Понедельник, 31 августа 1914 г.

Мой старый товарищ по корпорации адвокатов Альфонс Девилль, муниципальный советник в Париже, любезно уведомляет [177] меня о чрезвычайно странных слухах, циркулирующих в городе. Так как в последние дни я не имел ни случая, ни времени, ни охоты выезжать из Елисейского дворца, рассказывают, что я секвестрован правительством. Девилль приглашает меня показаться раз-другой на улицах города парижанам, которые так часто встречали меня с таким радушием и благожелательностью. Я решил посетить сегодня раненых, привезенных недавно в военный госпиталь Реколет (францисканцев, у предместья Сен-Мартен. Никогда еще я не испытывал при своих президентских выездах такого глубокого волнения. Приветствовать этих молодцов от имени нации, выразить им общественную благодарность — ах, я чувствую себя недостойным этой высокой и почетной задачи! Но эти люди не нуждаются в утешении и в ободрениях. Все они в великолепном состоянии духа и горят нетерпением возвратиться на фронт. Заметив мое смущение и неловкость, они не показывают мне и виду этого, и каждый находит трогательное слово, чтобы выказать мне свою благодарность. На улицах, при проезде туда и обратно, особенно в предместье Сен-Мартен, меня встречают взрывами энтузиазма женщины-мещанки, торговки и работницы, а также мужчины, оставшиеся среди них по причине слишком юного или преклонного возраста. Как и прежде, я представляю сегодня в их глазах Францию, Францию в опасности, но твердую и решительную. Неужели же правительство решится покинуть Париж и оставить здесь столько несчастных существ, доверяющих ему?

Благодарение богу, полковник Пенелон привез мне сегодня из главной квартиры известия, позволяющие еще надеяться, что перед нами не встанет вопрос об отъезде. От имени генерала Жоффра он говорит мне, что, если бы только англичане согласились поддерживать через свой арьергард контакт с неприятелем, армия Ланрезака — после того как жаркий бой третьего дня нанес чувствительные потери неприятелю и особенно императорской гвардии — могла бы еще охватить неприятеля с фланга, тогда как 4-я армия под командованием Монури задерживала бы его правое крыло и часть его фронта. Если в то же время удастся наступление, [178] начатое нами у Ретеля, на Маасе и в Лотарингии, то были бы серьезные шансы, что продвижение немцев будет быстро остановлено. Если же этот план не даст ожидаемого результата, 18-й корпус немедленно отделится от армии Ланрезака и отойдет к Парижу одновременно с 4-й армией, и мы дадим тогда сражение под стенами Парижа силами этих войск и парижского гарнизона.

Поэтому генерал Жоффр считает, что немедленный отъезд правительства уже не представляется необходимым, и я испытываю несказанное облегчение от этого, так как чем более приближался этот роковой час, тем менее я мог освоиться с мыслью покинуть Париж. Такого же взгляда, как я, держится как минимум один из министров. Это Рибо. Он считает, что во всяком случае, прежде чем думать об отъезде, надо выждать сражения под стенами Парижа. Я говорю Вивиани, говорю полковнику Пенелону, с тем чтобы он передал это Жоффру, что я намерен отправиться в день этого сражения на фронт и лично удалюсь из Парижа только в том случае, если поражение заставит всех нас уйти из него.

В свою очередь Леон Буржуа умоляет меня бороться против всякого плана слишком поспешного отъезда из Парижа. Я отвечаю ему, что буду стоять на своем мнении, которое совпадает с его мнением. И действительно, я возвращаюсь к этому вопросу в совете министров. Меня поддерживают Рибо и Марсель Самба. Но Мильеран энергично защищает мнение главнокомандующего, вполне присоединяется к нему. В качестве военного министра, говорит он, я не могу допустить, чтобы правительство было осаждено, не могу взять на себя такую ответственность. Отряд уланов может переправиться через Сену и взорвать за Парижем железнодорожные пути. Было бы безрассудством подвергать такому риску всю центральную администрацию, все органы, от которых зависит жизнь страны. Думерг рассуждает в том же духе, как военный министр, и суровым, проникновенным тоном произнес фразу, которая заставила меня призадуматься: «Господин президент, бывают моменты, когда долг велит навлечь на себя обвинение в трусости. В такие моменты более храброе дело — смотреть в глаза упрекам толпы, чем рисковать [179] быть убитым». Я чувствую, что Думерг прав. Но, с другой стороны, я думаю, что и я не совсем не прав. Оставить Париж, оставить его так внезапно — не значит ли это отдавать его в жертву отчаяния и, быть может, революции?

Так как Жоффр велел передать мне, что если англичане согласятся замедлить свое отступление и задерживать немцев, то у нас будут преобладающие шансы на успех, я пригласил к себе сэра Берти, и он обещал мне телефонировать Френчу. Около десяти часов вечера он привел ко мне английского офицера, который передал мне слова маршала: «Принимая во внимание, — пишет Френч, — тяжелые потери людьми и материалом, понесенные британской армией после ее отступления с позиции у Монса, принимая во внимание также тот факт, что до вчерашнего дня она все время дралась с врагом, она нуждается по меньшей мере в передышке в восемь дней, чтобы восстановить свои силы, перестроиться и таким образом, скоро стать действительно боеспособным целым. Самое большее, что я могу сказать, это то, что я отступлю не далее черты, проведенной через Нантейль с востока на запад, пока французская армия не отойдет на юг от своей нынешней позиции. После этой передышки я готов предоставить британские силы в распоряжение французского главнокомандующего в условиях, которые он найдет наиболее целесообразными, причем под тем же условием, что я остаюсь независимым в своих операциях и что будут обеспечены мои средства сообщения. Я до сих пор не имею никакой информации о том, что французская армия должна снова перейти в наступление».

Восемь дней, восемь дней! А не очутятся ли немцы раньше в Париже? Офицер-ординарец маршала Френча объясняет мне, что англичане потеряли шесть тысяч человек, орудия и снаряжение в чрезвычайно утомлены. Заключение записки Френча, как оно ни благожелательно, не изменяет, к сожалению, отрицательного смысла ее начала.

Вопреки новым надеждам главной квартиры, не видно улучшения положения наших армий на фронте. Из Лилля префект телеграфирует, что в Камбре находятся пятьдесят тысяч человек немецкой пехоты и двадцать тысяч кавалеристов, [180] пришедших прямым путем из Трев без боя. Эти войска потребовали, чтобы к четырем часам для них был приготовлен обед, и угрожали расстрелять каждого третьего из мужского населения города, если они подвергнутся малейшему насилию. Один немецкий лейтенант в сопровождении солдата явился в канцелярию мэра в Лилле. Он заявил, что завтра к полудню прибудут генерал и две дивизии, и сообщил о намерении немцев оккупировать форты. Другие немецкие офицеры предупредили городское управление в Дуэ, что сегодня днем через город пройдут три немецких дивизии, направляющиеся в Генен-Лье-тар. Префект департамента Па-де-Кале извещает министра внутренних дел, что один немецкий армейский корпус двигается из Генен-Льетар на Лан и что город Аррас находится под угрозой оккупации.

Далее на восток неприятель находится от Парижа на расстоянии еще более близком. 1-я армия продолжает продвигаться несколькими колоннами на юг, по дорогам, ведущим из Мондилье в Санлис и из Руа в Эстре-Сен-Дени. Один кавалерийский корпус перешел через Уазу ниже Нойона и достиг Оффемон. Армия Монури отошла на линию Клермон — Компьен. По всей видимости, продвижение неприятеля на Париж усиливается и объявленное большое сражение произойдет уже в ближайшие дни.

К этим печальным фактам сегодня не прибавились утешительные известия также с востока. Русское правительство, очевидно, испугано нашим отступлением, оно боится, чтобы мы не пошли на сепаратный мир{*181}. В Галиции продолжаются военные операции, но решения еще не последовало. В Восточной Пруссии немцы со свежими силами пытаются перейти обратно в наступление{*182}. У Англии была идея, несколько фантастическая, потребовать от России, чтобы она послала нам через Архангельск три армейских корпуса. Она предлагала перевезти эти войска на британских кораблях. Делькассе поддержал этот демарш. Русское правительство [181] заявило, что трудность и медленность такого транспорта лишают его возможности дать утвердительный ответ{*183}.

Зато Сазонов снова неутомимо принялся за свои скороспелые проекты, предметом которых по-прежнему является либо заманить Болгарию и Италию, либо угрожать им. Англия и мы тщетно стараемся отговорить его от этих пустых затей, причем по крайней мере Франция отказалась теперь присоединиться к ним{*184}.

Австро-Венгрия объявила войну Бельгии под тем предлогом, что Бельгия оказывает помощь Франции и Британской империи. Появление этого нового врага не поражает и не пугает нашу соседку. Храбрая бельгийская королева выехала сегодня утром из Антверпена в Англию и увезла туда своих детей, она вернется через несколько дней. Перед отъездом она приняла Клобуковского и сказала ему, что сохраняет непоколебимую уверенность в нашем окончательном успехе. «Она с волнением говорила мне, — телеграфирует наш посланник, — об актах варварства, совершенных немецкими войсками над мирным и безобидным населением, и прибавила дословно следующее: «Те, кто задумал эту войну и направляет ее, безумцы. Только безумием можно объяснить подобный ужас»{*185}.

В конце дня я получил от любезного румынского посланника г. Лаговари полную надежды записочку, касающуюся его страны. «Господин президент, — пишет он, — я только что получил от своей жены телеграмму, отправленную из Бухареста вчера в пятнадцать часов тридцать минут. Вот эта телеграмма: «Намерения, о которых говорилось в моем письме, подтверждаются; почти достигнуто обещание уплаты денег». На нашем условном языке это означает, что приближается момент, когда мы займем ту позицию, которой я желаю, — вы знаете, какая это позиция. Всецело преданный вам Лаговари». [182]

Вечером никаких признаков, что продвижение немцев на Париж остановилось, или замедлилось, или изменило свою цель. Согласно сведениям нашей главной квартиры, а именно на основе радио, которыми обменивались командиры немецких войск и которые были перехвачены нами, 2-я, 3-я и 4-я неприятельские армии, находящиеся под командованием фон Бюлова, фон Гаузена и принца Вюртембергского, должны одни преследовать по пятам наши отступающие армии и в случае надобности следовать за нами до верхнего течения Сены и Обы. 1-я армия под командованием фон Клюка должна прикрывать другие на правом фланге, со стороны Парижа, разрушить пути сообщения вокруг столицы и отвлечь на себя войска укрепленного лагеря, а если возможно, осадить их.

Эти директивы генерала фон Мольтке, известные нашему генеральному штабу, и побудили на этих днях генерала Жоффра настаивать на нашем отъезде из Парижа. Между тем еще сегодня в одиннадцать часов утра один из наших офицеров-кавалеристов капитан (ротмистр) Лепик, находясь в разведке к северо-западу от района Компьен, констатировал с изумлением, — но нас не осведомили об этом, — что авангард армии фон Клюка, вместо того чтобы продолжать двигаться прямо на Париж, внезапно взял другое направление и пошел на Mo. Мы не знали этого. Мы не знали, что лично фон Клюку пришла в голову странная мысль отдать приказ об этой неожиданной перемене. Изолированное отступление англичан внушило ему надежду, что ему удастся обойти левое крыло нашей армии, атаковать его с тыла, обратить его в бегство и затем с триумфом вернуться в Париж. Расчет этот был сделан без армии Монури. Он был сделан без Жоффра, без Гальени, без Фоша. Но ослепление фон Клюка по крайней мере отсрочивало всякую опасность для Парижа. Однако мы не знали этого. Нам не были сообщены результаты рекогносцировки капитана Лепика. Желали ли в главной квартире проверить их и подтвердить маневр Клюка? Так или иначе, если бы правительство и я вовремя были извещены о перемене направления, по-видимому, намеченной Клюком, я, несомненно, добился бы от министров [183] и от Жоффра отсрочки нашего отъезда, а если бы он был отсрочен, он никогда не состоялся бы. Я был бы избавлен от одной из больших горестей в моей жизни.

Вторник, 1 сентября 1914 г.

Я слышу от Гастона Томсона, что бывший председатель палаты депутатов Думер жалуется не без горечи, что никто не подумал обратиться к его услугам. Отец многочисленного семейства, которое он с мадам Думер воспитали с большим достоинством, очень активный и прилежный сенатор, сыновья которого доблестно исполняют свой долг в армии, Думер, конечно, заслуживает, чтобы его не оставляли в загоне. Я прошу его прийти ко мне поговорить. Я нахожу его, как это с ним бывает, сильно склонным к критике. Он сурово отзывается не только о Мессими и Мильеране, но и о генерале Жоффре. Он считает, что главнокомандующий — очень хороший инженер, но никак не стратег и даже не тактик. Он желал бы, в особенности если правительство покинет Париж, получить назначение, безразлично какое, при генерале Гальени, к которому питает большое уважение. Я прошу Мильерана постараться исполнить его желание.

Но сколько лиц предлагают свои услуги! Даже писатели, в том числе самые крупные, поскольку они вышли из того возраста, в котором могли бы сражаться в первых рядах, как Психари или Пеги, и глядеть в лицо смерти, требуют для себя чести служить в тылу. Еще 31 июля Эдмон Ростан обратился ко мне с весьма трогательным и благородным письмом, в котором предложил свое сотрудничество. Он писал, что с радостью примет скромное место секретаря. Анатоль Франс, превративишийся из нигилиста-дилетанта страстным шовинистом — не знаю, надолго ли, — обратился к нам с просьбой разрешить ему служить простым солдатом. Ему позволили носить красивый новый мундир в городе книг. Сегодня я получил письмо Пьера Лоти: «Вот уже больше месяца я, не осмеливаясь еще обратиться к вам, тщетно пускал в ход все свои связи, чтобы добиться хотя бы малейшего военного поста и продолжать служить свей стране. Но я наталкиваюсь на уставы, а главным образом на [184] зависть двух-трех мелких начальников, которые не могут простить моего имени. Однако я уже близок к тому, чтобы получить место при генерале Гальени; сегодня академия наук обратилась к нему с настоятельным ходатайством, и он, повидимому, понял, что для страны будет хорошим примером, если Пьер Лоти отдаст себя выполнению долга перед родиной. Не будете ли вы добры замолвить ему словечко, которое окончательно убедит его, и, быть может, также словечко Оганьеру, для того чтобы он не возражал?..» Конечно, я сделал это, и Пьер Лоти получил скромное место, которого он добивался.

Другие писатели, историки, профессора, ученые, философы, как то: Эмиль Бутру, Ганото, Лависс, граф де Мен, Морис Баррес, Анри Лаведан, Леви-Брюль, Жозеф Бедье, Оллар, Виктор Баш, — добровольно мобилизовали себя, не только для того, чтобы призывать страну к терпению и энергии, но также для ответа на всяческую клевету, которую некоторые не в меру усердные немецкие профессора позволили себе распространять против Франции под видом доказанных фактов. Никто из этих добровольцев из интеллигенции не думает, конечно, отрицать большие заслуги немецкой науки. Но когда она утверждает, что старые легенды нашего бретонского цикла отчасти родились на правом берегу Рейна, или что готика была занесена во Францию из Германии, или что империи Гогенцоллернов и Габсбургов не ответственны за войну, то, пожалуй, неплохо, что во Франции нашлись люди науки, которые в то же время люди честные, и дают отпор этим рискованным фантазиям.

От Мильерана и офицеров связи я узнал, что нам пришлось снова уступить территорию на нашем левом крыле и что поэтому нет больше речи о немедленном переходе снова в наступление. Военный министр снова снесся по телефону с Жоффром и после этого разговора считает отъезд правительства и мой неизбежным и безотлагательным. Ему, как и мне, неизвестно, что армия фон Клюка начинает отклоняться от своего первоначального направления. Мильеран заявляет, что мы не можем оставаться в Париже дольше завтрашнего вечера. Он не может взять на себя ответственность на более [185] поздний срок. Он считает невозможным для себя, как и для меня, присутствовать на поле сражения, даже в первой его фазе. Присутствие правительства в Париже — слишком большое искушение для немцев. Мильеран посоветуется еще с генералом Гальени, но говорит, что заранее уверен в его ответе, этот ответ будет тот же, что ответ Жоффра. Однако я продолжаю возражать и оставляю за собой право потребовать нового обсуждения вопроса в совете министров.

Министр сообщает мне убийственные детали. Все остававшиеся у нас надежды погибли. Мы отступаем по всей линии. Армия Монури быстро отходит в укрепленный лагерь. Для усиления ее будет сделана попытка снять 4-й корпус, находящийся севернее Вердена, и перебросить его в Париж.

Мильеран встретился в английском посольстве с лордом Китченером и маршалом Френчем, пришедшими туда с этой целью. Я предложил, чтобы постарались устроить им свидание с генералом Жоффром. Это было также желание английского военного министра. Но Френч, который с трудом подчиняется власти Китченера и, кроме того, ревниво стремится сохранить свою совершенную независимость в отношениях с Жоффром, нашел это свидание бесполезным. Впрочем, и Мильеран считал, что нелегко будет устроить свидание, не отвлекая главнокомандующего от дела. Фельдмаршал предлагает теперь, чтобы отступление англичан и французов не шло пока дальше Марны. Он согласен был бы окопаться с английской армией в районе Mo. Но взамен этого он требует, чтобы генерал Жоффр послал войска для защиты Сены ниже Парижа и, кроме того, пополнил части нашего левого крыла. Естественно, Френч главным образом продолжает быть озабоченным тем, чтобы не быть отрезанным от моря. План Жоффра до сих пор совершенно другой. 4-я армия под командованием генерала де Корнюлье-Люсиньер отступает к Парижу с дивизией кавалерии и тремя бригадами, кроме того, в состав ее входят остатки корпуса Сорде. Ее задача — защищать укрепленный лагерь против тех войск неприятеля, которые будут атаковать его. Но все прочие французские армии должны повернуть на восток, принимая направление [186] северо-восток — юго-запад, пока 5-я армия не будет совершенно высвобождена и все они не получат свободу совместных действий. Мильеран, не имея возможности снестись по прямому проводу с генералом Жоффром, который перенес свою ставку в Барсюр-Об, отправил к нему офицера, с тем чтобы передать ему требования Френча и просить его постараться прийти к соглашению с англичанами.

Снова на небе показались германские самолеты и угрожают Парижу. В ряде мест сброшены были бомбы, а именно в кварталах, прилегающих к вокзалу Сен-Лазар. Один убитый и несколько раненых, в том числе один ребенок. Взрывы были слышны в совете министров, заседавшем в Елисейском дворце.

Полковник Пенелон приехал из главной квартиры мрачный и серьезный, улыбка исчезла с его лица. Как видно, в Бар-сюр-Об настроены не так оптимистично, как в Витри-ле-Франсуа. Мы пытаемся высвободить армию Ланрезака, которую преследуют девять немецких корпусов и которая отступает на Марну. Маневр еще не закончен. Мы еще не знаем, удастся ли он. Мы сжаты в тесном кольце, и немцы всеми силами стараются обогнать нас, чтобы обойти нас с запада. Видимо, в настоящий момент они мало думают о Париже и выделили до сих пор только один корпус, для того чтобы тревожить армию Монури, которая с сегодняшнего дня предоставлена в распоряжение генерала Гальени. Она насчитывает четыре резервных дивизии и часть 7-го корпуса. Военный губернатор извещен сверх того, что он получит также 45-ю дивизию, прибывающую из Алжира, и 4-й корпус. Таким образом, генерал Жоффр считает, что Гальени будет обладать средствами для защиты Парижа.

Но главнокомандующий не считает возможным принять план маршала Френча, предлагающего остановить английскую армию на Марна при условии, что левое крыло наших войск будет защищать нижнее течение Сены. Жоффр предпочитает отвести в случае необходимости все наши армии, за исключением предназначенной для укрепленного лагеря, до верхнего течения Сены, повернув их вокруг правого крыла. По завершении этого движения он рассчитывает снова [187] перейти в генеральное наступление. С оговоркой относительно этой разницы в военных планах маршал Френч продолжает свое лояльное сотрудничество с французской армией. Его войска даже дрались еще вчера, и храбро дрались. Они захватили у неприятеля десять орудий. Мильеран настоятельно советует Жоффру установить постоянную связь между обеими главными квартирами, а также не терять из виду необходимости защиты Парижа, необходимости моральной, политической и интернациональной. Но, повторяет мне полковник Пенелон, главнокомандующий продолжает считать, что дать немедленно сражение с участием всех наших армий или даже какой-нибудь одной из них было бы очень трудным делом. Если мы пустим в дело даже только часть наших войск, это с роковой необходимостью повлечет за собой вступление в бой всех наших сил, причем 5-я армия немедленно окажется в очень тяжелом положении. Малейшая неудача, испытанная ею, рискует превратиться в беспорядочное бегство. Поэтому Жоффр ограничился тем, что отдал генеральную директиву № 4, которая гласит: «Несмотря на тактические успехи, достигнутые 3-й, 4-й и 5-й армиями в районах Мааса и у Гиза, обходное движение, осуществляемое неприятелем у левого крыла 5-й армии и в недостаточной мере остановленное английскими войсками и 4-й армией, заставляет все находящиеся в нашем распоряжении армии повернуть вокруг своего правого крыла. Как только 5-я армия ускользнет от опасности окружения, угрожающей ее левому крылу, 3-я, 4-я и 5-я армии снова перейдут в наступление».

Несмотря на волну, захлестывающую Францию и приближающуюся к нам, мы ежедневно продолжаем свой тур по дипломатическим канцеляриям Европы. Канцелярия Сазонова сегодня опять отличилась одним из тех шагов, которые Поль Камбон находит несвоевременными. В тот самый момент, когда мы предлагаем гарантировать Турции неприкосновенность ее территории, Сазонов намерен предложить болгарам линию Энос — Мидия{*186}. Вместе с нами он считает [188] желательным, чтобы Япония отправила войска в Европу, и просил Палеолога внушить эту идею японскому послу в Санкт-Петербурге барону Мотоно, большому другу Франции{*187}. Но в данный момент Япония желает сражаться только в Азии; единственная поддержка, которую она согласна оказать нам в Европе, заключается в продаже пятидесяти тысяч ружей и двадцати миллионов патронов, тогда как мы просили у нее шестьсот тысяч ружей{*188}. Более плодотворно Сазонов применяет свою изобретательность в поисках формулы для соглашения, которое собираются заключить Россия, Англия и Франция и которое будет состоять в обязательстве не подписывать сепаратного мира{*189}.

Между тем как русская дипломатия проявляет расточительную активность, армии Великого Князя Николая Николаевича продолжают сражаться с переменным счастьем. В Галиции все еще ожидается решение. В Восточной Пруссии обложение Кенигсберга почти закончено. В Западной Пруссии, на юг от Остероде, русские потерпели с 27 на 28 августа серьезную неудачу, которую они до сих пор держали в тайне. Немцы собрали в этом районе все войска, которыми они располагали, подкрепили их гарнизонами и подвижными тяжелыми орудиями из крепостей на Висле, атаковали оба русских армейских корпуса и, по всей видимости, нанесли им значительные потери{*190}.

Узнал из телеграммы из Берна{*191} про сдачу небольшого храброго укрепленного городка Монмеди. Это один из тех городов, которые я так долго представлял в сенате. Город должен был сдаться после неудачной вылазки гарнизона, при которой был взят в плен его комендант. И еще раз — пожалуй, сильнее чем прежде, — я чувствую в страданиях департамента Мааса страдания всей страны. [189]

Чтобы хорошо знать, как действуют на настроение известных нейтральных стран наши повторные неудачи, достаточно прочитать сообщения наших послов и посланников из Константинополя, Софии, Бухареста, Афин и особенно следующие несколько слов в телеграмме Бомпара: «Терапия, 1 сентября 1914 г., 14 часов, получено в 18 часов, № 386. Высокомерная позиция, которой германский посол держался в самом начале по отношению к своему итальянскому коллеге, сменилась, несомненно, по указанию из Берлина, предупредительным отношением. Итальянский посол, который вначале проявлял равнодушие к авансам барона фон Вангенгейма, становится все более внимательным к ним, по мере того как германская армия продвигается на пути к Парижу. Как видно, Германия с целью привлечь Италию на свою сторону разжигает ее аппетиты по отношению к Тунису».

Этот момент Клемансо выбрал для того, чтобы печатать в «L'Homme libre» свои статьи. Он недооценивает те отрицательные результаты, к которым они должны повести при всех его благих намерениях. Мы получили сегодня телеграмму генерала Лиоте, отправленную вчера из Касабланки (№ 805). Он горько жалуется, что рассуждения бывшего премьера по поводу отправки территориальных войск в Марокко деморализуют наши войска: «Неистовая и полная неправильных утверждений кампания, которую ведет Клемансо в момент наших операций в Таза, уже повела здесь к грубым нарушениям дисциплины и авторитета командования, причем не было ни одного официального выступления против этой кампании. Я надеялся, что он по крайней мере на время войны сложит оружие. Мне невозможно будет вести командование и продолжать исполнять свою столь тяжелую и неблагодарную задачу, если лицо, занимающее столь видное положение в государстве, будет продолжать пропагандировать здесь беспорядок и нарушение дисциплины. Поэтому в полном сознании своего долга ответственного командира я официально требую от правительства прекратить на основании осадного положения эту кампанию, разлагающим образом действующую на дух территориальных войск». Правительство находит, что, если Клемансо не будет сам [190] следить за собой, оно будет вынуждено подвергнуть его при случае цензуре. Маловероятно, что его необузданное неистовство приспособится к этому исключительному режиму.

Среда, 2 сентября 1914 г.

Я просил своего друга Майрона Т. Геррика, продолжающего еще исполнять функции посла Соединенных Штатов, заехать ко мне для дружеской беседы. Мне хочется сказать ему, как я сожалею о его уходе, так как я знаю, что он искренний и верный друг Франции. Я хочу также выразить ему благодарность за ту преданность, с которой он перед всем миром защищает нарушенное международное право. Геррик пришел очень взволнованный, с изменившимся лицом под красивой шапкой своих взъерошенных волос. Он сказал мне, что в случае отъезда правительства намерен остаться в Париже до окончания своей миссии. Брайан, американский государственный секретарь в Вашингтоне, предоставил ему полную свободу на этот счет{*192}. Геррик намерен опереться на авторитет своей страны и в случае необходимости поднять американский флаг для защиты памятников и музеев. Он твердо решил сделать даже невозможное, для того чтобы предохранить жителей от притеснений и грабежа. Во время разговора у него появились на глазах слезы. Я заверил его, что Франция, что бы ни случилось, не сложит оружия до победы. «Надеюсь, — сказал я ему, — что ваше присутствие в Париже будет, к счастью, содействовать соблюдению принципов международного права. Кроме того, я, как и вы, считаю, что исторические памятники и сокровища искусства не принадлежат только той нации, которая является их владельцем. В известных отношениях они носят интернациональный характер, они поставлены под защиту человечества. Я не сомневаюсь, что при вашем присутствии в Париже враги Франции будут соблюдать законы войны; мы больше ничего не требуем. В довершение Париж будут защищать его внешние форты, а главным образом доблесть армии, которой поручена защита укрепленного лагеря»{*193}. [191]

На заседании совета министров я делаю в последний раз попытку добиться по крайней мере отсрочки отъезда правительства. В самом деле, отъезд правительства должен повлечь за собой мой отъезд, так как я не могу остаться один, без министров, без конституционного «прикрытия», и к тому же лишенный в своем одиночестве всяких средств действия. Я указал на то, что к тому же, как мне сказал вчера полковник Пенелон, немцы в данный момент, по-видимому, мало интересуются Парижем. Однако Мильеран по соглашению с Жоффром и Гальени повторяет, что час отъезда пробил и что невозможно отправиться предварительно на фронт. Вчера фон Клюк был в Компьене. Сегодня он в Санлисе и Шантильи. Париж скоро окажется под обстрелом неприятельской артиллерии. Следуя приказу своего командующего, армия Монури заняла позицию на северном фронте укрепленного лагеря. Ее штаб-квартира находится в Трембле. Присутствие правительства в городе стесняет действия командования. Кабинет подчиняется военным соображениям, которые Мильеран излагает с глубоким убеждением, и мне не остается ничего другого, как склониться перед принятым решением. Условились, что мы еще сегодня ночью переедем в Бордо, где Мильеран уже распорядился приготовить для нас помещения. Почему ночью? Я желал бы по крайней мере, чтобы наш отъезд состоялся среди бела дня с ведома и на виду у населения, с которым нас заставляют расстаться, но военное управление теперь хозяин железнодорожного транспорта, и осадное положение имеет такую же силу для президента республики, как и для последнего из граждан. Мне придется послушно сесть на тот поезд, на который меня посадят.

Мадам Пуанкаре заклинала меня позволить ей, в случае, если правительство будет вынуждено удалиться, остаться в Париже, чтобы заниматься здесь делами благотворительности и вместе с тремя обществами Красного Креста попечением о раненых. Но по настоятельному требованию Вивиани совет министров постановил, что все жены министров последуют за своими мужьями в Бордо. Не желая делать для себя или для своей жены исключение, я должен был подчиниться [192] общему правилу. Узнав об этом решении, моя жена разразилась рыданиями. Я лично уже освоился с тем, что надо иметь храбрость казаться трусом, раз это необходимо, но она так горячо желала, чтобы я оставил ее в Париже и дал этим понять населению, что я уезжаю не весь... Даже в этом утешении нам отказано.

Снова жужжание мотора над нашими головами. На этот раз новый немецкий самолет летает над Елисейским дворцом. Солдаты караула поднимаются на крыши и оттуда стреляют по аэроплану, но не попадают в него, и он быстро исчезает. Только птицы в парке испуганы ружейными выстрелами. В открытое окно моей «библиотеки» влетел воробышек, весь трепещущий от страха, и я спешу укрыть его от когтей своей сиамской кошки. Поблизости северного вокзала летчик выбросил прокламацию с угрозами. Она была завернута в лоскут материи, окрашенной в национальные немецкие цвета. Полиция добросовестно доставила в Елисейский дворец прокламацию вместе с ее оберткой.

Под тщательным наблюдением архитектора Елисейского дворца Тронше и заведующего инвентарем Перрена начинается уборка ковров, стенных часов, кресел и стульев. Их сдадут на хранение в специальное помещение дворца. При виде того, как снимают гобелены, упаковывают мебель, укладывают наши личные чемоданы, я все мучительнее чувствую горькое значение слова «отъезд», которое вот уже несколько дней звучит у меня в ушах, и брожу, как изгнанник, в опустевших залах.

Вивиани показал мне составленный им манифест, который он намерен представить перед расклейкой на рассмотрение совета министров. Манифест объясняет наш отъезд и обращается с призывом к энергии страны. Я нахожу текст его несколько декламаторским и предлагаю Вивиани написать другой, покороче и попроще. Он просит меня самого отредактировать его. Я несколько изменил его, но не в такой мере, как это следовало бы. Совет министров принимает, за исключением нескольких деталей, нашу общую редакцию: «...Чтобы стоять на страже спасения нации, долг предписывает государственной власти удалиться в настоящий момент из Парижа. [193] Под командованием выдающегося военачальника одна из наших армий, преисполненная отваги и энтузиазма, будет защищать столицу и ее патриотическое население против захватчика, но в то же время война должна продолжаться на остальной части территории страны. Стойкость и борьба — таков должен быть теперь лозунг союзных армий. Руководить этим упорным сопротивлением должно правительство. Французы повсюду поднимутся за независимость. Но чтобы придать этой грандиозной борьбе весь ее размах и всю действенность, безусловно, необходимо, чтобы правительство сохранило свою свободу действий. Поэтому по требованию военной власти правительство переносит сейчас свое местопребывание в другой город, где оно сможет оставаться в постоянной связи со всей страной. Оно приглашает членов парламента не оставаться вдали от него и образовать с правительством и своими коллегами национального единства перед лицом неприятеля. Правительство оставляет Париж лишь после того, как обеспечило всеми имеющимися в его распоряжении средствами защиту Парижа и укрепленного лагеря. Оно знает, что ему нет необходимости рекомендовать достойному удивления населению спокойствие, решимость и хладнокровие. Это население каждодневно проявляет себя на высоте своего высокого долга... Для нации, которая не желает погибнуть и которая для своего существования не отступает ни перед страданиями, ни перед жертвами, победа обеспечена».

Со своей стороны генерал Гальени обратился потом к населению Парижа с прокламацией, которая своим лаконичным красноречием затмила текст манифеста правительства. Он ограничился словами, что получил мандат защищать Париж и выполнит этот мандат до конца. Завтра начинается прибытие в укрепленный лагерь войск 4-го корпуса, занимавшего позицию севернее Вердена.

Чтобы угодить Антонину Дюбо, правительство постановило закрыть сессию парламента, на что конституция дает ему право, и Вивиани представил мне на подпись декрет о роспуске.

В течение дня генерал Жоффр составил новый приказ для командующих армиями. Он подтверждает свои вчерашние [194] директивы, но, так как армия Ланрезака еще не высвобождена, он по-прежнему не говорит, что немедленно предстоят приостановление отступления и генеральное наступление. Он даже предусматривает, что, когда закончится отход войск, они смогут получить на Сене и Ионне пополнения из запасных батальонов. Он напоминает условия, в зависимости от которых он ставит свое решение: все корпуса на своих местах и готовность английской армии сражаться вместе с нами. Но так как он надеется, что эти условия не преминут наступить, он предлагает отныне каждому «напрячь свою энергию для окончательной победы». Жоффр не уверен окончательно в перемене движения армии фон Клюка, но она все более выявляется, и, кажется, еще сегодня утром наш разведчик капитан Фагольд нашел на трупе одного убитого вчера немецкого офицера записку, в которой предписывается эта перемена направления. Приближается решительный час, и именно в этот момент мы вынуждены оставить Париж. Какие доводы я ни привожу сам себе, я чувствую себя с каждой минутой все более унылым и униженным.

По случайному совпадению, в котором я не могу не видеть иронию судьбы, именно тот день, когда мы оставили нашу столицу, русские выбрали для того, чтобы дать другое имя своей столице. Указом за подписью императора постановляется, что город Санкт-Петербург будет отныне называться Петроград. Палеолог сообщает нам, что, отменяя имя, снискавшее себе такую славу в русской истории, император лишь сообразовался с чувствами народа, поклявшегося в непримиримой ненависти к Германии. Я нахожу несколько ребяческим такой способ выражения своей ненависти и задаю себе вопрос: неужели мы должны переименовать Страсбург, Кобург, Бург-ан-Бресс и столько других «бургов» во Франции, чтобы, чего доброго, нас самих не заподозрили в германизме?..

Но вот наступил роковой момент. Половина одиннадцатого вечера. Наши автомобили и экипажи уже отправлены сегодня днем, одни по шоссе, другие по железной дороге. Мадам Пуанкаре и я уезжаем друг за дру<