Понедельник, 10 августа 1914 г.

Дюмен телеграфирует клером краткий ответ графа Берхтольда на повторный вопрос Думерга: «Мы не посылаем войск на французскую границу». Однако сведения, одинаково поступающие в военное министерство и министерство иностранных дел, по-прежнему делают чрезвычайно подозрительными эти официальные отрицания. Наш посол в Берне, префект в Ду (Doubs), наши агентуры тайной полиции то и дело [51] повторяют нам, что инсбрукский и аграмский корпуса двинуты по направлению к Франции и что австрийские войска находятся на небольшом расстоянии от Базеля и Шафгаузена. Поэтому Думерг отвечает Дюмену: «Если австрийские войска не переброшены на самую французскую границу, они все же находятся по соседству, и мы должны считать, что они являются здесь подкреплением для действующих против нас немецких войск. Обратите на это внимание графа Берхтольда и просите его дать нам заверение, что никакие австрийские войска не были переброшены на запад за пределы Австрии». На это Дюмен немедленно отвечает: «Граф Берхтольд формальным образом заявляет, что никакие австрийские войска не были переброшены на запад за пределы Австрии». Где же истина? И как нам найти ее между неоднократными утверждениями наших агентов и упорными опровержениями со стороны Балльплаца? Как бы то ни было, Австрия находится в войне с народом, являющимся союзником Франции; австрийский флот крейсирует в Адриатическом море, он блокирует берега Черногории{*55}, и Россия начинает находить двусмысленной нашу позицию по отношению к ее врагам. Сазонов настойчиво домогается у Палеолога ответа, останется ли наш флот в Средиземном море неопределенное время бездеятельным по отношению к австрийской эскадре{*56}.

Морис Бомпар тоже торопит нас выйти из нашей выжидательной позиции{*57}. Если «Гебен» и «Бреслау» войдут в Мраморное море и если даже Турция прибегнет к уловке и разоружит их теперь, они, тем не менее, останутся для нее потенциальной морской силой, так как нет ничего легче, чем снова вооружить их в случае надобности. Поэтому, доказывает Бомпар, в высшей степени важно, чтобы соединенные эскадры Франции и Англии без промедления свели на нет силу австро-германского флота в Средиземном море.

Военный министр Мессими и морской министр Оганьер тоже находят опасным всякое промедление. Думерг пригласил [52] к себе графа Сегени. Он очень сдержанно говорил ему, что нам весьма трудно успокоиться заверениями графа Берхтольда, в то время как нам самым определенным образом сигнализируют о движении австрийских войск в непосредственном соседстве наших границ, и что во всяком случае Австрия помогает операциям Германии против наших союзников и, таким образом, позволяет ей посылать против нас более значительные силы. «Французское общественное мнение, — прибавляет Думерг, — начинает волноваться, и если все останется в таком же положении, я не знаю, как я смогу гарантировать впредь безопасность Вашего Высокопревосходительства». Граф Сегени не возражает Думергу. Он ничего не оспоривает, он ничего не признает, он ограничивается смущенным вопросом: «Как же мне поступить?» — «Не мне давать вам советы, дорогой посол, — отвечает Думерг, — но при сложившихся таким образом обстоятельствах я буду вынужден отозвать Дюмена». — «В таком случае благоволите распорядиться приготовить для меня мои паспорта». Министр иностранных дел любезно обещает принять все необходимые меры, чтобы обеспечить проезд графа Сегени в самых лучших условиях, посол сдерживает свое волнение, благодарит и прощается. Оба передают в Вену по телеграфу без шифра краткое содержание этого разговора, который все время велся обеими сторонами в самом учтивом тоне.

В момент отъезда австрийского посла я не могу не отдать ему справедливости в той же мере, что и барону фон Шену. На протяжении 1912 г. я почти ежедневно принимал того и другого на набережной Д'Орсе, вел с ними переговоры в интересах всеобщего мира и всегда мог только радоваться нашим отношениям, официальным и личным. Это было недавно, а между тем каким далеким от нас кажется это время теперь! И как бы я удивился, если бы в то время взаимного доверия мне сказали, что в будущем мне придется обращаться, как с врагами, с людьми, с которыми я поддерживал столь корректные и даже столь приятные отношения!

Но вернемся к Бельгии. На нее по-прежнему обращены взгляды всей Франции. Клобуковский извещает нас, что генерал [53] Дюпарж выполнил сегодня перед королем Альбертом поручение, которое я возложил на него. Действительно, вечером мой верный посланец передал мне следующее трогательное сообщение: «Дорогой и великий друг, генерал Дюпарж вручил мне написанное с таким воодушевлением письмо Вашего Высокопревосходительства, а также французскую военную медаль, которую правительство республики соблаговолило присудить мне. Этот знак симпатии глубоко трогает меня. Выражаю свою глубокую благодарность Вашему Высокопревосходительству и французскому правительству. Этот знак отличия, прославленный столькими доблестными делами, тем более ценен для меня, что я вижу в нем знак уважения к самоотверженности бельгийских офицеров и солдат, которые борются за общее и святое дело независимости и свободы. Примите уверение, дорогой и великий друг, в моей преданности и уважении. Альберт. Лувен, 10 августа 1914 г.».

Вдруг мы узнаем из Брюсселя о следующем изумительном шаге имперского министерства иностранных дел в Берлине{*58}. По просьбе голландского министра иностранных дел, который, в свою очередь, действовал по инициативе германского представителя, бельгийский посланник в Гааге передал королевскому правительству следующую ноту с Вильгельмштрассе: «Крепость Льеж взята приступом после храброго сопротивления. Германское правительство крайне сожалеет, что вследствие направленной против Германии позиции бельгийского правительства дело дошло до кровавых столкновений. Германия является в Бельгию не как враг, только сила событий заставила ее ввиду военных мероприятий Франции принять тяжелое решение о вступлении в Бельгию и занять Льеж как опорный пункт для своих дальнейших военных операций. После того как бельгийская армия своим геройским сопротивлением против подавляющего численного превосходства поддержала честь своего оружия, германское правительство просит короля бельгийцев и бельгийское правительство избавить Бельгию от дальнейших ужасов войны. Германское правительство готово заключить любое [54] соглашение с Бельгией, совместимое с соглашениями ее и Франции. Германия еще раз торжественно заявляет, что не имеет намерения присваивать себе бельгийскую территорию, что она далека от такого намерения. Германия всегда готова очистить Бельгию, как только состояние военных действий позволит ей это».

Итак, императорское правительство не пожелало считаться с очевидными фактами. Хотя нарушение бельгийского нейтралитета входило в план германского генерального штаба, хотя ультиматум был послан в Бельгию до объявления войны {18}, хотя в нашем плане XVII наша оборона предусматривалась на восточных окраинах, хотя мы и сегодня еще не в состоянии ответить действительным образом на зов бельгийского правительства — берлинское министерство продолжает утверждать, что если нейтралитет был нарушен, то по вине Франции и даже Бельгии, — лицемерие и цинизм, которые не обманут наших соседей и друзей. Королевское правительство представило Франции, Англии и России ответ, который оно намерено послать Германии: «Предложение германского правительства повторяет то, что было предложено нам в ультиматуме 3 августа. Верная своим международным обязательствам, Бельгия может только повторить свой ответ на этот ультиматум, тем более что с 3 августа ее нейтралитет нарушен, территория ее сделана ареной убийственной войны, и державы, гарантировавшие ее нейтралитет, лояльно и немедленно ответили на ее зов». Думерг благодарит брюссельский кабинет за это благородное выступление и телеграфирует, что Франция ожидала от Бельгии именно такого бесстрашия и лояльности. Рыцарский характер бельгийского народа никогда не проявлялся с большим блеском, чем сегодня. Во всех провинциях население присоединяется к решениям короля и правительства. Насчитано сорок тысяч случаев поступлений в волонтеры{*59}.

Из Италии никаких новостей. Думерг виделся с Титтони. Последний оставался непроницаемым и замкнутым, немым как могила, когда министр в осторожных выражениях, обходом, [55] говорил ему об известных выгодах совместного выступления. Не было и следа того горячего воодушевления, с которым изворотливый посол реагировал на слова Клемансо. В свою очередь, маркиз Империали в Лондоне посетил сэра Эдуарда Грея. Он не пошел в своем демарше так далеко, чтобы можно было предположить, что он является тем «секретным и надежным источником», о котором я говорил выше. Он ограничился несколькими банальными жалобами на бедствия войны. Боязливо добавил, что было бы желательно добиться приостановления враждебных действий. Британский министр не без юмора ответил: единственным средством положить конец войне было бы побудить Германию, чтобы она сама остановилась{*60}.

В действительности, Англия в настоящее время чрезвычайно активна. Генерал Вильсон, который очень разумно обеспечивает связь между обоими генеральными штабами и, как видно, прекрасно понимает диспозиции нашего генерального штаба, занят подготовкой военных транспортов и проявляет при этом большое рвение. В Руан прибыл в походной форме авангард из тридцати британских офицеров и восьмидесяти солдат. Их приняли здесь с таким энтузиазмом, словно они явились совершить искупительную церемонию в честь Жанны д'Арк на старой площади города. В то же время оба наши правительства ищут согласия для совместного или параллельного занятия германских колоний. По-видимому, Англия склонна принять наше военное сотрудничество в Камеруне и Того. Думерг рассчитывает также предложить ей использовать малгашские войска для будущего завоевания колонии Восточная Африка, но, кажется, английское министерство колоний ревниво желает сохранить за собой полную свободу действий в Восточной Африке и предпочитает действовать в одиночку, лишь бы не быть потом обязанным поделиться территориями, с которых будут изгнаны немцы.

Сэр Эдуард Грей продолжает считать не очень удобным выступить теперь в Константинополе с демаршем, придуманным [56] Сазоновым{*61}. Однако все более становится вероятным, что турки уже намерены почтительно открыть Дарданеллы для «Гебена» и «Бреслау». Если понадобится, они сделают вид, что купили эти корабли; под этим предлогом они дадут последним свободный проход из Мраморного моря. Бомпар наперед извещает нас об этой хитрости, которую советовали Порте германские офицеры{*62}. Вот уже восемь дней наш посол употребляет все усилия, чтобы удержать Турцию в состоянии мудрого нейтралитета. Но турки, не будучи нисколько враждебными Франции, боятся успеха России. Они считают, что он приведет к потере Константинополя и даже к полному разложению их империи. Необходимо, говорит Бомпер, успокоить их на этот счет{*63}. Думерг спешно предпринимает шаги в Санкт-Петербурге. Он просит Палеолога дать туркам через русское правительство необходимые успокоительные заверения.

К концу дня мы узнали о новых вторжениях немцев на наши восточные окраины. Префект Мааса телеграфирует, что жители Афлевилля (департамента Мерты и Мозеля), захваченного немцами и объятого пожаром, в ужасе бежали через Воэвр до Этена, население которого сердобольно приютило их. Что еще серьезнее — подтверждаются известия, полученные нами вчера по телефону из Бельфора. Под угрозой значительных сил неприятеля, а именно 14-го и 15-го корпусов, вышедших из Мюльгейма, мы должны были покинуть Мюльгаузен, тот самый Мюльгаузен, освобождение которого преисполнило нас такого восторга, что мы отвергли бы, как кощунство, саму мысль о новом расставании с ним. Мы отошли на линию Реминген — Альткирх. Наш 7-й корпус, сильно помятый, по-видимому, находится в довольно тяжелом положении. Быть может, нам следовало бы с большей осторожностью двигаться вперед в местности, где мы не имеем права приносить ложные надежды, за которыми следует жестокое разочарование, и подвергать жителей репрессиям со стороны их вчерашних господ. [57]

Вторник, 11 августа 1914 г.

Граф Сегени уехал, тронутый той корректностью, с которой до последней минуты относились к нему французские власти и население Парижа, но положение между Австрией и нами не изменилось ощутимым образом, наши дипломатические отношения порваны, однако обе страны не находятся в войне между собой. Это неопределенное положение благоприятно для Австрии, она имеет свободу действий против России, а ее флот, не понесший ущерба, сможет беспрепятственно маневрировать в Адриатическим море. В наших собственных интересах было бы развязать себе руки. Если Италия вздумает все же сблизиться с Австрией и заключить с ней какую-либо сделку, мы рискуем способствовать этому торгу своим бездействием. Во всяком случае, если мы не будем искренне рассматривать врагов наших друзей как своих врагов, мы поневоле будем казаться нашим союзникам изменниками. Мессими и Оганьер не перестают утверждать, что, с военной и морской точек зрения, наш странный нейтралитет может стать опасным. Думерг еще раз предлагает британскому правительству снестись с нами относительно необходимых решений. Он предлагает ему соединить свою эскадру с нашей и освободить Антивари от блокады. Но доподлинная формалистка Англия желает, чтобы ни в коем случае не открывали враждебных действий против Австрии без предварительного ритуала объявления войны{*64}. Юридически она, бесспорно, права. Но какими соображениями мотивировать это объявление войны? Информация наших корреспондентов, как она ни правдоподобна, оспоривается графом Берхтольдом. Уже лучше открыто сказать Австрии: «Это вы виноваты в начале войны. Германия выступила против России, а затем против нас только для того, чтобы поддержать после принятия вашего ультиматума Белградом ваше насильническое выступление против Сербии. Со своей стороны вы объявили войну России, которая, как и мы, оборонялась против агрессии Германии, выдаваемой за превентивную. [58] Итак, вы совершили по отношению к Франции неоправдываемый провокационный акт». Может ли правительство республики просто ограничиться этой фактической констатацией и не обращаться к председателям обеих палат с просьбой созвать последние или же оно должно требовать их созыва? Сессия парламента еще не окончилась, стало быть, не требуется декрета о созыве. Совет министров рассматривает этот вопрос конституционного права, но по требованию некоторых своих членов откладывает его решение.

Как и вчера, он оставляет вопрос об Австрии в прежнем положении и обращает все свое внимание на Бельгию. Под Льежем никаких новых событий. Большинство фортов продолжает свое сопротивление. Войска, обложившие город и, по-видимому, принадлежащие к шести различным корпусам, начали с образцовой систематичностью земляные работы. В направлении Тирлемона передовые посты 1-й бельгийской дивизии находятся в контакте с небольшими неприятельскими отрядами всех родов оружия. Немцы в двух местах взорвали железнодорожное полотно между Льежем и Лувеном{*65}.

Английское министерство иностранных дел, как и мы, одобрило прекрасный ответ, данный Бельгией на неуклюжие ухищрения Германской империи{*66}. Мы послали в Брюссель одну из наших лучших воздушных эскадрилий. Население встретило офицеров-летчиков как настоящих вестников неба.

Неподвижность неприятеля на бельгийском фронте, несомненно, означает перегруппировку его армий для предстоящих атак. Тем временем немцы проявляют наибольшую активность и жестокость в Лотарингии, особенно севернее Мааса. Одна группа кавалерии двинута была на Марвилль; одна дивизия была брошена на Манженн. Несчастные коммуны, которые я так часто посещал со времени моих первых, далеких выступлений на политической арене и [59] население которых оставалось во всех обстоятельствах столь верным мне, вам снова приходится первыми страдать за подвергшуюся нападению Францию!

Впрочем, я в своей Елисейской тюрьме почти не имею информации о том, что делается в главной квартире. Я дружески жалуюсь на это военному министру. В письме, адресованном сегодня утром мне лично, он «под честным словом» уверяет, что знает не больше моего. Это мало. Это очень мало. Мы принимаем с ним меры, чтобы наша служба связи с Витри-ле-Франсуа функционировала быстрее и регулярнее. Разумеется, ни Мессими, ни я не думаем вмешиваться в руководство военными операциями или связывать свободу действий командования, но как могут глава государства и правительство выполнять все свои обязанности перед страной, если они не имеют точной информации? Ни конституция, ни закон не регулируют отношений между различными государственными властями в военное время. Еще меньше установлены ими отношения между исполнительной властью и высшим командованием. Нам придется, стало быть, опытным путем согласовывать функционирование различных, но одинаково необходимых для жизни нации и для подготовки победы ведомств, придется шаг за шагом налаживать это, причем потребуется добрая воля всех участников.

Генерал Жоффр сообщает нам, что немцы взяли заложников в Эльзасе и во французских деревнях, занятых ими в Лотарингии. Они расстреливали мирных граждан. Тем не менее в сообщении, публикуемом агентством Вольфа, последнее перетасовывает роли и представляет дело наоборот: «Из рапортов о боях под Льежем явствует, что местные жители стреляли из засады по немецким войскам и истязали врачей, перевязывавших раненых. Из Метца тоже получены сведения, что на французской границе частные лица стреляли в немецкие патрули. Из этих фактов следует, что как во Франции, так и в Бельгии, организуют партизанскую войну против немецких войск. Поэтому наши противники могут только себя винить, если война будет вестись с неумолимой строгостью». Ясно, что все это сообщение составлено только ради содержащейся в конце его угрозы. Я не могу себе представить [60] мирных бельгийских поселян, нападающих на валлонских полях на батальоны пехоты. Во всяком случае, на восточных окраинах Франции нет ни одного годного для службы мужчины, который не был бы мобилизован. Стало быть, вольные стрелки, о которых осмеливается говорить агентство Вольфа, должны рекрутироваться из стариков, женщин и детей, но можно ли серьезно утверждать, что в наших мирных деревнях люди, которых их возраст или пол призывают к домашнему очагу, схватились за охотничьи ружья отсутствующих членов семьи, чтобы осыпать свинцовым горохом солдат неприятеля?

Между тем наш посланник в Стокгольме посылает нам новые образцы ложных известий, тучами распространяемых германской пропагандой. В речи перед рейхстагом имперский канцлер определенно признал, что вторжение в Люксембург и Бельгию являлось нарушением международного права, но он добавил среди единодушных рукоплесканий, что нужда отменяет законы, а под нуждой понималась, конечно, угроза занятия Бельгии империалистической и вероломной Францией. В манифесте к своему народу от 6 августа, третьем по счету со времени объявления войны, Вильгельм II утверждает, что теперь дело идет о жизни и смерти империи и что немцы принесут в жертву все до последнего человека, до последнего коня, чтобы обеспечить себе победу. Взятие Льежа берлинская пресса прославляла как беспримерный военный подвиг. И везде тот же лейтмотив: «Жители городов на французской границе стреляли в немецких солдат, поэтому последние отныне не будут останавливаться на постой в частных квартирах».

Меня снова посетил Клемансо. «Я видел, — сказал он мне, — Фрейсине, который вселил в мою душу тревогу. Он боится, что русские не выступят достаточно быстро. Он желал бы настойчивых шагов с нашей стороны для ускорения их наступления». «Вы догадываетесь, — заметил я, — что эта мысль сама пришла правительству и главнокомандующему. Великий Князь Николай Николаевич обещал нам, что русское наступление состоится в ближайшее время». «Тем не менее, — возразил Клемансо, — хорошо будет, если вы напишете [61] Фрейсине. Ему восемьдесят шесть лет, он был в 1870 г. министром национальной обороны, и для него теперь, можно сказать, продолжается та же война». Хотя я только вчера видел Фрейсине, я охотно написал ему несколько строк, как советовал Клемансо. Он немедленно ответил мне письмецом, почерк которого, удивительно легкий и юный, преисполнил меня завистью и восхищением: «Париж, 11 августа 1914 г. Господин президент, я очень тронут тем, что вы взяли на себя труд успокоить меня своим сегодняшним письмом. Я убежден, что под вашим высоким влиянием дипломаты и генеральные штабы установили тесное сотрудничество, построенное на взаимном доверии. Но я хотел бы видеть, что русские, с их четырнадцатью армейскими корпусами, мобилизованными с 26 июля, перешли австрийскую границу и двинулись на территорию Австрии. Это единственное средство — быть может, теперь уже слишком запоздавшее — воспрепятствовать Австрии послать несколько армейских корпусов на нашу границу, что поставило бы нас в очень невыгодное положение. Немцы уже теперь могут противопоставить нашим двадцати корпусам двадцать три своих, присоединение австрийских корпусов слишком перевесит чашу весов. Вот почему я, не обвиняя ни в чем русских, считаю безусловно необходимым, чтобы они немедленно выступили. Простите мне мою настойчивость и примите уверение в преданности и уважении. Ш. де Фрейсине».

Я ответил своему маститому собрату{*67}: «Париж, 11 августа 1914 г. Секретно. Мой дорогой президент, мы неоднократно обращались с указанием, которое вы столь правильно считаете необходимым. Мы обратились даже к Сербии в то же время, что и к России, и выдали вперед большие суммы денег из нашей ссуды для Сербии для вящей уверенности, что наши советы будут услышаны. В настоящий момент, по сведениям военного министерства, доставленным рядом агентов, можно заключить, что один или самое большее два австрийских [62] корпуса пришли на север от Констанца или в направлении Фрейбурга сменить баварцев, отправленных, по тем же сведениям, в Австрию. Согласно этим сведениям, упомянутые австро-венгерские войска состоят из инсбрукского корпуса и из кроатов. Но граф Берхтольд вчера формально объявил Дюмену, что это известие ложно. Во всяком случае в данный момент ни на бельгийской, ни на нашей границе нет австрийцев. Это не означает, что их не будет там завтра. Примите уверение, мой дорогой президент, в моей преданности». Фрейсине, которому его обязательная деликатность никогда не позволяла оставаться в долгу перед кем-либо, поспешит благодарить меня: «11 августа. Господин президент, я вам чрезвычайно благодарен и вижу, что Вы сделали все возможное. Остается только ожидать событий. Будем надеяться. Преданный вам Ш. де Фрейсине».

Мысль Фрейсине вполне правильна. Если Россия, как мы продолжаем думать, быстрее провела свою мобилизацию в направлении Галиции, чем в направлении Германии, она должна быть уже теперь в состоянии начать наступление против Австрии, даже не дожидаясь дня, указанного великим князем Николаем Николаевичем. Хотя мы советовали быстрое выступление в том и другом смысле, я прошу Думерга запросить в Санкт-Петербурге, возможно ли было бы для России, по крайней мере, немедленное выступление против Австро-Венгрии. В тот день, 10 августа, нам действительно не были известны те приказы и контрприказы, которые в конце июля привели генеральный штаб и правительство императора Николая II от частичной мобилизации к всеобщей мобилизации{*68}. Лишь гораздо позднее после войны французские министры и я узнали, как это происходило в Санкт-Петербурге. Но даже не зная всего, мы вынуждены констатировать, что медленность русской мобилизации и концентрации русских войск делает нашего русского союзника неспособным действовать с желательной быстротой.

В России все еще занимаются дипломатической стратегией. Русский посол в Константинополе не теряет надежды [63] привлечь Турцию на сторону Тройственного согласия. Даже сам Бомпар сообщает нам, что ежедневные разговоры Гирса с Великим Визирем принимают благоприятный оборот. Русский посол полагает, что возможно добиться даже фактического союза с Турцией, если обещать ей в случае окончательной победы территориальные выгоды на Балканах без ущерба для той компенсации, которую сербы, греки и болгары должны получить за счет Австрии{*69}. Если эта возможность соглашения действительно серьезна, то французское правительство, разумеется, не намерено упускать ее из виду. Думерг повторяет это в Лондоне, равно как в Санкт-Петербурге. Однако исходит ли идея этих соглашений от Великого Визиря или от Гирса? Принял ли ее Энвер-паша? И что скажут об этом балканские народы? {19}.

Сазонов, постоянно приводящий в замешательство множеством своих импровизаций, продолжает, с другой стороны, на все лады переговоры, начатые им в Бухаресте и Риме. Наш посланник в Румынии опасается, что Россия захочет форсировать эти переговоры и что в конце концов самолюбие короля Карла встанет на дыбы. Румынскому Гогенцоллерну стоит великого труда уже согласиться на сохранение нейтралитета{*70}.

Что касается Италии, то она никоим образом не дала маркизу Карлотти ди Рипарбелла, почетному послу в Санкт-Петербурге, мандата для переговоров с Сазоновым. Посол разговаривает с русским министром иностранных дел совершенно частным образом{*71}. С этой оговоркой маркиз Карлотти не скрыл от Сазонова, что уже независимо от Трентино, Триеста и Валлоны, необходимо будет Италии также побережье Далмации. Под большим секретом он открыл своему собеседнику, что Германия и Австро-Венгрия, со своей стороны, прилагают все усилия, чтобы добиться помощи Италии, и обещают ей уже сейчас Ниццу и Савойю, Корсику и Тунис. Однако Сазонов [64] не падает духом и, в ожидании, что Италия сделает выбор между своими обольстителями, он снова посвящает свою изобретательность балканскому пасьянсу.

Вчера король Константин подписал декрет о мобилизации греческой армии{*72}. Декрет будет обнародован, как только будет издан в Болгарии приказ о мобилизации, объявленный на сегодня или завтра. Население Афин с беспокойством ожидает возвращения греческой королевы. Полагают, что сестра Вильгельма II поддержит шаги, предпринятые кайзером при греческом дворе и оставшиеся безрезультатными. Венизелос заявил нашему посланнику, что, если Болгария нападет на Сербию, Греция немедленно выступит против Болгарии.

Меня посетил Леон Буржуа. Он глубоко потрясен потерей Мюльгаузена. «Мы не имели права, — говорит он, — подавать эльзасцам надежды, которым суждено было так быстро быть обманутыми. Ни под каким видом не следовало вступать в Мюльгаузен, если у нас не было полной уверенности, что мы сможем там остаться. Население, доверившееся нам, станет теперь жертвой репрессий». Я не могу ничего возразить своему другу. Как и он, я страдаю от этой прискорбной неудачи, причем в настоящий момент мне еще неизвестны в точности ни ее причины, ни детали.

Вечером военный министр привел ко мне офицера, который приехал из главной квартиры с поручением дать нам некоторую информацию об операциях сегодняшнего дня. В департаменте Мааса мы отняли у неприятеля Манженн. Немцы потребовали от Лонгви сдаться. Этот небольшой город, в котором я в свое время вместе с Лебреном торжественно открыл памятник трех осад{*73}, отказался капитулировать, но, по всей видимости, не в состоянии сопротивляться тяжелой артиллерии неприятеля при этой новой осаде. В Эльзасе мы снова вынуждены были отступить перед численным превосходством неприятеля, но Альткирх все еще в наших руках. Офицер продолжает: «Наш заслон нигде не [65] пострадал. Наша кавалерия всюду приобрела чрезвычайный перевес. Немецкая кавалерия каждый раз обращается в бегство перед ней при равной численности. Наша пехота очень бодра. Наш генеральный штаб верит в успех. У нас чуть ли не такое впечатление, что мы находимся на маневрах (Kriegsspiel)». Несколько шокированный этим шаблонным оптимизмом, я спрашиваю офицера о деле под Мюльгаузеном. Оно действительно закончилось поражением, и он признает это. Нас обманули неточные или неполные сведения, доставленные нашими летчиками. Они считали, что местность свободна от неприятелей, тогда как Гардтский лес кишел ими. Продвинувшись без усилий по равнине вниз от Мюльгаузена, мы вынуждены были потом перейти в отступление. Мы очистили Сэрней. По-видимому, мы даже отступили от Танна в долину Тур до Сент-Амарен и дальше. Мы удерживаем уже только часть долины Доллер, Альткирх и угол Зундгау. Немцы даже снова вступили в Массво. Что должны думать все те бедные люди, которые с такой радостью встречали наших солдат? Правда, мы завладели горными проходами Брак и Саалс, но это слабая компенсация. Военное поражение, конечно, поправимо. Но как исправим мы поражение моральное?

Впрочем, неудача нашего 7-го корпуса не поколебала великолепного спокойствия генерала Жоффра. Он готовит на ближайшие дни генеральное наступление. Генерал Дюбайль получил уже сегодня приказ начать с 14-го продвижение 1-й армии, 15-го и 16-го двинутся, как видно, в свою очередь 3-я, 4-я и 5-я армии. Я провожу часы в лихорадочном ожидании и не выхожу из Елисейского дворца, где то и дело приходят и уходят министры, сенаторы, депутаты, офицеры. Единственный моцион, который я себе позволяю, — это небольшая ежедневная прогулка вдвоем с госпожой Пуанкаре внутри садовой ограды в обществе наших домашних животных. Теперь эта прогулка проходит исключительно в молчаливых размышлениях, мы обмениваемся лишь краткими меланхолическими замечаниями. [66]

Среда, 12 августа 1914 г.

Утром полковник Адлебер привез мне из Бельгии письмо короля Альберта: «Лувен, 11 августа 1914 г. Дорогой и великий друг, от всей души благодарю Вас за ту высокую оценку поведения бельгийских войск, истолкователем которой от имени генерала Жоффра вы изволите быть в своем письме от 9 августа. Бельгийская армия и я гордимся этой похвалой и придаем ей самое большое значение... Отвечаю формальным образом на желание, выраженное французским генералиссимусом: французская армия может рассчитывать на безусловную поддержку бельгийских войск на левом фланге союзных армий в пределах ее сил и остающихся у нее средств и поскольку связь ее с базой Антверпеном, в котором находятся все ее военные и продовольственные ресурсы, не будет находиться под угрозой быть отрезанной значительными неприятельскими силами. Для осведомления об операциях великих союзных армий и для возможности согласовать таким образом наши собственные движения с их движениями я назначил в качестве атташе при генерале Жоффре майора де Мелотта по окончании его миссии при генерале Сорде, а при генерале Ланрезаке — полковника д'Оржо де Марковелетта. В свою очередь, я с большим удовольствием приму офицеров, которых вы соизволите назвать мне в качестве атташе при моей главной квартире. Верьте, дорогой и великий друг, в глубокую благодарность бельгийской армии и ее шефа за братскую поддержку, которую в эти критические моменты оказывает им французская армия. С горячими пожеланиями общей победы и т. д.».

Мессими назначает прикомандированных к особе короля трех французских офицеров, в том числе военного атташе коменданта Жени и полковника Адлебера, который до войны состоял при Елисейском дворце.

Перед советом министров снова остро встает вопрос о наших отношениях с Австрией. Англия согласна отозвать своего посла из Вены, но при условии, что за этим последует немедленное объявление войны. Поль Камбон того мнения, [67] что мы должны срочно принять такое же решение{*74}. Это также мнение Вивиани, Думерга, Мессими, Оганьера и большей части министров. Однако двое или трое колеблются и желали бы, чтобы при объявлении войны во всяком случае была сделана ссылка на транспорты австрийских войск. Так как насчет реальности этого пункта имеется большая неопределенность, я настаиваю на том, чтобы эта ссылка была опушена и, во всяком случае, сопровождалась другими соображениями, лучше обоснованными. После довольно длительных прений совет министров признает, что невозможно сохранять статус-кво, и считает, что единодушный вотум парламента от 4 августа делает излишним новое обсуждение в парламенте. Затем правительство принимает следующую формулу и поручает Думергу передать ее сэру Френсису Берти: «После того как австро-венгерское правительство объявило войну Сербии и таким образом первым взяло на себя инициативу враждебных действий в Европе, оно без всякого вызова со стороны правительства республики фактически вступило в войну (s'est mis en état de guerre) с Францией: 1) после того как Германия объявила одну за другой войну России и Франции, оно вмешалось в этот конфликт, объявив войну России, которая уже сражалась тогда на стороне Франции; 2) согласно многочисленным и достоверным сведениям, Австрия послала войска на германскую территорию в условиях, которые представляют прямую опасность для Франции. Ввиду этих фактов французское правительство видит себя вынужденным заявить Австрии, что оно примет все меры для ответа на ее действия и угрозы». Думерг телеграфирует в Лондон, и, так как Дюмен отозван из Вены, а граф Сегени покинул Париж, мы просим английское правительство передать графу Берхтольду французскую ноту одновременно с английским объявлением войны».

Дюмен еще сегодня перед уходом из посольства составил записку, которую по приезде в Париж передал на набережной д'Орсе. Он дает в ней резюме своих последних бесед с графом Берхтольдом и графом Гойосом. Первый с беспечностью [68] большого барина не удивился, что Франция не успокоилась на его заверениях относительно движений австрийских войск. Он нисколько не оскорбился при виде того, что его отрицания снова подвергаются оспариванию. Даже в эти трагические моменты он не сказал Дюмену ничего, что показывало бы, что он сознает свою ответственность. Что касается начальника его канцелярии графа Гойоса, то он высказывался с гораздо большей свободой. «Поверьте мне, — сказал он, — мы не могли поступить иначе. В Сербии, в России, во всех славянских странах и в некоторых других установилось убеждение, что Австро-Венгрия разлагается и что полный ее развал — только вопрос трех-четырех лет. Лучше ускорить катастрофу, чем терпеть, чтобы нас считали обреченными. Нас поставили перед необходимостью доказать, что мы еще способны на мощное проявление энергии. Но видит Бог, что мы желали бы избавить Европу и нас самих от кризиса, в котором мы теперь оказались». Другими словами, монархия Габсбургов считала себя погибшей вследствие хрупкости своего же внутреннего строя и поэтому ускорила события и сыграла ва-банк.

Предвидя, что между Австрией и нами неминуемо вспыхнут враждебные действия, маркиз ди Сан Джулиано дал наперед указания Титтони и маркизу Империали. Он уведомил их, что даже в этом случае Италия будет продолжать считать себя свободной от обязательств по Тройственному союзу и не выступит ни против Франции, ни против Англии по той решающей причине, что Австрия, напав на Сербию, поставила себя в положение агрессора. В кратких словах здесь высказано весьма справедливое суждение об ответственности за войну. Кроме того, маркиз ди Сан Джулиано отметил в своем сообщении, что в настоящий момент в Италии существуют три течения: одно — за сохранение нейтралитета, второе, очень слабое, — за сотрудничество с центральными державами и третье, очень сильное, — за выступление против Австрии. Однако это третье течение, как утверждает хитрый итальянский министр, замедляется бездействием французских и английских эскадр в Средиземном море. Таким образом, маркиз ди Сан Джулиано, [69] который не лишен остроумия и даже находчивости, намекает нам: «Италия остается нейтральной, но, возможно, она в конце концов выступит вместе с вами против своего северного соседа, своего вчерашнего союзника и постоянного врага, если вы, Англия и Франция, решитесь обезвредить австрийский флот».

Вивиани, Думерг и Оганьер считают, как и я, что настало время действовать. Сэр Эдуард Грей вручит французскую ноту графу Менсдорфу и объявит ему, что она налагает на Великобританию обязательство считать и себя наход