Проблема реконструкции начального этапа развития первобытной экономики

Проблема эволюции первобытной экономики относится к числу наименее разработанных в этноэкономической литературе. Современные зарубежные исследователи, как правило, вообще отказываются ставить вопрос о стадиях эволюции первобытных экономических отношений. Они в основном ограничиваются выделением и описанием различных форм экономических отношений, нередко при этом подчёркивая, что данные формы нельзя рассматривать как стадии развития (719. С. 155‑156).

Исследователей, стоящих на позициях марксизма, всегда характеризовало стремление подойти к первобытной экономике исторически. Однако, обращаясь к первобытным производственным отношениям, они чаще всего изображали их эволюцию как процесс разложения первобытного коллективизма. При этом нередко упускалось из вида, что сам первобытный коллективизм не оставался неизменным и что изменения, которым он подвергался, не всегда могут быть охарактеризованы просто как его разложение. В течение длительного периода первобытные производственные отношения не разлагались, не вытеснялись качественно иными отношениями, а развивались, меняли формы, переходили с одной стадии развития на другую. И вполне понятно, что теория первобытной экономики должна, прежде всего, быть воспроизведением объективной логики развития первобытных производственных отношений.

Забегая несколько вперёд, отметим, что в развитии собственно первобытной экономики и соответственно собственно первобытного общества можно выделить две стадии: фаза ранней первобытной общины (раннего первобытного общества) и фаза поздней первобытной общины (позднего первобытного общества), за которой следует стадия предклассового общества, т.е. этап перехода от собственно первобытного общества к классовому.

На фазе раннепервобытной общины или первобытной коммуны все предметы потребления и средства производства находились в полной собственности социально‑исторического организма. Как уже отмечалось, производственные отношения на этой стадии развития могут быть с полным правом названы первобытно‑коммунистическими или коммуналистическими. Но сами коммуналистические отношения на всём протяжении этой стадии не оставались неизменными. Они эволюционировали. И важнейшим является вопрос о самой ранней стадии их развития, а тем самым и об исходной, первоначальной форме первобытных производственных отношений, а тем самым и производственных отношений вообще. Без правильного ответа на него невозможно создание претендующей на соответствие с действительностью схемы развития первобытных производственных отношений. Но вопрос этот сложен.

Сложность эта в первую очередь связана с тем, что этнографии не известен ни один народ, экономические отношения у которого находились бы на самой первой стадии. Все без исключения человеческие группы, с которыми имеет дело этнография, далеко ушли от исходного состояния, не говоря уже о том, что все они подверглись воздействию со стороны более развитых народов. Последнее обстоятельство тоже не могло не сказаться, причём иногда весьма существенно, на их экономике.

Таким образом, начальную стадию развития первобытной экономики нельзя наблюдать воочию. Её можно только восстановить, реконструировать, основываясь на материалах, почерпнутых их наблюдений над народами, экономика которых в большей или меньшей степени отдалена от исходной.

Вполне понятно, что исследователь, поставивший своей задачей восстановить первоначальную форму первобытной экономики, должен прежде всего обратиться к данным, относящимся к народам, находящимся на возможно более низкой стадии эволюции первобытного общества, в первую очередь к раннепервобытным охотникам и собирателям. Однако материалы, которыми располагает этнография об экономических отношениях в социально‑исторических организмах раннепервобытных охотников и собирателей, носят большей частью отрывочный и фрагментарный характер.

Это чаще всего отдельные места в описаниях путешественников и трудах этнографов. Из них можно понять, что в обществе этих народов господствовали коллективистические отношения. Но определить конкретную их форму зачастую представляется совершенно невозможным. Суждения наблюдателей, к сожалению, обычно носят самый общий характер.

Однако, являясь трудной, задача реконструкции первоначальной формы первобытных производственных отношений не представляется совершенно невозможной.

Одна из важных особенностей эволюции первобытных производственных отношений заключается в том, что возникновение новой их формы не означало полного исчезновения старой. Оно означало лишь сужение сферы действия старых форм. Последние долго ещё продолжали существовать наряду с новыми, причём совершенно не обязательно лишь в виде пережитка. Как отмечают исследователи, в первобытных социально‑исторических организмах обычно одновременно действовало несколько разных систем распределения продуктов (360).

В одно и то же время и внутри одного и того же круга лиц одни продукты распределялись по одним нормам, а другие — по другим. В одно и то же время одни и те же продукты распределялись между одними лицами по одним нормам, а между другими — по другим (см. 775. С. 149‑158, 186‑200). И наконец, в разное время и в разных условиях продукты могли распределять между одними и теми же людьми по разным нормам. Иными словами, в одном и том же конкретном первобытном обществе нормы распределения могли быть различными в зависимости от того, какие именно продукты, между кем, в какое время и в каких условиях распределялись.

В одном и том же обществе существовали различные формы не только распределения, но и обмена. Как отмечают многие исследователи, во многих доклассовых обществах наличествовали обособленные друг от друга сферы циркуляции материальных благ, в каждой из которых действовали разные принципы (375; 299; 409. С. 340‑344; 780. С. 39‑41).

Длительное сохранение старых социально‑экономических отношений после возникновения новых открывает реальную возможность реконструкции последовательных стадий эволюции первобытной экономики. Но вполне понятно, что эта реконструкция будет истинной лишь при условии, если мы сможем правильно установить, какие именно из сосуществующих форм социально‑экономических отношений являются более архаичными а какие — новыми. Неверный ответ на этот вопрос неизбежно привёл бы к созданию такой схемы эволюции, которая расходилась бы с действительностью.

Этнографические данные позволяют выявить некоторые объективные критерии различия между более или менее архаичными производственными отношениями.

Как уже отмечалось, главным объектом собственности и распределения в первобытном обществе была пища. Поэтому именно в сфере распределения пищи дольше всего сохранялись самые архаичные формы распределения. Даже у тех племён, у которых возникло имущественное неравенство и зачаточные формы эксплуатации человека человеком, нередко в сфере распределения пищи продолжали в значительной степени действовать нормы уравнительного распределения. В качестве примера можно указать на толова‑тутутни Калифорнии, у которых отчётливо выраженное имущественное неравенство и кабальничество существовали бок о бок с уравнительным распределением охотничьей добычи (375. С. 51).

У большинства народов, уже перешедших к земледелию и скотоводству, обычно продолжали сохраняться в качестве дополнительных занятий охота и собирательство. И если в новых областях деятельности утверждались новые формы производственных отношений, то в старых нередко продолжали сохраняться прежние, более архаичные. И вероятность сохранения в области распределения, например, продуктов охоты, старых норм в таком обществе была тем большей, чем меньшую роль играли эти продукты в жизни общества. При этом у земледельческих народов иногда сохранялись в области распределения продуктов охоты такие нормы, которые исчезали у племён, продолжавших развиваться без выхода за пределы присваивающего хозяйства. И эти нормы могли не только сохраняться, но даже распространяться на иные продукты. Это позволяет привлекать для реконструкции начальной формы производственных отношений материалы по народам не только с присваивающим, но и с производящим хозяйством.

Но наибольшие шансы на восстановление исходного пункта развития первобытной экономики даёт очень своеобразное явление, которое можно было бы охарактеризовать как обратимость эволюции производственных отношений.

Прогресс первобытных производственных отношений теснейшим образом связан с увеличением объёма производимого продукта, который в свою очередь является в конечном счёте показателем уровня развития производительных сил. Самая архаичная, первоначальная форма производственных отношений соответствовала такому уровню развития производительных сил, когда создавался лишь жизнеобеспечивающий продукт. С появлением более или менее регулярного избыточного продукта возникла новая форма социально‑экономических отношений. Дальнейший рост избыточного продукта имел свои результатом появление ещё более прогрессивных форм.

Но в условиях присваивающего хозяйства объём созданного продукта зависел не только от степени совершенства средств труда и опыта производителей, но и от различного рода природных факторов, не поддающихся контролю человека. Эти факторы могли приводить как к возрастанию, так и уменьшению объёма добываемого продукта. Такие колебания нередко были чисто случайными. Но они могли также происходить более или менее систематически, что имело место тогда, когда эти колебания были обусловлены периодическими изменениями природных условий, в частности, сменой сезонов года.

Вполне понятно, что иногда объём продукта уменьшался настолько, что он весь превращался в жизнеобеспечивающий. И в первобытных обществах, в которых сокращение объёма продукта происходило не от случая к случаю, а периодически, причём нередко в таких масштабах, что весь он становился жизнеобеспечивающим, нередко вырабатывалась такая форма обеспечения существования членов общества (а тем самым и самого общества), как обратимость производственных отношений. Когда весь продукт становился жизнеобеспечивающим, господствующие в нормальных условиях производственные отношения на время отходили на задний план, а взамен их выдвигались на первый план более архаичные формы, которые в предшествующее время либо совсем не проявлялись, либо играли второстепенную роль.

Разбор пищи и его пережитки

Наиболее изученными из такого рода обществ являются эскимосские.

Отдельные группы эскимосов значительно отличались друг от друга уровнем социально‑экономического развития. В одних группах создавался сравнительно большой избыточный продукт, что имело свои следствием возникновение довольно значительного имущественного неравенства. Таковы многие эскимосы Аляски. В других группах избыточный продукт был сравнительно невелик. Соответственно в них господствовали коммуналистические отношения. Таковы многие эскимосы Канады (нетсилик, иглулик, медные, карибу), а также полярные эскимосы Гренландии. Именно материалы о формах распределения пищи в этих группах представляют наибольшую ценность для решения поставленной задачи. Обратимость экономических отношений по мере сокращения объёма продукта бросается у них в глаза. Так, например, канадский этнограф Д. Дамас, выявив существование у центральных эскимосов (медных, нетселик, иглулик) трёх разных систем распределения мяса, писал, что "взятые вместе эти системы образуют перекрывающую и взаимосвязанную сеть распределения, которая обеспечивает страхование от капризов охоты и служит средством компенсации искусства охотников. Делёж мяса является наиболее полным, когда охотничья добыча едва покрывает текущие нужды или ниже их" (360. С. 227).

Согласно утверждению большинства исследователей, во всех эскимосских группах существовало то, что именуют личной, индивидуальной или даже частной собственностью. Причём многие из них заявляют, что в собственности отдельных лиц или семей находилась пища. Особенно характерны в этом отношении сведения Д. Дженнесса о медных эскимосах. У них родственные элементарные семьи не только бродят в поисках добычи вместе, но иногда даже живут в одном помещении. Однако при этом не только орудия и утварь, но и запасы пищи, принадлежащие каждой из семей, хранятся отдельно, какими бы близкими не были родственные узы (531. С. 85). И в дальнейшем изложении Д. Дженнес подчёркивает неоднократно, что пища у медных эскимосов является семейной собственностью. И прежде всего это относится к пище запасаемой на зиму. Как утверждает исследователь, взять пищу из чужого зимнего запаса считается серьёзным преступлением (С. 90). О существовании у различных групп эскимосов семейной собственности на пищу вообще, зимних складов пищи прежде всего, пишут многие исследователи (760. С. 30; 297. С. 143; 745. С. 147, 173; 898. С. 184‑185).

Однако, те же авторы сообщают, что когда наступает голодная пора, все ограничения снимаются и пища становится общей собственностью. Каждый получает полное право взять из склада любой семьи пищу, в которой нуждается. Общей собственностью становится и любое животное, убитое в это время. Каждый получает право взять часть добычи, совершенно независимо от того, участвовал он в охоте или не участвовал (760. С. 30; 531. С. 90; 287. С. 263; 288. С. 149; 898. С. 186).

Но если у большинства эскимосских групп такого рода отношения носили экстраординарный характер, то у некоторых они были повседневным явлением. Так, например, согласно сообщению К. Расмуссена, ещё в начале XX в. они чуть ли не господствовали в сфере распределения пищи у одной из групп эскимосов нетселик. "Люди одного и того же селения, писал он об уткиликъялингмиют, — живут совместно летом и зимой в состоянии такого резко выраженного коммунизма, что у них не существует даже дележа охотничьей добычи. Всё мясо поедается совместно столь быстро, сколь это возможно, хотя мужчины и женщины едят раздельно" (745. С. 483).

К выводу о том, что описанные отношения являются самыми архаичными из всех существующих у эскимосов, пришёл в своей работе, посвящённой общественному строю этого периода, Л.А. Файнберг. Он же обратил внимание на автоматическое восстановление этих архаичных норм во время голода (216. С. 117‑120). На наш взгляд, данные отношения являются не только самыми архаичными у эскимосов, но и вообще самой древней, исходной формой первобытных производственных отношений.

Суть этих отношений в их исходной виде заключалась в том, что вся пища находилась не только в полной собственности, но и в безраздельном распоряжении коллектива. Ею мог распоряжаться только коллектив в целом, но ни один из его членов взятый в отдельности. Каждый член коллектива имел право на долю продукта, но она не поступала ни в его собственность, ни в его распоряжение, а только в его пользование. Он не мог её употребить для какой‑либо иной цели, кроме непосредственного физического потребления. Вследствие этого процесс потребления был одновременно и процессом распределения.

Наглядным воплощением основной особенности этих отношений — перехода пищи только в потребление индивида, в его желудок, но не в его собственность и даже распоряжение — был способ распределения и одновременно потребления пищи, бытовавший у целого ряда эскимосских групп. Большой кусок мяса шёл по кругу. Каждый мужчина отрезал от него такую порцию, которую мог взять в рот, и передавал следующему, который проделывал то же самое. К тому времени, когда кусок мяса возвращался к тому же человеку, последний успевал прожевать и проглотить первую порцию и отрезал вторую. И таким образом кусок циркулировал до тех пор, пока его не съедали. Подобным же образом шёл по кругу и сосуд с супом. Каждый делал глоток и передавал следующему. Такой метод распределения наблюдался у центральных эскимосов (621. С. 201; 709. С. 138).

У эвенков было зафиксировано такого же рода распределение особого блюда, представляющего собой кашу из размельчённого лосиного мяса. "Котёл, — описывает А. Миддендорф, сам принимавший участие в трапезе, — обошёл весь кружок, каждый брал полную ложку и передавал котёл соседу. Опять соблюдалось высшее приличие с спокойным ожиданием очереди" (131. С. 714). То же самое наблюдалось и после охоты на медведя (личное сообщение В.А. Туголукова).

Сходные порядки существовали у некоторых групп бушменов. У них большой кусок также переходил от одного присутствующего к другому и каждый при этом брал для себя весьма умеренную долю. Если пищи было мало, то брали ровно столько, сколько можно было проглотить за один приём (615. С. 235). В связи со сказанным выше нельзя не вспомнить, что в русском языке слово "кусок" происходит от глаголов "кусать", "откусывать".

В этом же способе распределения находила яркое выражение и ещё одна важнейшая особенность данных отношений — обеспечение доступа к пище всех членов коллектива. Ни один член коллектива не мог удовлетворить свою потребность за счёт подавления потребностей других его членов. Пока пища имелась — доступ к ней был открыт для всех.

Если у названных выше народов описанный способ распределения наблюдался в повседневной жизни, то у папуасов сиане он сохранялся лишь в качестве своеобразного ритуала. Когда у них человек устраивал церемонию, во время которой варёная свинина распределялась между членами своего рода, то мясо при этом не делилось на порции между присутствующими. Свиная туша переходила поочерёдно от одного участника церемонии к другому и каждый из них при этом откусывал один кусок. Это продолжалось до тех пор, пока мясо не кончалось. Важно отметить, что такого рода распределение и отличие от других форм раздачи не накладывало на получателей мяса никаких обязательств. Они не обязаны были отплачивать тем же (780. С. 102).

У адыгов во время жертвоприношений мясо шло по кругу. Каждый человек, съев кусок, передавал оставшееся другому, и эта передача происходила до тех пор, пока мясо не кончалось. По кругу шёл и кубок со спиртным (20. С. 506; 203. С. 76‑77). Питьё в круговую имело место у них и на обычных пирах (18. С. 65‑66).

Последний обычай имел самое широкое распространение. Он известен, например, у индейцев мискито (340. С. 161), нивхов (гиляков) (230. С. 39), бытовал у прибалтийских славян (45. С. 129). На Руси существовали большие серебряные сосуды, специально предназначенные для питья "в круговую". В XII в. их называли чарами, в XVI‑XVII вв. — братинами (162. С. 204). У некоторых групп украинцев в XIX в. питьё в круговую имело церемониальный характер (см. 12. С. 149). Исследователи, отмечавшие бытование этого обычая у сравнительно развитых народов, указывают, что он, вероятно, имел архаические истоки (12. С. 149).

В силу неотделимости процесса распределения от процесса потребления всё, что ещё не потреблено, продолжало на стадии, когда эти отношения были единственно существующими, находиться в полной собственности и распоряжении всего коллектива. Поэтому каждый член коллектива имел равное с остальными право на долю ещё не потреблённого продукта. Он мог взять часть его, но с таким расчётом, чтобы это не лишило остальных членов коллектива возможности удовлетворить свои потребности.

Одна из особенностей описанной выше первоначальной формы коммуналистических отношений заключается в том, что при распределении продуктов, находящихся в полной собственности коллектива, ни один из его членов не получает своей доли от кого‑то. Он просто берёт её из массы продукта, находящегося в собственности и распоряжении коллектива в целом. Поэтому такого рода отношения коммуналистического распределения можно было бы назвать разборными. В соответствии с этим данную форму коммуналистической собственности можно было бы именовать разборно‑коммуналистической собственностью, а данные социально‑экономические отношения — разборно‑коммуналистическими.

В пользу положения о том, что разборно‑коммуналистические отношения были первоначальной, исходной формой первобытных производственных отношений вообще, говорят данные не только этнографии. В нашей книге "На заре человеческой истории" (187) была детально рассмотрена проблема генезиса социально‑экономических отношений. Не повторяя сказанного в ней, подчеркнём только, что материалы приматологии, этнологии, археологии и палеоантропологии вместе взятые свидетельствуют о том, что становление производственных отношений могло быть лишь формированием разборно‑коммуналистических связей. Начало формирования разборно‑коммуналистических отношений было одновременно и началом становления человеческого общества. Завершился этот процесс, вероятнее всего, ещё в праобществе, т.е. в формирующемся обществе. Но во всяком случае, на наш взгляд, не может быть сомнения, что сменившая на грани раннего и позднего палеолита праобщину первобытная община была уже подлинной коммуной. На самом раннем этапе её развития разборно‑коммуналистические связи господствовали в ней безраздельно.

Из всех известных народов разборно‑коммуналистические отношения в наибольшей степени сохранились у эскимосов Канады. Помимо уже приведённых выше свидетельств, имеется и много других.

Обычная добыча в нормальных условиях в большинстве эскимосских групп не подлежала разбору. Она распределялась по иным правилам. Однако добыча, которая выделялась своими размерами, редкостью или другими особенностями, поступала в разбор. Так, например, когда убивалось особо крупное животное, каждый мог придти и взять свою долю, никого не спрашивая (760. С. 29; 298. С. 149; 898. С. 176, 186). У некоторых групп эскимосов также обстояло дело с первой в жизни добычей юноши (760. С. 29; 446. С. 37, 43; 898, 183).

Если совместное потребление пищи в течение целого года всем селением, описанное К. Расмуссеном у уткиликъялингмиют, было редким явлением, то значительно более широкое распространение у центральных эскимосов имел обычай, согласно которому в летнее время пища для целого посёлка готовилась поочерёдно замужними женщинами. Когда женщина, очередь которой подошла, кончала готовить, её муж становился рядом с очагом и кричал, созывая всех жителей селения. При этом еда не распределялась между семьями. Все мужчины селения садились в круг. Другой круг образовывали женщины и дети. В каждом из этих кругов от одного человека к другому шёл большой кусок мяса и сосуд с супом. Каждый из сидящих отрезал себе небольшой кусок, проглатывал ложку супа и передавал следующему (295. С. 577‑578).

Сходные порядки мы находим у веддов Шри Ланка (Цейлона), у которых замужние женщины тоже нередко поочерёдно готовили пищу для всей общины (801. С. 86).

Разборные отношения были зафиксированы у онге Малого Андамана, причём возможно, что они были у них даже господствующими. Охотник приносил мясо в селение, где оно разрезалось на куски и готовилось другими людьми. Каждый имел право взять по своему выбору то, что он хотел. Никаких ссор относительно долей не происходило. Как пишут исследователи, с продуктами собирательства иногда обращались как с личным достоянием. Однако любой мог взять пищу в хижине, не встречая никакого возражения со стороны "владельца" (302. С. 310; 265. С. 36‑37).

Разборные отношения существовали у аборигенов Австралии. Когда австралиец племени нариньери убивал эму, то птицу ощипывали, жарили, а затем в месте, обязательно находившимся за пределами лагеря, разрезали на множество частей, удобных для потребления. После окончания данной операции все куски приносились в лагерь, где они и поедались мужчинами, женщинами и детьми (517. С. 763).

У племени чепара все члены локальной группы рано утром покидали лагерь в поисках пищи. Когда её было добыто достаточно, все отправлялись к ближайшему источнику, где и занимались приготовлением. Когда пища была готова, мужчины, женщины и дети совместно поедали её. Пищу между всеми присутствующими распределяли старики (С. 767). Последнее обстоятельство, на первый взгляд, казалось бы, говорит о том, что мы имеем здесь дело не с разбором, а с иной формой распределения. Ведь люди не брали пищу сами, а им её давали. Однако в тех или иных отношениях распределения следует прежде всего судить не по внешнему проявлению, а по их внутренней сущности. Одна и та же сущность может проявиться в разных внешних формах. В данном случае, хотя люди и не сами брали долю пищи, а получали её, она переходила только в пользование индивидов, но не в их распоряжение. Об этом говорит и тот факт, что всё, оставшееся не съеденным, относилось женщинами в лагерь, в то время как мужчины снова отправлялись на охоту (С. 767).

У племени мукъяравайнт охотники, убив кенгуру, прежде всего готовили его, а затем ели часть мяса. И только после этого наступал черёд иным формам распределения (с. 764).

Как уже отмечалось, при разборе в его исходной форме процесс распределения был теснейшим образом связан с процессом потребления. Получив свою долю, люди её тотчас же потребляли. Поэтому пищевые продукты, которые не принято было потреблять в сыром виде, перед разбором должны были подвергаться соответствующей обработке. В разбор поступала только готовая к употреблению пища. И в этой связи нельзя не отметить, что у многих австралийских племён, у которых отмечено существование иных форм распределения, добыча тем не менее перед распределением подвергалась кулинарной обработке (с. 756, 758, 759, 762‑765). На наш взгляд, это обыкновение следует рассматривать как пережиток разборных отношений.

Очень интересно сообщение Т. Уиффена об уитото Бразилии. У них мужчины одного рода вместе с жёнами живут обычно в одном (единственном в селении) доме. Род возглавляется вождём, очаг которого является одновременно и родовым. Как пишет Т. Уиффен, "на племенном (т.е. родовом — Ю.С.) костре, или костре вождя, стоит племенной (родовой) горшок с пищей, который открыт для всех, так как все пополняют его, по крайней мере все неженатые воины должны так делать. Этот горшок никуда не убирается и огонь под ним никогда не гаснет" (899. С. 136).

Существование обычая подобного рода отмечено у людей, живущих в другой части света и в совершенно других условиях — хантов (остяков) Васюганской тундры. По словам очевидца, посреди их селения пылал общий огонь, на котором стоял котёл с кипящей водой. И каждый имел полное право взять долю варившейся в котле рыбы, кем бы она ни была добыта (74). Интересно, что таким образом распределялось исключительно лишь варёная рыба, т.е. такая, которая могла быть использована исключительно лишь для еды и никакой другой цели. Здесь в наглядной форме проявлялась одна из особенностей разборно‑коммуналистических отношений — неотделимость распределения от потребления, переход пищи только в пользование, но не в собственность и распоряжение индивида.

Сходный обычай существовал у манси. У них бедняки могли беспрепятственно брать рыбу, причём опять‑таки только для еды. У них же охотник, нуждавшийся в пище, мог взять её из чужого запаса, и при этом возмещать взятое он был не обязан (144. С. 68).

Обычай, сходный с последним, отмечен у якутов. У них путник, нуждавшийся в пище, имел право безвозмездно взять её в отсутствие хозяина (166). У эвенков (тунгусов) повсеместно любой охотник, нуждавшийся в пище, мог без малейшего опасения взять половину, а при необходимости и всё мясо зверя, попавшего в чужую ловушку. Он лишь был обязан оставить на месте шкуру и голову животного (131. с. 713).

Но у эвенков пережитки разборных отношений существовали и в значительно более явственной форме. Когда, например, приаянские эвенки убивали нерпу, то каждый брал столько мяса, сколько ему нужно было для пропитания. Когда у них же охотник убивал много каменных баранов, то каждый из соседей мог взять столько мяса, сколько мог унести. У тех же самых приаянских эвенков потребление рыбы во время промысла, который вёлся артельно, было совершенно свободным: "каждый ест, сколько хочет, из общего улова" (149. С. 43, 55, 62).

"Сушёная рыба, являющаяся главной пищей гиляков, — сообщает Л.Я. Штернберг, рассматривается почти как общая собственность, и всякий, у кого вышли запасы, берёт её у соседа без всяких возражений. Во всяком случае, никто не голодает, пока хоть у кого‑нибудь из сородичей есть запасы" (230. С. 40). Важно подчеркнуть, что всё это говорится о народе, у которого, как сообщает Л.Я. Штернберг, даже внутри больших семей, ведущих общее хозяйство, отдельные их члены являлись самостоятельными собственниками различного рода движимого имущества и у которого кража считалась величайшим грехом, покрывающим человека позором (С. 12, 14). У юкагиров к человеку, запасшему много рыбы, приходили без приглашения все остальные члены его группы, причём они нередко питались у него в течение всей зимы (78. С. 133‑134).

У полинезийцев мы сталкиваемся с разбором и продуктов земледелия. На о. Пасхи, например, каждый человек имел право войти в огород близкого родственника и без всякого разрешения взять там столько продуктов, сколько необходимо для удовлетворения нормальных нужд его семьи в пище, однако не больше (406. С. 145‑146).

Отдельные пережитки разборно‑коммуналистических отношений в области распределения пищи встречаются и у народов, находившихся на стадии классового общества. Так, например, в некоторых местах Архангельской губернии ещё в XIX веке не считалось воровством, если человек брал на чужом огороде овощи для еды (62. С. 227, 278). О том, что такое явление имело в прошлом довольно широкое распространение, достаточно красноречиво свидетельствует "Устав о земских делах", в котором говорится, что "аще неции в винограды, или в сады входят в чужие, аще въясши токмо внидоша, неповинни суть" (С. 278‑279). Подобного же рода обычай был зафиксирован в XIX веке в станице Темижбековской на Северном Кавказе. Там не считалось грехом сорвать арбуз на чужой бахче, срезать качан капусты, вырыть ведро картофеля, вырвать несколько редек или бураков на чужом огороде, вытрясти рыбу из чужой мережи с рыбой, но при одном неприменном условии: взятое должно быть использовано только для еды, но не для продажи (151. С. 21‑22).