялся и назвал ее шарлатанкой. Я знал, что она гадала Мартину и Марии и напророчила покойному унтеру «долгую счастливую жизнь». Об этом я не преминул напомнить Анне после ее очередного предложения погадать мне.

Анна перекрестилась и попыталась придать своим плутоватым глазам честное выражение.

— Поверь, Александр, — многозначительно произнесла она, — я видела, что ему близкая смерть на роду написана. Но он же такой страшный. Сказала бы — еще пристрелил бы тут же. А видела...

* * *

На разводе обер-лейтенант заявил, что в парке, примыкающем к хоздвору, надо спилить все дубы для отправки в райх. Там из них сделают первоклассную мебель.

Приказ огорошил всех. Красавцы, взращенные еще при крепостном праве в помещичьей усадьбе, должны погибнуть. Ежедневно «барон» приказал отряжать несколько самых сильных мужчин для пилки дубов.

К тому времени Василий Миронов стал все определеннее выражать свои антипатии немцам. Он тоже должен был пилить дубы. Через Егорова, Сергея Андреевича Константинова, младшего брата сапожника, я предложил, чтобы «пилы ломались».

Зубья так и «летели». Но «барон» требовал продолжать уничтожение дубов, хотя за полторы или две недели «удалось» спилить лишь два, наименее толстых.

Приближалась зима. Бежавших из «Арбайтсдинста» подростков, в том числе, Витюшку Дорофеева, опять пристроили в штатсгуте: обер-лейтенант сквозь пальцы посмотрел на их появление на работе. Привыкли. Но через неделю приехали фельджандармы и снова всех забрали. Правда, по просьбе Павла «барон» сказал жандармам, чтобы парней не трогали и жандармы пообещали, что бить не будут, только «накричат». Свое слово они сдержали. Но парнишек увезли. Еще тише стало в деревне и штатсгуте.

А мальчишки лет десяти-двенадцати продолжали играть «в партизан». Брошенного оружия на полях и в лесу валялось немало. Ребятишки нашли обломок винтовки. Сын среднего Константинова стал забивать в ржавый ствол патрон, пристукнул затвор о камень — и убил наповал своего младшего братишку. Тот только успел удивленно сказать: «Ой, что-то ноги у меня ослабели». И все.

Опять приехали жандармы. Выяснили все, как было. Брата-убийцу только напугали, погрозили. Да он и сам переживал достаточно.

* * *

В белоснежный рюкзак я положил найденные старые валенки. Портной дядя Леша за месячный паек хлеба и всего, что к нему полагалось пленному, перешил мою шинель, сделав из нее приличную с моей точки зрения москвичку на овечьем меху с таким же меховым воротником. Теперь я смахиваю на штатского, кстати, немецкие офицеры, сплошь и рядом, носят тоже что-то непонятное с меховыми воротниками. Из основной моей красноармейской формы неизменными оставались пилотка, гимнастерка и брюки из нашей плащпалатки. Но снаружи — только пилотка. Без звезды... Ее я хранил в подкладке москвички. У меня все готово. Чуть фронт сдвинется — убегу. Анна Петровна Миронова, жена дяди Кости, передала мне «на случай» с полкилограмма черных сухарей. Они лежат в рюкзаке.

Фон Бляйхерт, сперва покосившийся на мою москвичку: больно уж отличается от формы военнопленного, привык к моему новому щегольскому виду.

Литовцы хорошие ребята. С ними договариваюсь. Они согласны бежать вместе со мной.

* * *

В деревне комендант хауптман Нойман, черноволосый офицер возраста обер-лейтенанта. Нойман квартирует у портного, Дяди Леши, иногда хлопочет за его дочь Зою, чтобы ее фон Бляйхерт освобождал от выхода на работу в штатсгут. «Альзо» этого вмешательства в свои дела терпеть не может и каждый раз, морщась, делает вид, что совершает великое одолжение.

Мария Горб прибегает к фон Бляйхерту с жалобой: Нойман напился, ворвался в ее домик, пытался ее изнасиловать, но был настолько пьян, что свалился и там же уснул. Обер-лейтенант поспешно опоясывается и спешит застать хауптмана врасплох на месте преступления. Однако, «Змеиная голова», пронюхав об опасности, грозящей Нойману, успевает добежать до жилища Горб раньше. Входящему обер-лейтенанту навстречу поднимается уже успевший встать с постели, на которой валялся явно в сапогах, Нойман. одетый, с застегнутыми штанами, но с помятым лицом.

Фон Бляйхерту остается только козырнуть, объяснив, что он «совершает очередной обход» (?) и ретироваться, обменявшись с комендантом не очень доброжелательными взглядами.

Со мной хауптман держится настороженно, но не враждебно; начинает относиться заметно лучше, после того как я, зайдя с Бэром к дяде Леше Иванову, подсел к пианино, привезенную солдатами из штатсгута в дом портного, быстро наладил в нем слетавшие молоточки и что-то сыграл. Нойман тоже сел за пианино и тоже стал играть. Контакт, подумалось мне, наладился...

В своем чулане я пытаюсь играть на фисгармони. Приходят солдаты. Слушают. Они в большинстве музыкальны. Играют на губных гармошках, кое-кто на аккордеоне, как и сам фон Бляйхерт.

Он неожиданно появляется в дверях и, видя у меня солдат, приказывает им немедленно удалиться и не забывать, что здесь пристанище военнопленного. Почтительно козырнув, с неизменным «яволь!» «гости» поворачиваются кругом...

Обер-лейтенант подсаживается к инструменту. Фисгармонь звучит значительно хуже, чем привезенная ему, две клавиши западают, и он успокаивается.

* * *

Василий Миронов по секрету сообщает, что Николай Иванович Орлов, учитель, сагитировал группу «хиви» при части, стоявшей в Малом Ондрове, и они, забрав винтовку у повара (почему только одну?..) убежали в лес и стали партизанами. Я не уверен, что партизаном называется всякий, кто убегает в лес и там пассивно дожидается прихода наших. Но уже то, что завладели хоть каким-то оружием, надеюсь, не одной винтовкой... — наводит на мысль, что и здесь начнется партизанское движение, о котором поговаривают и немцы штатсгута. Они наверняка знают об Орлове, но ни слова мне не говорят. Только «Змеиная голова» и отдельные, особо недоверчивые солдаты косятся на меня и, когда я разговариваю с русскими или литовцами, стараются держаться поблизости. Но я же умею говорить по-русски так, что даже понимающие немцы ничего разобрать не могут...

Новое известие: Николай Иванович утащил из-под носа у немцев свою жену тоже в лес. А жена его будто бы жила уже с хауптманом Нойманом, ставшим недавно чем-то вроде районного коменданта и на днях перебравшегося в Большое Ондрово в трех километрах от Вохонова. Василий-староста, носитель всех «последних известий», говорит, что Николай Иванович собрал вокруг себя большую группу «хиви» и русских, укрывшихся от эвакуации; на днях этой группе удалось установить связь с нашими и перейти фронт. Что-то трудно поверить. Василий падок на сенсации, и язык у него длиннющий...

Вместо уехавшего Панфилова Гатчина назначила полицаем Васильева-филона или Иванова-заику. Кажется, первого. Почему их вечно путаю? Часы бегут. Надо держать ухо востро.

Слух, переданный шепотом на утреннем разводе: Николая Ивановича и его товарищей поймали. Окружили. Кто-то из беглецов выстрелил и ранил одного немца или власовца, участвовавших в облаве. Всех захватили. Нужно было Орлову вытаскивать в лес свою жену, «подружившуюся» с Нойманом?.. А, может, напрасно на нее говорят? А вообще, что это за партизаны с «удобствами»?.. Жаль Николая Ивановича.

Всезнающий Василий Миронов клянется, что арестовали лесничего, того самого, который производил такое интеллигентное впечатление да и фон Бляйхерту понравился.

Последний, даже если может пользоваться другим переводчиком, предпочитает меня. Тут он уверен в качестве и точности, да и привычка играет роль. Девчонки находят его интересным и...красивым. Не понимаю их вкуса. Они ахают как он играет на аккордеоне, какой «кавалер», когда танцевал (прошлым летом, до Сталинграда). Не понимаю их вкуса. Ненавижу его. Не верю ему, аристократу, ставящему себя над всеми, помещику.

С Сергеем Константиновым-старшим и Павлом мы обсуждаем предстоящие действия. Немцы, конечно, попытаются всех эвакуировать. Надо быть готовыми к уходу в лес. Зимой снег глубок, далеко гнаться не будут. Продукты надо заготовить и в лесу, и в деревне, в погребах, в таких местах, чтоб немцы не догадались. В лесу придется пробыть не одни сутки, Не исключено, что срываться надо будет с дороги, если сразу не удастся спастись от насильной эвакуации.

— Уж ты, Александр, нас в беде не покидай, — предупреждает Константинов. — Мы, если что, все за тебя. — Надо, главное, заранее нам сказать..

Я все понимаю. Они привыкли, что я знаю больше их и, когда перевожу распоряжения, им кажется, что я командую...

В эвакуации, убеждаю я, шансов погибнуть больше, чем при своевременном уходе в лес. Конечно, риск везде.

— Может быть, мне самому придется бежать раньше. Одному. Надо, чтоб все и без меня были гототвы.

Павел кивает. Пока Тоня и ее подруги работают в штатсгуте. А там — кто знает?.. Можно ожидать всего. Чувствуется, что вот-вот фрицев должны погнать. Тон газет на русском да и на немецком отдает хворью... Немцы вздыхают, что русская авиация господствует в воздухе (это вам не сорок первый!) Все болеют за наших. Малыши орут «Скоро русские придут, будет Гитлеру капут!»

«Змий» хватает пацана и тащит к фон Бляйхерту, услышав частушку. «Змий» требует, чтобы мальчугана... повесили. Сдвоим ушам не верю: ну и гад!

— Парнишка, сын плотника Егорова, струхнул и заревел. Я ему успел незаметно шепнуть, чтоб не смел признаваться, чтоб клялся, что «унтеру послышалось».

«Змеиная голова» утверждает, что ему не «послышалось». Я говорю, что ребятишки распевали «про грибы», «полегли», но не упоминали Гитлера.

— Кому вы больше верите, господин обер-леитенант, — вспыхивает унтер, — немецкому капралу или русскому пленному?

Обер-лейтенант почесал нос: «Мои унтер-офицеры меня тоже иногда обманывали...»

Напуганного мальчишку отпустили. Уверен, что фон Бляйхерт не позволил бы повесить паренька. Но вызвать жандармов, чтоб те дали ему плетей и наложили штраф, мог. А зачем нужны лишние свидания с жандармами?..

Пилка дубов подвигается черепашьими темпами. «Змеиная голова» заметил, что мужичков вообще нет на месте (они ушли в деревню выпить) и побежал к «барону». Мне удалось через мальчуганов предупредить отцов и, когда фон Бляйхерт с унтером показались в парке, все наши люди возились возле дуба. Все были крепко выпивши.

Фон Бляйхерт, сам навеселе, зло глянул на мужичков и еще злее на унтера, вытащившего его из тепла на мороз.

«Змий» заявил, что я могу подтвердить, что рабочих на месте не было. Я извинился и попросил не заставлять меня говорить о том, чему я не был свидетелем: мне же не поручено «присматривать» за ним. «Атака» унтера снова была отбита. Он все злее смотрел на меня, моя недосягаемость бесила его. Представляю, с каким удовольствием он бы меня пристрелил!

Ненависть его была столь очевидна, что позволяла принимать предохранительные меры и соблюдать осторожность.

Немцы перед отступлением сжигают целые села, чтобы наши шли по пустыне. Так сообщают наши листовки, предупреждая, чтоб все «готовили Красной Армии достойную встречу».

Глядя на свежевыстроенные огромные деревянные сооружения коровника, свинарника, кузницы, «молькерай», сараев, мне не верилось, что фон Бляйхерт благословит уничтожение всего этого. Но... война...

Как-то из проходившего по дороге обоза меня окликнули. Я обернулся и сразу узнал рослого усатого пленного сибиряка Истомина в форме «хиви».

Мы обнялись. Я был в москвичке, и, несмотря на пилотку, выглядел более штатским, нежели пленным.

Истомин рассказал, что летом сорок второго лагерь близ Чудова, переполненный пленными из второй ударной армии Волховского фронта, начали эвакуировать. Коменданта-перебежчика, поваров и полицаев, жутко грабивших пленных, взяли на службу в вольную полицию. Эпидемия сыпного тифа, в начале которой заболел и я, скосила множество пленных, а еще больше немцев. Умер от тифа толстяк штабс-фельдфебель Кольц; переболели жандармы Шталь, Никиш, а гада Гуека тиф не задел.

— Ежели бы, — сказал Истомин, — коменданта и полицаев предварительно не вывели за проволоку и не отделили от остальных пле<