Понедельник, 28 декабря 1914 г.

Главная квартира доставила мне следующее трогательное обращение мэров территории Танна: «Мэры долин Танна, Сент-Амарена и Мазво благодарят президента республики от имени малолетних мальчиков и девочек Эльзаса за игрушки, которые он послал им на Рождество. Его благородный почин принес им радость и материнскую улыбку незабвенной Франции, они поняли, что первое должностное лицо республики не отделяет в своем сердце лотарингца детей верного Эльзаса от детей вспомнившей о них Франции. Они понимают, что этим чутким вниманием обязаны в значительной мере госпоже Пуанкаре и почтительно просят ее принять их глубокую благодарность».

Вслед за этим обращением я стал получать много других, подписанных — одни учителями и учительницами, другие — самими детьми. Я получил их из Крит, Вессерлинг, Сент-Амарен, Мазво, Монтре-ле-Вье, Монтре-Жен, Даннмари, Битчвиллер, Шаванн-сюр-Этан и из других коммун, и все они написаны так трогательно, что волнуют меня до глубины души. Бедные малолетние школьники, они еще не знают, будут ли они завтра немцами или французами, и все же с доверием обращаются к нам; неужели же мы имели бы право обмануть их надежды?

Я принял депутата от Мерты и Мозеля Лебрена, бывшего министром колоний в моем кабинете 1912 г. Это один из самых уравновешенных людей, которых я знаю. Он приехал в Париж на сессию парламента и отправляется обратно в Верден, [420] где служит в чине артиллерийского офицера и где я однажды встретился с ним. «Главная квартира, — говорит он, — по-прежнему очень плохо осведомлена а том, что происходит на фронте. Она все более и более замыкается в свой чрезвычайный оптимизм. От правительства и публики скрывают множество мелких неудач, которые следуют за неосторожными попытками. Серьезные ошибки первых дней войны, безумное наступление в Арденнах и Шарлеруа, слепое непонимание пользы окопов, преждевременный отдых, данный войскам после трех дней преследования неприятеля в результате битвы на Марне, — все это должно было бы служить уроком, но забыто, и можно сказать, что мы готовы при случае повторить те же серьезные ошибки. Мне кажется, что правительство, не беря на себя командование, все же должно контролировать командование». Конечно, но в какой мере и до какого предела? Нелегко установить этот предел. Он установится только в результате опыта и после целого ряда попыток ощупью.

Меня посетил в моем рабочем кабинете Оганьер. «Не находите ли вы, — спрашивает он меня, — что после, прекрасных боев, данных нашими морскими частями под Диксмюде, эти части достойны получить знамя, как если бы составляли регулярную военную часть?» — «Разумеется». — «Согласны ли вы вручить им лично это знамя в январе?» — «С великой радостью». — «В таком случае я распоряжусь о подготовке этого торжества и сообщу вам точный день и месяц. Если желаете, мы сможем вместе отправиться к северным армиям». — «Весьма охотно. Действуйте. Чем раньше, тем лучше».

Румынский посланник Лаговари направил ко мне своего соотечественника Диаманди, бывшего недавно проездом в Софии. Радославов сказал ему, что Болгария никогда не выступит против Антанты. Поймите меня, никогда. Напротив, возможно, что она двинет свои войска на линию Энос — Мидия, когда Турция отзовет оттуда часть своих войск. Диаманди уверяет меня, что в конце февраля Болгария вступит в войну. Боюсь, что он ошибается. Он был также в Нише. Уверяет, что своей победой сербы обязаны не только своей храбрости, но и тому, что словенские полки добровольно сдались сербам, после чего австрийцы обратились в беспорядочное бегство. [421]

Вторник, 29 декабря 1914 г.

Заседание совета министров. Мильеран еще в Бордо. Все его товарищи по кабинету жалуются на его упорное отсутствие. Вивиани, Рибо, Марсель Самба обвиняют его в показном презрительном равнодушии к парламенту, в том, что он позволяет своему окружению утверждать, что мы обойдемся без парламента, и слишком охотно соглашается на независимость генерального штаба от гражданской власти.

Имел длинную беседу с генералом Гальени с глазу на глаз. Я просил его сказать мне откровенно, каковы его личные желания на завтрашний день. Он ответил, что желал бы получить командование армией, предпочтительно в Эльзасе, как это предложил ему Жоффр. Но он боится, что это назначение заставит себя долго ждать, так как в настоящий момент у Жоффра нет в распоряжении достаточных свободных сил, чтобы можно было образовать в Эльзасе отдельную армию. С другой стороны, Гальени, что вполне естественно, согласится принять только такой командный пост, который имеет более или менее важное значение, но не видит таких вакантных постов. Он говорит мне об этом ложном положении не без горечи, но не проронил ни одного некорректного или неуместного слова. Я обещал ему сделать все от меня зависящее, чтобы он получил достойное его назначение.

Гальени полагает, что будет очень трудно прорвать неприятельский фронт, он не ожидает значительных результатов от ведущихся теперь наступлений. Они закончились полным провалом в окрестностях Арраса и, по-видимому, не более удачны также на фронте армии де Лангль де Кари.

Начали уже поступать новогодние поздравления. Сегодня я получил очень теплые поздравления от короля Альфонса XIII и короля Виктора-Эммануила III. Но их телеграммы носят личный характер и направлены исключительно лично мне. В них даже не упоминается имени «Франция». Нейтралитет налагает свои обязанности. Разве можно желать счастья в новом году Франции и не вызвать этим впечатления, что желаешь Германии в новом году несчастья? [422]

Среда, 30 декабря 1914 г.

Принц-регент сербский выражает нам желание получить возможно скорее новые партии снарядов. В то же время он требует три батареи горных орудий и заявляет, что без них трудно будет перейти снова в наступление в Боснии. Регент опасается возможности новой австрийской атаки. Назначение эрцгерцога во главе армии, которая должна действовать против Сербии, заставляет его предполагать, что Австрия всеми средствами будет стараться исправить свое недавнее поражение{*356}. Итак, куда ни бросишь взор, грядущий год окутан туманом неизвестности.

Титтони исчерпал все ресурсы своего удивительного красноречия, пытаясь оправдать перед Делькассе занятие Валлоны. Вместе с тем он высказался в том смысле, что Эссад паша, отбиваясь в своей вотчине Тирана против соединенных сил турок и австрийцев, находится в весьма критическом положении. «И призывает вас на помощь?» — спросил Делькассе. — «Мы не тронемся с места, — ответил Титтони, — я это неоднократно заявлял в Риме. Наш десант не должен пускаться в авантюры дальше расстояния пушечного выстрела от места стоянки нашей эскадры. Особенно опасно впутаться в переделку в Албании. Мы не желаем выступать на одной стороне, тогда как в наших интересах было бы выступить на другой стороне»{*357}.

Мы возобновили атаки в Шампани, они дорого обошлись нам и не принесли нам больших успехов, чем бои 20 и 21 декабря. Мы повсюду находимся перед неприступной крепостью.

Четверг, 31 декабря 1914 г.

На заседании совета министров Мальви сообщает мне, что цензура задержала сегодня половину статьи Клемансо, всецело посвященной мне. В первой части, не урезанной цензурой и появившейся в своем оригинальном виде, неутомимый [423] полемист рассказывает, что по моей просьбе Мильеран вызвал с фронта драгун сопровождать меня завтра, 1 января, при моих официальных поездках с визитами к председателям обеих палат. Во второй части, задержанной цензурой, Клемансо намекал, что у меня хватило печального мужества настоять на увеличении ассигнований на мои расходы на представительство, в то время как несчастные люди умирают с голода.

Как я ни привык к несправедливым фантазиям человека, который презирает человечество потому, что раз навсегда сделал себе о нем представление, достойное презрения, признаюсь, я был возмущен этой двойной клеветой, к тому же он пытался очернить его в такое время, как переживаемое нами, гражданина, который, несмотря на все, выполняет задачу представлять Францию в глазах наших фронтовиков, их матерей и заграницы. Я послал Клемансо следующий ответ: «Господин президент, я узнал сегодня, что цензура задержала часть заметки, в которой вы выставляете против меня два обвинения. Я, конечно, не имею в виду объясняться с вами по поводу этой меры, но, узнав содержание задержанной статьи, я не нахожу возможным оставить без личного ответа ваше двойное обвинение. Вы — сенатор, вы были председателем совета министров, вы — Жорж Клемансо, я — должностное лицо республики перед лицом неприятеля; пусть не говорят, что я когда-либо упустил случай предотвратить гражданские раздоры.

Вы стали жертвой двойной мистификации.

Никогда мне не приходила в голову парадоксальная мысль вызывать с фронта войска для сопровождения меня при моих завтрашних посещениях обеих палат. Если бы я желал сохранить традиционный эскорт, мне легко было бы найти свободных кавалеристов, так как таковые имеются в укрепленном лагере Парижа. Но более десяти дней назад состоялось соглашение с Дюбо и Дешанелем, что президиумы обеих палат, министры и я выедем завтра без всякого эскорта. Итак, ни одного драгуна не было взято с фронта.

Никогда также не приходила мне преступная мысль требовать какого-либо увеличения ассигнований для себя, и я [424] считал бы величайшим негодяем президента, который в настоящее время питал бы подобное намерение и не отдавал бы все свои ресурсы на помощь несчастным. Законопроект о временном бюджете был составлен согласно давнишнему обычаю: так как суммы, ассигнованные для президента на расходы по представительству, выплачиваются за четверть года вперед, министр, как это делается обычно, и к тому же без моего ведома, внес в графу этих расходов, кроме шести месяцев, еще одну четверть года, но само собой разумеется, что аванс за четверть года никоим образом не увеличивает всей суммы и вычитывается потом из годичной цифры. Плохо ли это или хорошо, это практиковалось так с 1875 г., и по поводу этого несколько лет назад даже произошел в сенате обмен мнений между Делахе и Андре Лефевром, товарищем министра финансов.

В последней сессии палаты вотировали временный бюджет, не выдвинув никаких возражений против сметы, приложенной к законопроекту. Но, когда я уже после этого заметил цифры, назначенные на расходы по представительству, я справился у Рибо и, несмотря на его разъяснения — я изложил их вам выше, — потребовал, чтобы он порвал с обычаем, который, по моему мнению, ничем не оправдывается, и внес в распределительном декрете только точную цифру — шесть месяцев, что и было сделано.

Итак, не только не было ни у кого того возмутительного намерения, которое вы мне приписываете, но я сам, по собственному почину, прекратил практику, которая могла подать повод к недоразумениям.

Я остаюсь пораженным той легкостью, с которой вы принимаете на веру самые нелепые слухи, если они отвечают вашим предубеждениям. То, что я услышал от вас при нашей последней встрече, уже показало мне, в какие странные психологические ошибки вы впадаете, если вы априори решили, что данное лицо недостойно уважения. Однако, во всяком случае, вы должны были бы понимать, что человек, исполняющий известные почетные функции, если он не подлец и не сумасшедший, уже в силу обстоятельств морально и физически не способен при нынешней обстановке действовать [425] по эгоистическим соображениям. Если вы действительно не понимаете этого, мне приходится пожалеть вас за то, что в вашей душе живет такая бездна слепой ненависти и презрения».

Вот к каким оправданиям вынужден во время войны прибегать президент республики по прихоти Клемансо. Письмо мое, конечно, останется без ответа, но признаюсь, что, написав его, я почувствовал известное облегчение.

Более любезны, чем статьи в «L'Homme enchainé», новогодние поздравления, поступающие в Елисейский дворец. Они поступили от английского короля, бельгийского короля, бельгийского правительства, от сербского короля Петра, от сербского принца Александра, от генерала Жоффра и армий республики и т. д. Всюду та же уверенность в успехе, всюду те же клятвы бороться до победного конца.

Спора нет, год заканчивается не под триумфальные песнопения. Неприятель потерпел неудачу во всех своих попытках большого масштаба, он был побежден под Нанси, на Марне, во Фландрии, он повсюду иммобилизован, но мы тоже иммобилизованы не в меньшей мере, и часть нашей территории остается оккупированной неприятелем. Каждое наше усилие разрушить воздвигнутую перед нами стену стоило нам ужасающей цены, и оно разбивалось о несокрушимое сопротивление. Нам не удалось прорвать неприятельский фронт ни в центре, ни на флангах. Мы не даем неприятелю двинуться с места, но и он связывает нас по рукам и по ногам. На первый взгляд, нет оснований думать, почему бы немцам и нам не оставаться так друг против друга целую вечность.

Однако для каждого рассуждаюшего и сохранившего свое хладнокровие француза ясно, что минувший год оставляет нам обещания успеха. Я не скажу, что время работает на нас, оно работает только на тех, которые сами о себе заботятся, но оно позволит нам заботиться о себе. Мы будем иметь возможность производить или закупить недостающие нам военные материалы. Нам открыты все моря, мы свободно сообщаемся не только со своими союзниками, но и с Америкой. Напротив, наши враги подвержены почти полной [426] блокаде. Англия и ее доминионы готовят новые армии; со слов лорда Китченера, мы можем ожидать их в 1915 г. У нас самих проходит военную подготовку молодежь, жаждущая присоединиться к старшим; скоро у нас будут свежие силы, вооруженные и снаряженные лучше, чем когда-либо. Как же не верить в будущее?

Все запрещает нам впадать в отчаяние. Что касается меня, то, если меня посетят сомнения, я просто обращусь к Франции и буду просить ее поддержать и укрепить меня. Денно и нощно я чувствую ее присутствие. Чем больше ее страдания, тем больше она представляется мне как конкретное существо, как живая личность с знакомыми чертами. Я вижу ее перед собой с ее ранами, полученными в 1870 г., но спокойной, гордой, решительной. И слышу, как она говорит мне тоном, не допускающим возражений: «Так как я сама поставила тебя на этот пост и ты согласился принять его, ты должен теперь подавать пример. Оставайся на своем посту и будь стоек до конца». [427]

 

В окопах. 1915 год

Глава первая

Новогодние разговоры. — Телеграмма папы. — Жоффр и проект диверсии на востоке. — Знамя морской пехоты. — Поездка в Кассель, Сент-Омер и Газебрук. — Аррас. — Битва под Суассоном. — Герцог Гиз и Фердинанд Болгарский. — Проект операции на Дарданеллах. — Комендант Вио.

На смену года траура и страданий пришел новый год, от которого Франция с уверенностью и надеждой ожидает победы и мира. Без всякой пышности я исполняю новогодний церемониал. В сопровождении Вивиани, без эскорта и свиты, отправляюсь к председателям обеих палат. Наш автомобиль не обращает на себя ничьего внимания, председатель совета министров волнуясь и с тревогой говорит мне о военных операциях, проводимых с 20 декабря на равнинах Шампани. Он совершенно не владеет собой и в разговоре с глазу на глаз дает волю своему пессимизму. Он не верит в успех нашего наступления и дошел до того, что обвиняет командование в отсутствии всякого стратегического плана, считает, что оно изо дня в день идет на поводу у событий. Когда мы вернулись в Елисейский дворец, я пригласил министров позавтракать у меня, и мы продолжаем разговор на ту же тему с Брианом; он высказывается более сдержанно, но в том же духе, что и Вивиани. Оба ставят вопрос, нельзя ли было бы вместе с англичанами образовать экспедиционный корпус в четыреста или пятьсот тысяч человек и напасть с тыла на Австрию со стороны Сербии. Высадка произошла бы на побережье Адриатического моря или в Салониках, наши войска пошли бы на Будапешт и Вену и по дороге пытались бы поднять всех славян двуединой монархии. Соблазнительная мысль. Ее недавно высказал мне Франше [429] д'Эспере, когда я посетил его армию{*358}, я беседовал об этом и с другими генералами. Правда, большинство их возражало мне. Их смущал вопрос, каким образом нам удастся создать базы для этого экспедиционного корпуса и в случае его проникновения в глубь страны обеспечить снабжение провиантом и военным снаряжением.

По словам Мариуса Ари Леблона, состоявшего в 1915 г. при секретариате генерала Гальени, последний в 1914 г. советовал Бриану предпринять через Салоники диверсию сначала на Константинополь, а затем на Дунай{*359}. Гези утверждает, что этот совет был дан министру юстиции в январе 1915 г. за завтраком{*360}. Что касается меня, я ничего не слышал об этих разговорах ни от Бриана, ни от Гальени, но в октябре Франше д'Эспере определенно говорил мне о желательности этой балканской экспедиции, а сегодня, 1 января, Вивиани, Бриан и я, обеспокоенные застывшим, неподвижным положением на фронтах наших армий, все трое останавливаемся на этой проблеме; в том состоянии неизвестности, в котором мы очутились, она открывает нам перспективы активных действий. Мы даже решаем срочно пригласить Жоффра к нам на совещание. Впрочем, мы отнюдь не намерены вмешиваться в компетенцию высшего командования и навязывать ему план военных действий, мы желаем лишь обменяться с ним мыслями о целесообразности такой диверсии на востоке.

Разумеется, на сей раз я отказался от торжественных новогодних приемов властей, суда, чиновников, офицеров — у большинства из них, особенно у военных, теперь более серьезные заботы, чем дефилировать в парадных мундирах в салонах Елисейского дворца. Но этикет обязывает меня принять дипломатический корпус, собравшийся по обычаю в большом приемном зале. Отсутствуют только представители Германии, Австрии и Турции. Старшина дипломатического [430] корпуса сэр Френсис Берти, с розовыми щечками и вьющимися волосами, обращается ко мне с короткой и осторожной речью, на которую я отвечаю столь же лаконично, подчеркивая перед нейтральными странами свою веру в победный мир.

В то время как я произносил эти слова надежды, четырнадцать немецких снарядов упали в неукрепленный город Коммерси, откуда ни разу не было выпущено ни одного снаряда по неприятелю. Повреждены пять домов, в том числе один детский дом. Эти новогодние подарки немцев не смутили храброго населения города, проявившего такой трогательный патриотизм во время моей последней поездки в Лотарингию. Но в течение всего дня стоит у меня перед глазами моя родная страна, подвергнувшаяся нашествию и опустошению.

Сводки главной квартиры становятся все более однообразными.

Ежедневно встречаются в них те же названия: Буа-ле-Претр, Буа д'Айльи, Буа-де-ла-Грюри, Фонтен-Мадам, Перт и Мениль-ле-Гюрлюс, Нотр-Дам-де-Лоретт.

Та же монотонность, та же бессодержательность в телеграммах из России. Принятое ввиду недостатка снаряжения и ружей решение ограничить в ближайшие месяцы операции на восточном фронте было очень тягостно для Великого Князя Николая Николаевича; ему пришлось сдержать свой врожденный пыл и отказаться от наступления, о котором он мечтал. 2 января он еще заявлял, что готов снова двинуться вперед, как только 4-й сибирский корпус и гвардия прибудут в Варшавский округ. В понедельник, 4 января, он по телеграфу обратился к Жоффру с вопросом, который выдает его растерянность: «Считает ли французское командование более выгодным оставить русскую армию на положении обороны, по возможности активной, и сохранить за французской армией все имеющиеся у нее ресурсы по снаряжению? Или же оно предпочитает придать ныне операциям на восточном фронте чисто наступательный характер, уступив русскому верховному командованию, если имеющиеся запасы и производство позволяют это, часть снаряжения, предназначенного [431] для западного фронта?»{*361}. У нас нет выбора, наш ответ продиктован нашим собственным тяжелым положением, мы ничего не можем дать, так как у нас самих нет необходимого. По словам Палеолога и генерала де Лагиша, русский военный министр, загадочный Сухомлинов, и центральная администрация ввели Великого Князя Николая Николаевича в заблуждение относительно размеров запасов снаряжения, а также сделанных надежных заказов. Что касается Франции, то у нас, конечно, не было ни обмана, ни сокрытия истинного положения дел, но у нас перед войной был недостаток в бюджетных ассигнованиях, и мы слишком уверены были в вечной продолжительности мира; а когда вспыхнула война, мы слишком расточительно расходовали снаряды. Но по тем или другим причинам мы страдаем от того же недостатка, что Россия, и не можем в этот критический момент оказать ей действенную помощь. Итак, на обоих фронтах придется ограничиться генеральной и систематической обороной, поддерживаемой некоторыми наступлениями местного характера.

Встревоженный тем, что положение принимает затяжной характер и, таким образом, замедляет всякое стратегическое решение, Палеолог по собственному почину посоветовал Сазонову рассмотреть, не возможно ли будет для России заключить сепаратный мир с Австрией, чтобы потом направить все свои усилия против Германии. Сазонов признал, что, если Австрия отказалась бы от Галиции и Боснии и Герцеговины, это был бы результат, которым не следует пренебрегать, идея отдельного мира с габсбургской монархией, заметил он, заслуживает внимания. Сообщая нам об этой беседе, Палеолог в заключение подчеркивает: «Пока будут существовать Германия и Италия, мы будем заинтересованы в сохранении Австрии» {*362}. Когда телеграмма Палеолога была получена в Париже, министры и я не могли отогнать от себя мысль, что сепаратный мир Австрии и России, пожалуй, охладит активность последней, отвратит Италию от всякого вмешательства в войну и скоро оставит нас с Англией одних лицом к лицу с Германией. Предположим, что Россия аннексировала Галицию, а Сербия [432] получила Боснию и Герцеговину; Витте в его германофильские друзья, конечно, не преминули бы интриговать в Петрограде с целью отвратить царя от продолжения войны с нашим главным врагом. Испуганное этой перспективой, французское правительство предложило Палеологу снова повидать Сазонова и сказать ему, что он высказал лишь свой личный взгляд, не имея на то инструкций из Парижа.

На том же заседании во вторник, 5 января, я сообщил министрам о телеграмме, полученной мною накануне вечером и исходящей от папы Бенедикта XV: «Полагаясь на чувства христианского милосердия, которыми воодушевлено ваше высокопревосходительство, мы просим вас ознаменовать начало нового года благодетельным актом суверенного благородства и принять наше предложение о том, чтобы между воюющими сторонами произошел обмен военнопленными, признанными отныне негодными для военной службы. Мы не сомневаемся, что глава благородной и великодушной французской нации согласится последовать примеру государей других воюющих наций, которые все приняли наше предложение». Итак, папская курия и французская республика уже не совсем игнорируют друг друга, и на сей раз ни один из министров не возражает против того, чтобы я подтвердил получение послания папы. Я телеграфирую в Ватикан: «В ответ на благожелательное предложение, которое я имел честь получить от вашего святейшества в телеграмме от вчерашнего числа, спешу уверить ваше святейшество, что Франция, верная своим традициям великодушия, всегда гуманно поступала с военнопленными и обсуждает средства для полного обмена военнопленными, окончательно признанными негодными для военной службы». Действительно, этот обмен уже подготовлен под знаком женевского Красного Креста, и все позволяет нам думать, что эти приготовления увенчаются успехом{*363}.

Проект диверсии на Балканах начинает многих соблазнять. В среду, 6 января, у меня был видный военный писатель [433] подполковник Руссе, бывший депутат от Вердена, с которым я поддерживаю дружеские отношения. Он пришел побеседовать о застое на фронтах. Руссе полагает, что наступление на востоке против Австро-Венгрии, возможно, позволит в скором времени снова перейти к маневренной войне. Беназе, ординарец Франше д'Эспере, приехавший в Париж в качестве депутата на чрезвычайную сессию парламента, привез мне очень интересную докладную записку этого генерала, в которой рекомендуется напасть на неприятеля с тыла на Балканах. Эта концепция сводится в основном к следующему: направить через Белград экспедиционный корпус на Вену и Берлин, использовать с этой целью сербов, одерживающих теперь победы, и сосредоточить на Дунае достаточно мощную французскую армию, отрезать турок от их союзников, установить связь с Россией через Румынию{*364}. Как было решено, я просил Жоффра приехать в Елисейский дворец и дать правительству свое заключение о такого рода экспедиции. 7 января он завтракал у меня с министрами, после кофе в комнате первого этажа, носящей галантное название дамского салона, завязался длинный разговор при закрытых дверях. Вивиани считает, что диверсия на Балканском полуострове может быть полезной для выхода из нынешнего неподвижного состояния. Бриан энергично защищает тот же взгляд. Не упоминая Франше д'Эспере, я в своих замечаниях исхожу из того плана, который он переслал мне. Но главнокомандующий решительно высказывается против всяких операций на востоке. Он говорит, что все наши войска нужны ему здесь, германская армия недавно была усилена двадцатью четырьмя полками и, несомненно, намеревается атаковать нас. Согласно Жоффру, решение последует, безусловно, на западном театре военных действий. К тому же мы имеем право надеяться, что через более или менее продолжительный период времени нам удастся прорвать немецкие позиции. Будет ли это через восемь дней, два месяца, шесть месяцев, год — этого никто не может сказать, [434] но результат обеспечен с того момента, как будет изжит кризис нашего снаряжения, что должно наступить в скором времени. Кроме того, Жоффр считает весьма трудным, чтобы не сказать невозможным, делом снабжать через Салоники провиантом французскую армию хотя бы всего в сто тысяч человек, особенно если ей придется отдалиться от морского берега и проникнуть более или менее далеко в глубь страны. Жоффр высказывается с твердостью, хотя наружно речь его носит мягкий характер, он не оставляет никаких сомнений относительно непоколебимости своего убеждения. Слова его заставляют Вивиани, Бриана и меня если не присоединиться к его мнению, то во всяком случае поколебаться в своем мнении, и в настоящий момент мы не считаем целесообразным настаивать далее.

Рибо поднимает все еще не решенный вопрос о судьбе Гальени. Жоффр говорит нам, что имел в виду поручить военному губернатору Парижа командование эльзасской армией, но ему пришлось отказаться от этого решения: он более не намерен занимать Эльзасскую равнину, желает лишь удерживать выходы из горных проходов в Вогезах. На этих днях был взят Штейнбах, мы не будем двигаться дальше к Рейну, Жоффр намерен передать десять стрелковых батальонов генералу Пютцу, который очень хорошо ведет операции и которого он не считает возможным поставить под начало генерала Гальени. Главнокомандующий снова жалуется на бывшее гражданское окружение военного губернатора. Он говорит без резких выпадов, с точностью военного, который знает, о чем он говорит, и с вежливым упорством человека, который уже принял, определенное решение.

Гастон Томсон спрашивает Жоффра о возможности создать армию второй очереди и большую группу для маневренных движений (une masse de manoeuvre). «Невозможно, — отвечает Жоффр. — Мне нужны вплоть до самого конца войны все солдаты из запасных батальонов. К тому же для образования новых частей у нас нет теперь ни офицеров, ни унтер-офицеров, ни артиллерии, ни полковых обозов».

Жюль Гэд в восторге от Жоффра. Этот социалистический апостол — горячий патриот. Войдя в комнату, он обратился [435] к Жоффру со словами: «Вы организатор победы». Ушел он со словами: «Это изумительный человек. Он все обдумал и все предусматривает».

Мильеран по своему обыкновению больше слушал, чем говорил. Он, наконец, возвратился из Бордо. В четверг, 7 января, в «Бюллетене армий» была помещена заметка: «Военный министр Мильеран снова окончательно перенес свою канцелярию в здание министерства на улице святого Доминика».

Два брата Гарибальди, Бруно и Константин, убиты в Аргоннах, где храбро сражались за Францию во главе группы итальянских добровольцев. Я отправил телеграмму с выражением сочувствия генералу Риччиотти Гарибальди и посылаю состоящего при Елисейском дворце подполковника Бонеля в Рим, куда будут перевезены тела погибших: он выразит мое соболезнование их семьям и возложит венки на могилы. Но Италия пока не думает еще следовать примеру этого небольшого гарибальдийского батальона, она довольствуется тем, что заняла Баллону, и внимательно наблюдает за Албанией, где недавно вспыхнуло восстание против Эссада паши и Дураццо чуть не попал в руки повстанцев (телеграмма из Ниша, № 17 и из Рима, № 19).

Вечером 10 января я выехал из Парижа вместе с морским министром Оганьером. Как у нас было решено в декабре, мы отправляемся к морским частям пехоты вручить им знамя, которое они заслужили своим доблестным поведением на Изере. Железнодорожные пути в такой степени запружены военными транспортами, что нам понадобилось двенадцать часов, пока мы добрались до Дюнкирхена. На северных дорогах я разъезжаю в вагоне-салоне, который компания восточных дорог построила в начале 1913 г. для моих поездок в Сампиньи и теперь предоставляет в мое распоряжение для моих поездок к армиям. Он лучше подходит к теперешним суровым обстоятельствам, чем роскошные вагоны, которые Феликс Фор оставил в наследство своим преемникам. В пути мы долго беседуем с Оганьером. Некогда он был моим решительным противником в парламенте. Теперь отношение его ко мне, безусловно, корректно. Это энергичный [436] человек, прекрасный патриот, несколько резкий в своих высказываниях, но с живым умом и обходительный в обращении.

Город Дюнкирхен, где я в последний раз был 1 ноября{*365}, снова бомбардирован вчера эскадрильей из двенадцати немецких аэропланов{*366}. Благодаря мерам предосторожности, принятым мэром города Анри Терканом, жертв, к счастью, было немного. Мы с Оганьером, сопровождаемые нашими офицерами, садимся на реквизированные автомобили и едем за город, там, в нескольких километрах от Дюнкирхена, на пустырях, оголенных ветром и окаймленных со стороны моря желтой линией дюн, находится бригада морской пехоты, отличившаяся под Ньюпортом, Диксмюде и в последние дни в Сен-Жорже{*367}. Она недавно была отведена с фронта, как говаривал бойкий Буасса-Мазера, на поправку. Вот она перед нами почти в полном составе. Отсутствуют только убитые и раненые. Увы, их много. Мы сначала обходим шеренги войск. Я восхищаюсь прекрасной выправкой этих людей, которые всего лишь несколько дней на отдыхе и уже, видимо, горят нетерпением возвратиться на линию огня. Останавливаюсь в центре бригады, перед адмиралом Ронархом, который стоит, словно вылитый, воплощение силы и простоты, по бокам от него взвод, который будет принимать знамя. Ветер все крепчает. Над нами кружатся два французских самолета, чтобы отогнать в случае надобности немецкие «Tauben». Они ныряют в воздухе, словно корабли в разбушевавшемся море. Холод ли это, ветер, волнение — я с трудом удерживаю в руке древко нового знамени, пока произношу свою краткую речь к морской пехоте{*368}. [437]

Затем они дефилируют перед нами с высоко поднятой головой — полуоборот в нашу сторону, — с гордой решимостью во взоре. Мы поздравляем адмирала и его офицеров и уезжаем в восторге от этих молодцов.

Автомобили быстро привезли нас в Кассель, фламандский город, живописно взгромоздившийся на вершине холма того же имени. Я еще раз навещаю здесь Фоша и его штаб. Они все еще помешаются на небольшой площадке на откосе, в старом отеле «благородного двора», где некогда находился суд, а вчера заседал муниципалитет. Мы снова завтракаем в залитой светом столовой, из которой открывается грандиозный вид на равнину. Фош так же стремителен, как Жоффр бесстрастен, и так же, как он, преисполнен уверенности. Он говорит мне, что наше наступление задержано только временным недостатком снаряжения и временными трудностями топографического характера — почва стала непроходимой из-за зимнего времени. Как только снова наступит сухая погода, мы попытаемся пройти, и Фош верит, что мы имеем шансы на успех.

Из Касселя мы отправились в Сент-Омер, где я, как и в прошлый раз, нашел оживленную картину британского лагеря. Нас привели фельдмаршал Френч и принц Уэльский, свежее юное лицо принца сияло среди английских мундиров. По предложению французского командования и по постановлению правительства я вручил звезду ордена Почетного легиона двум генералам Френча, отличившимся в последних боях, — Смиту Дарриену и сэру Дугласу Хейгу. Мне особенно указывали на военные достоинства этого последнего. Шотландец по происхождению, высокого роста, статный, с располагающим лицом, он довольно бегло говорит по-французски и прекрасно понимает необходимость тесной связи между союзными армиями. Что касается Френча, то он говорит мне, что с нетерпением ожидает подкреплений, обещанных ему Китченером, он боится, что министр не пошлет их в указанные сроки. Кроме того, он опасается, что английское правительство помышляет о диверсии в Сербии в ближайшее время, об этой операции, которая произошла бы вдали от него, он отзывается столь же отрицательно, как Жоффр. [438]

Осушив с фельдмаршалом обязательный бокал шампанского, мы отправляемся в Газебрук, где нас ожидает окруженный своими согражданами мэр и депутат города аббат Лемир, столь любимый и уважаемый всеми знающими его. Он собрал в ратуше муниципальных советников, чиновников, английские и французские военные «власти, учителей, жандармерию — кого еще? — женщин, детей, стариков, одним словом, всех жителей, не находящихся на фронте. С колокольни церкви Сент-Элуа несется трезвон. Я вручил аббату пожертвование для бедных. Выслушиваю небольшую патриотическую речь, с которой он обращается ко мне, отвечаю на нее, все это на полчаса. Тем временем толпа запрудила площадь. При выходе меня окружают и приветствуют, как спасителя, и передо мной ярче, чем когда-либо, встает сознание долга быть стойким и твердым до конца, долга, который налагает на меня это доверие народа.

Из Газебрука мы едем длинными зигзагами, мимо Лильерс с его прекрасной церковью романского стиля, до небольшой деревни близ Обиньи-ан-Артуа. Здесь находится командный пост генерала де Мод Гюи, генерал принимает над в убогом на вид доме. Он не скрывает от нас своего мнения, что наступление было бы весьма рискованным, даже после того как почва просохнет. Я еще раз получаю впечатление, что по мере удаления от главной квартиры к фронту температура оптимизма падает градусом ниже и ниже. Оганьер, как и я поражен этой иерархической разницей в военных оценках.

Вместе с генералом Мод Гюи отправляемся в Обиньи, куда стараниями генерала Фоша вызван был префект Па-де-Кале Бриер. Столь же осторожный там, где речь идет о президенте республики, как храбрый в отношении самого себя, Фош надеялся, что эта предусмотрительная комбинация удержит Оганьера и меня от искушения распространить свою поездку и на город Аррас. Однако я никак не имел права уклониться от посещения последнего. У мэра города Обиньи нас ожидали префект и епископ, первый — худой и замкнутый, другой, монсеньер Лоббедей, — тучный и экспансивный. «Как! — воскликнул я, — вас потревожили, и [439] вы приехали сюда приветствовать нас! Нет, это мы должны приехать к вам в Аррас, где вы оба, как я знаю, мужественно остаетесь, несмотря на бомбы». В восторге от моего предложения они вызвались провожать нас в столицу Па-де-Кале.

Наступает ночь. На улицах Обиньи войска без оружия радостно приветствуют нас. Мы садимся в автомобили, выключаем рефлекторы и едем в Аррас по шоссе, которое, как нам говорят, ежедневно обстреливается артиллерией неприятеля. Так приехали мы в этот мертвый город, в котором только взрывы снарядов нарушали зловещую тишину. Вдоль темных и пустынных улиц ни одного огня. Лишь кое-где булочная или бакалейная лавка освещены жалкой керосиновой лампочкой или <