ПОД ОГНЕМ. «КУДА ТЫ — ТУДА И МЫ»

Редкая минута обходилась без нескольких разрывов снарядов и мин. Когда же чуть стихало, все наполнялось трескотней автоматов и пулеметов и... ревом маленькой Надюшки. Я боялся, что из-за нее нас всех обнаружат и уничтожат.

С оглушительным скрежетом и треском валились, подстреленные под корень снарядами вековые сосны. Вой, своеобразный, как шум исполинских крыльев, хлопающий звук сопровождал полет снарядов и мин и заканчивался оглушительными взрывами. Разноцветные цепочки трассирующих пуль то и дело пестрели над землянками.

Менее, чем в ста шагах от нас с Павлом мы видели стоящего на бугорке между деревьями во весь рост автоматчика — фельдфебеля с цигаркой в зубах. Иногда он выпускал серию пуль в разные стороны.

Вдруг артиллерийский обстрел прекратился. Мы услышали автоматные очереди и нестройное... пение... Создавалось впечатление, что дрожащими голосами поют люди, разбросанные в разных местах леса. Пели что-то вроде «Широка страна моя родная»...

Автоматчик, не кланяясь пулям, выпускал очередь за очередью в сторону раздававшихся голосов. Они смолкли. Со стороны Вохонова, с улицы, ведшей на Большое Ондрово, раздались звуки мощных моторов и хлопки частых выстрелов. Они слились в сплошную какофонию. Над деревней заалело зарево пожара. Казалось, она вся горит. После оглушительных разрывов вспыхнул пожар и в стороне хоздвора штатсгута. Там, думалось, самым безопасным местом был глубокий цементированный узкий погреб «молькерай».

Чуть стало светать, через лес мимо нас после очередной серии разрывов промчались двое немцев без оружия. Они бежали в сторону Микино и едва не споткнулись о лежащих в тулупе деда Андрея с женой. Дед, видимо, спавший, так как был глух, высунулся из-под тулупа и начал приподниматься во весь свой огромный рост, доставшийся по наследству всему роду Константиновых, кроме Ивана. Немцы в ужасе вскрикнули, шарахнулись за деревья и, спотыкаясь и размахивая руками, побежали дальше.

Когда затихло, стали советоваться. Надо было узнать: кто в деревне? Мы с Павлом полагали, что наши уже ее заняли, хотя, возможно, не всю. Пока мы гадали, старуха Алексеева и еще одна бабка, перекрестясь, решили, что им по возрасту уже ничего не страшно, отправились на разведку.

Вернулись они минут через тридцать с известием, что в деревне немцы. Сгорели дом, Е котором жили Дорофеевы и еще два дома. А возле дома Вайников стоят два наших подбитых танка. Дошли туда, побив много немцев. Но там их подожгли, а когда танкисты выскочили, озверевшие фрицы тут же.повесили их на ветках над горевшими танками. Сожгли.

— Из деревни так и не ушли никуда Вяре и Шимко. Они бегают в перерыве между обстрелами, — рассказывали «разведчицы», — и тащат к себе вещи из оставленных домов. Не ушли и Василий Миронов с тетей Лизой. Отсиживаются с детьми в погребе. На краю деревни, в доме Анны и Марии Константиновых, немцы выломали стенку и в комнате поставили пушку, которая обстреливает дорогу на Большое Ондрово. Во дворе штатсгута прямым попаданием разрушены кузнеца и «молькерай» с погребом. В нем прятались немцы. Их там всех «накрыло».

...Что делать дальше? Я предложил всем углубиться в лес. Здесь, у самого края немецкой обороны, оставаться опасно. Фрицы могут в любую минуту нагрянуть и расправиться. Можно погибнуть и от наших снарядов. Чудом эта ночь обошлась без жертв... Говорил я убедительно. Крестьяне кивали головами. Но затем вдруг начали сомневаться в целесообразности дальнейшего углубления в лес: «Тут, ежели что, — рассуждали некоторые, — ничего худого не подумают...»

— Ну, смотрите, — возразил я, — вам, может, ничего и не будет, в чем очень сомневаюсь, а мне ждать от них нечего. Я иду. Кто пойдет за мной?

Наступило молчание. Кто-то негромко сказал: «Иди сам».

Не оглядываясь, я зашагал вглубь, ориентируясь по шуму дорог и выстрелам. Пройдя около километра с небольшим, остановился и прислушался. Находился я по моим расчетам посреди неширокого леса между Вохоновым и Микино, чуть в сторону Березнево, поближе, все-таки, к нашим, как я полагал. Справа поднималась невысокая холмистая гряда не выше двух-трех метров. Слева от нее была небольшая ложбинка, также поросшая лесом. В конце ее у поваленной сосны уходила под корни дерева глубокая воронка от бомбы или снаряда.

Внезапно сзади раздалось поскрипывание и приглушенные голоса. Из-за деревьев показались дровни, за ними другие. Шедший впереди дядя Федя Ипатов, покашливая, подошел ко мне: «Куда ты, туда и мы».

Из-за его спины вынырнул, согласно кивая, низкорослый добродушный старичок Александров с женой и детьми, мал мала меньше.

— Располагайтесь, — сказал я. Бабы сразу же домовито стали готовить завтрак. Разложили костры в ямках. Мужчины занялись лошадьми и коровами. Вскоре тетя Шура Дорофеева подозвала меня, дала большую тарелку и наложила ее «с верхом» душистым картофельным пюре: «Ешь, Саша!»

Вверху что-то пронзительно щелкнуло и серия оглушительных разрывов сотрясла ложбину. Разбитая тарелка вывалилась у меня из рук. В снегу шипел горячий осколок.

Несколько секунд длился огневой налет. По-моему, это были мины, рвавшиеся при соприкосновении с верхушками деревьев. Судя по звукам, стреляли со стороны Микина, из Луйсковиц. Огневой налет прекратился также неожиданно как начался.

Тетя Шура, как ни в чем не бывало, взяла другую тарелку и наложила ее.

Хотя я не ел почти двое суток, но без аппетита принялся за завтрак. Сказывалось нервное напряжение: решался вопрос — быть или не быть свободным, живым или мертвым, стать снова самим собой или сгинуть безвестным пленным под вымышленным именем и фамилией. Я не смог доесть тарелку.

Вместе с Тоней среди девушек, бежавших из «Арбайтсдинста», была бойкая девятнадцатилетняя блондинка Люба Столярова, отлично говорившая по-немецки. Мы с ней сперва немного попикировались, но затем стали на дружеской ноге. Когда стало темнеть и все занялись приготовлением ночлега, устроив нечто вроде палаток и шатров, я предложил Любе пойти со мной в воронку. Сперва она испуганно взглянула на меня, но вдруг согласилась.

Я расстелил в воронке москвичку и рюкзак, в изголовье положил сапоги, по сторонам обрывки одеял. Сверху воронку густо накрыл ветками. Мы забрались в «землянку» и улеглись рядом.

Над головами летали снаряды, мины, наши и немецкие. Удивительно, что лошади и коровы, словно понимая необходимость соблюдать тишину, не ржали и не мычали.

Я обнял Любу. Она не противилась, лежа на моей руке.

Мы тихо переговаривались. Я ей сказал, что был добровольцем-ополченцем, что скрывал это от немцев, так как они добровольцев в плен не брали, расстреливали сразу. Люба думала, что я был офицером. Я засмеялся: мне двадцать один год. Молод еще. Рассказал, что на фронт провожала меня Валя, будущая артистка, что я часто думаю о ней. И вдруг мне очень захотелось прийти к Вале, я почему-то был уверен, что она жива, чистым... И еще одну ночь я лежал рядом с Любой. Утром вохоновские девушки пришли нас «поздравить». А ведь я Любу не тронул.

Выстрелы раздавались с одних и тех же точек. Я пошел с юношей Сережкой Константиновым на разведку.

Мы подошли к западной окраине Вохонова и, еще не доходя кладбища, услышали немецкую речь. Повернули обратно. В нашем лесном убежище надо было устраиваться покапитальнее. Мужчины рыли землянки. Я выбрал место с восточной стороны холмистой гряды, все же поближе к нашим, и стал рыть нечто вроде пещеры. Иногда меня сменяла Люба. Затем она пошла к подругам на другую сторону гряды, а я продолжал копать.

67. НАШ!.. СВОИ!.. «НЕ ПОЛОЖЕНО». ШТАТСГУТ СПАСЕН

Все же взгляд можно почувствовать. Я обернулся и стал всматриваться в заросли густого молодняка шагах в двадцати от меня. Мне показалось, что за мной следят.

Среди заснеженных веток я увидел направленное на меня дуло автомата. Над ним в маскхалате из-под капюшона розовело лицо. Кто это? Свой или чужой? Степкин нож был у меня за пазухой.

Я сделал вид, что ничего не заметил, наклонился над лопатой, копнул раз-другой и, словно вытирая пот, переместил нож в рукав фуфайки. Обернулся. Автомат все также смотрел на меня. Свой или чужой?..

На этот раз наши глаза встретились. Но из-за маскхалата я не мог разобрать формы: немецкая или наша? Однако позади наблюдавшего за мной военного никого не было. Кто же он?

Я повернулся лицом к нему, не окликая ни на каком языке, улыбнулся и сделал к нему шаг, другой. Дуло автомата повернулось ко мне еще точнее. Я сделал еще два шага, встретился глазами с взглядом незнакомца и... увидел выглядывавшую из-под капюшона звездочку. Нашу! Пятиконечную! Тогда я поднял руки и сказал: «Свой!..»

— Ты ближе не подходи, — предупредил красноармеец. — Ты кто?

— Я убежал из плена. Мы тут все убежали от немцев, — радостно затараторил я. — А ты откуда?..

В этот момент из-за холма показались девушки и увидели, что я разговариваю с красноармейцем. Он вышел из своей засады. Он за нами наблюдал больше часа. Во время ночной атаки на Вохоново, когда их роту рассеяли по лесу, он заблудился и никак не может выйти к своим.

Девушки окружили солдата. Вышли бабы, стали обнимать его. Мужчины тоже обнимали и пожимали руки. Звали парня Егором. Был он из Сибири, из-под Красноярска.

Егора повели угощать. А затем мы с ним отправились на разведку.

Возле деревни попали под огонь минометов. Над нами загудел самолет. С земли его встретили дружным огнем. Запестрели трассирующие пули.

Вероятно, подумал я, немцы еще в деревне. Наши так не стреляют. Мы возвратились. Егор переночевал в лесу с вохо-повцами. Утром он пошел на разведку в сторону Вохонова, я — правее, в сторону штатсгута. Но не успели мы дойти, как шедший со мной Сережка Константинов, остановился. Замер и я. Переговаривались женщины. Явственно слышался голос Лизы-дурочки: «Ушли, мать их растак... А сколько наших побили гады, мать их!?.»

Ушли!!! Мы вернулись одновременно с Егором. Он выяснил, что в Вохонове уже его часть. Быстро все направились в деревню. Я шел впереди. Еще несколько минут — и скажу, кто я!.. Стану самим собой!..

Возле опушки над головами зашумели немецкие мины. Рвались они шагах в двухстах от нас. Но я вдруг наклонился, весь съежился, сжался: только не сейчас умереть!..

Мы ускорили шаги и вышли из лесу поблизости от дома старосты Василия Миронова.

— Зайди сюда, — указал мне Егор. — Я нашему батальонному сказал, что ты убежал из плена. Так он хотел тебя видеть.

Я с любопытством разглядывал наших. Еще на Егоре я увидел новое для себя — погоны и медаль «За оборону Ленинграда».

Егор держался с вохоновцами, а особенно со мной, узнав, что я владею немецким, настороженно.

Мы вошли в избу. За столом сидели наши офицеры и дядя Вася. Тетя Лиза подавала на стол.

— Здравствуй, Александр, как тебя по фамилии не знаю. — Приподнялся мне навстречу из-за стола командир батальона с тремя тусклыми звездочками на защитных погонах.

— Я не Александр, — отчетливо произнес я. — Я — Рафаил Соломонович Клейн, еврей. Александром я назвался, чтобы меня не расстреляли.

Командир открыл рот, шагнул ко мне и крепко пожал руку: «Это ты их увел в лес?»

— Я.

— Мне уже говорили, что ты ферму молочную им сжег. Правда? (Небось, Василий Миронов успел).

Тетя Лиза налила самогон, и мы чокнулись.

Через две минуты вся деревня знала, что «Сашка-то... жид!..»

В избу вошел невысокий плотный офицер с одной крупной звездой на погоне. Все встали. Командир батальона отрапортовал вошедшему. Тот был майором. Он окинул исподлобья взглядом присутствующих и приказал всем выйти на митинг.

Майору я повторил — кто я такой.

Возле сарая напротив дома Василия собрались жители.

Майор сунул мне в руки газету: «Читай».

Я прочел сводку совинформбюро. В ней говорилось, что наши войска, продолжая развивать наступление, 25 января 1944 года выбили врага из таких-то и таких-то пунктов. Перечислялись все мельчайшие деревеньки, не то что при отступлении в сорок первом. Называлось и Вохоново. Указывалось, что везде «население радостно встречает освободителей». А ведь, кроме Вохонова, ни в одной из окрестных, по крайней мере тридцати деревень, жителей не оставалось. Всех немцы эвакуировали.

Майор хмуро поздравил собравшихся с освобождением. Глянул на меня и снова спросил, как меня зовут.

— Давайте проедемте со мной, — сказал он, указывая на стоящую поблизости «эмку». Мы поехали по тряской дороге к Березневу.

— Вы знаете, что такое «контрразведка»? — спросил майор через минуту.

— Догадываюсь, — ответил я. — Это, наверное, для борьбы с шпионами и разведкой противника.

Майор утвердительно кивнул. Мы приехали в Березнево. Там он приказал шоферу отвести меня «пока». Я не сразу понял — куда. Сперва шофер привел меня в пустую избу. Там тщательно обыскал, забрал красноармейский ремень, Степкин нож, мундштук, осмотрел рюкзак, прощупал подкладку москвички, вытащил мою красноармейскую звездочку и сунул в карман себе.

Я дернулся: «Я же ее через весь плен пронес!..»

— Не положено. (В первый раз я услышал это многозначащее выражение).

Затем шофер провел меня в соседний дом и сдал часовому. Тот проводил меня внутрь.

В большой комнате на полу лежали красноармейцы. Они не обратили на меня внимания. Рядом со мной оказался пожилой человек. Он, когда я было захотел сказать, что убежал из плена, легонько толкнул меня в бок и предложил: «Ляг рядом со мной. Отдохни. Отдохни...»

Когда я послушался, он тихонько шепнул: «Не трепи языком. Помолчи. Нельзя тут говорить. Понял?»

Я догадался, что «тут» нельзя распускать язык как при немцах. Пожилой сосед оказался капитаном. Он ведал подвозом боеприпасов. Задержка произошла не по его вине. Но с него сразу же сорвали погоны и привлекли к ответственности. Впрочем, он рассчитывал, что недоразумение разъяснится.

* * *

Я буквально по часам и минутам припоминаю весь этот день, 26 января 1944 года. Еще в деревне я узнал, что Сергей Константинов и Алексей Иванов, портной, с семьями в одно время с теми, которых увел в лес я, тоже ушли, но в другую сторону, к Березневу, на хутор Крумера. В ту же ночь их всех наша фронтовая разведка перевела через фронт, а сразу после освобождения вернула в Вохоново. Когда наши узнали, что в Вохонове есть население, то не стали обстреливать деревню из «катюши». Ее пустили в дело уже в бою за Николаевку, а перед этим дали залп по дороге на Сяськелево.

Дядя Костя Миронов, горбун, с Анной Петровной, Степан и Алексей Ручкин, которых успели угнать солдаты штатсгута, убежали в лес, не доезжая Николаевки. Вохоново оказалось единственным населенным островком в море пустых деревень. Немцы не сожгли, отступая, эти деревни и Вохоново, отчасти потому что не успевали, а главным образом, думаю, потому что боялись расправы: в сбрасываемых листовках указывалось, что поджигателей будут расстреливать на месте. В январе сорок четвертого немцы уже не могли скептически относиться к предупреждениям советского командования.

Полагаю, Вохоново могли взять раньше и со значительно меньшими потерями. Сергей Константинов-старший предлагал провести наших в обход, чтобы сразу перерезать немцам путь к отступлению на Микино и Николаевку. Тогда вся группа, засевшая в Вохонове и в штатсгуте, вынуждена была бы либо капитулировать, либо была бы уничтожена. Но к предложению дяди Сергея отнеслись недоверчиво. А посланную перед этим ночную разведку обстреляли и рассеяли. Одним из участников той разведки был Егор, красноармеец, встреченный мной в лесу.

В результате нескольких дней боев за Вохоново и атак, предпринятых через чистые поля, а не со стороны леса, наши потеряли более ста человек убитыми и ранеными. Немцы в самой деревне потеряли несколько человек, но уже в штатсгуте, где снаряд попал в погреб «молькерай», в канавах между штатсгутом и Большим Сяськелевым погибло несколько десятков солдат и офицеров. Вероятно, несколько убитых, не считая раненых, отступающим удалось прихватить с собой.

Трактора, повозки, машины штатсгута с инвентарем, с мешками с зерном, даже велосипеды, «штрассенфлоу», все стадо, племенного быка, жеребца Ханзеля, вероятно, во время налета нашей авиации, штатсгутовские вояки бросили возле бывшей МТС, не доходя Николаевки. Мечта моя сбылась: без потерь все имущество штатсгута досталось нашим, весь штатсгут в лучшем виде, чем был до войны. Все вохоновцы спаслись от эвакуации, вернулись в деревню.

Еще толком не понимая, где нахожусь, я с нетерпением ждал, когда смогу свои знания, приобретенные в плену, свои способности, свою жизнь поставить на службу моей Красной Армии.

68. «С КАКИМ ЗАДАНИЕМ ПОДОСЛАН!!»

Часа через два меня вызвали и отвели в соседнюю избу.

Там рядом с майором, который меня привез (позднее я узнал, что его фамилия Сорокин), сидел другой майор, высокий, щеголеватый брюнет с аккуратно подстриженными усиками, не в защитных, а в широких золотых погонах.

Я, так долго сдерживавшийся в плену, захлебываясь от нетерпения, стал рассказывать о своих приключениях...

Щеголеватый майор слушал, покачивая ногой в блестящем добротном сапоге. Иногда он повторял вполголоса слово «бикицы, бикицы» (впоследствии я узнал, что это было еврейское слово «бекицер» (короче). Я не обращал на это внимания.

Вдруг майор резко поднялся и спросил: «Ты можешь доказать, что ты еврей?»

Я смущенно улыбнулся и ответил, что могу... спустить брюки...

Майор посмотрел на Сорокина и снова обратился ко мне: «И ты говоришь, немцы не знали, что ты еврей?!»...

— Если б они знали, поверьте, я бы не стоял здесь.

— Ах ты жидовская морда! — возгласил щеголь и ногой ударил меня в нижнюю часть живота так, что я, вдруг задохнувшись, упал, — что ты все врешь?! Говори, мать твою..., с каким заданием подослан?! Кем завербован?! Когда?! Сколько продал?! Сколько повесил?! Сколько получил, продажная тварь?! Кличка?!. — он орал, а я, корчась от боли, пытался собрать дыхание и подняться с пола.

Наконец, я кое-как вдохнул и сказал, что я не предатель, никого не предал и не продал, что обо мне можно спросить в Вохоново, в двух километрах отсюда, откуда меня только что привез товарищ майор.

При словах «товарищ майор» щеголеватый вскипел: «Какой тебе «товарищ»?! Гусь свинье не товарищ! (Я понял, что являюсь каким-то из этих двух животных) Говори: сколько продал? Где перебежал к ним?!.»

Нелепые вопросы сыпались градом. Допрашивавший вырвал у меня ус, несколько раз ударил, требуя, чтоб я признался, что добровольно сдался в плен;, что вербовал во власовскую армию и так далее.

Описывать, как и вспоминать все это, слишком больно. Думаю, моя история тут мало отличается от множества других... Дополню лишь, что ночью, после того как Бляхман, вызвав старшину, устроил мне инсценировку расстрела, я струсил и начал плести на себя совершенно фантастическое «задание», по подсказкам следователя впутывал в него «фон Бляйхерта, завербовавшего меня», неизвестно где находившихся Жору Мамонтова и Лешу Декснера (кого я еще знал из полиции?) из лагеря военнопленных; «признался» и собственноручно написал, предварительно спросив, вытирая кровь из разбитого носа, «сколько вам надо, чтоб я завербовал — тысячу, двести, сто, восемьдесят?..» И в ответ: «Ладно, пиши восемьдесят». Я написал, что в лагере военнопленных в конце марта или в начале апреля сорок второго года «завербовал к немцам в добровольцы, во власовцы, значит, восемьдесят человек», «наверху-то», думал я, знают, что в это время никаких вербовок не было и быть, тем более там, не могло, а сам Власов еще командовал второй ударной армией Волховского фронта. Конечно, ни одной фамилии «завербованных» я «не помнил». Сам не завербовался.

Никак не мог я «признать», что «добровольно сдался в плен», что «немцы знали, что я еврей». Тут моя фантазия истощалась.

Ночью, когда я писал самонаклеп, Бляхман, оставивший меня под наблюдением сонного ординарца,, подошел, указал., что мне «будет лучше, если припомню, что участвовал в немецкой пропаганде». Тут я дописал эпизод с хауптманом Гофманом, «дополнив» его тем, что «прочитал два стихотворения Пушкина». На чтение «обращения» моей фантазии опять-таки не хватило...

Ординарец вышел по нужде. Майор, видя, что я покорно пишу, уже не смотрел на меня так свирепо.

Внезапно донесся шум моторов и началась стрельба по близко летевшему самолету. Я стоял возле стола: поднялся, когда вошел Бляхман.

В некотором отдалении грохнул разрыв и майор проворно бросился под стол, крикнув оттуда мне: «Ложись!» Но я стоял. Я уже понимал, что совершил непоправимое и молил Бога, чтобы бомба попала прямо сюда, убила меня и уничтожила мои «собственноручные показания». Но этого не произошло.

Утром, лежавший рядом со мной капитан, сочувственно покачал головой и сказал, что ему больше «повезло»: его допрашивает Сорокин.

Меня передали из дивизионной контрразведки в корпусную, заместителем начальника которой был Бляхман. Там, когда попытался отказаться от своих «собственноручных показаний», подполковник, начальник корпусной контрразведки, черный высоченный украинец со зверским лицом, ударил меня сапогом в живот так, что я едва пришел в себя через полчаса и предпочел «признать», что имею «задание», «завербован» и прочую подсказанную гадость.

Затем меня передали, как «особо опасного», в армейскую контрразведку, где я сочинял с помощью очень милого молодого украинца-следователя, который меня не бил и, по-моему, понимал, что я невиновен, всякие «мелочи» — «неверие в победу Красной Армии», «выявление настроений через подслушивание» (бррр!.. Только люди, сами способные на такое, могут приписывать это другим), «антисемитские высказывания» (?!!)., «доносничество» и, конечно то, что был «лучшим другом и советником фон Бляйхерта»...

Итак, после всей этой «увертюры» меня перевезли в Ленинград на улицу Воинова, в самую что ни на есть образцовую следственную тюрьму. Там не мучили. Спать, правда, иногда не давали: допрашивали. Наконец, благодаря еврею, начальнику отдела, неглупому майору, «задание» с меня сняли. Остальное его не интересовало. Без свидетелей и защиты я предстал перед военным трибуналом, с чего начал свое повествование.