Русский художественный перевод последней трети XIX века

Характеризуя указанный период, в специальной литературе обычно обращают внимание на два момента. С одной стороны, наблюдается дальнейшее увеличение количества переводной литературы; в частности, издаются и переиздаются многотомные собрания сочинений таких зарубежных авторов, как Шиллер, Гёте, Гейне, Шекспир и др. С другой стороны, отмеченный выше процесс «профессионализации» переводческого дела и его отделения от оригинального творчества нередко приводил к его «ремеслизации», т. е. к падению качества самих переводов: зачастую они не передавали стилистических особенностей оригиналов, порой нарушали нормы русского литературного языка, страдали излишним многословием[353]. В значительной степени подобная ситуация объяснялась тем, что при достаточно широком размахе переводческой практики она во многих случаях носила чисто эмпирический характер: сколько‑нибудь систематической разработки на соответственном уровне связанных с ней теоретических проблем не велось. Все это приводило и к падению престижа переводческой профессии. «И среди издателей, а отчасти в литературных кругах, и у некоторой части интеллигенции, – отмечал А.И. Федоров, – существовал взгляд на перевод прозы, как на дело более или менее легкое, не ответственное и не требующее особых данных, кроме общего знания иностранного языка. Поэтому переводы часто поручались людям случайным, с недостаточным знанием языка подлинника или русского языка, или и того и другого вместе. Отсюда, с одной стороны, многочисленные смысловые ошибки и элементарная неточность и безответственность в передаче содержания, доходившая до того, что нередко перевод становился пересказом с многочисленными пропусками, а порой и добавлениями; с другой же стороны – плохое качество языка многих прозаических переводов… буквализм, тяжеловесность фразы, бедность словаря. Эти, казалось бы, противоположные недостатки (т. е неточность и дословность) нередко совмещались в пределах одного и того же перевода»[354].

Одним из наиболее распространенных недостатков переводческого языка рассматриваемой поры часто называют злоупотребление тем приемом «перенесения» автора на русскую почву, который, как мы видели выше, пытался обосновать еще И. Введенский. Зачастую в тексте переводного произведения фигурировали типично русские реалии, не имевшие никакого отношения к месту и времени действия подлинника, а персонажи – немцы, французы, англичане – использовали пословицы и поговорки типа «Все, что есть в печи, на стол мечи» или «В Тулу со своим самоваром ехать» и т. п., совершенно невозможные в устах иностранца.

С точки зрения географического охвата зарубежной литературы по‑прежнему (что, впрочем, было вполне объяснимо) доминировали переводы произведений французской, английской и немецкой беллетристики. На рубеже XIX–XX вв. повышается интерес к скандинавской литературе, особенно норвежской (творчество Ибсена) и шведской (произведения Стриндберга).

Знакомство русского читателя с другими национальными литературами было в значительной степени неполным и отрывочным (так обстояло дело с творчеством писателей многих славянских стран, за исключением Польши, значительная часть которой тогда входила в состав Российской империи, и отчасти Чехии, бывшей частью Австро‑Венгерской монархии).

К сказанному можно добавить еще одно обстоятельство. В отличие от первой половины XIX в., времени расцвета классической русской поэзии, в литературе второй половины столетия бесспорным было преобладание художественной прозы, крупнейшие представители которой уделяли переводу и его теоретическим проблемам гораздо меньше внимания. Обращение И.С. Тургенева к творчеству Флобера или использование Л.Н. Толстым одного из рассказов Мопассана, конечно, не могли сколько‑нибудь существенным образом повлиять на общую ситуацию. «Правда, – отмечал А.В. Федоров, – интерес к переводу не замирает, и мысль писателей продолжает работать над его вопросами, но находит в себе выражение теперь главным образом в дружеской и деловой переписке, а не в статьях для печати. Тем самым, конечно, и круг ее действия, ее общественного эффекта снижается. В письмах и записях Л.Н. Толстого, Чехова, Короленко постоянно встречаются верные и глубокие (пусть порой парадоксальные, как например, у Толстого) соображения о переводе, тонкие наблюдения над переводами, любопытные оценки, интересные советы насчет выбора переводимого, но эти замечания носят скорее фрагментарный, даже мозаичный характер»[355].

Разумеется, и в рассматриваемый период в области перевода – в том числе и поэтического – наблюдались заметные явления, оставившие яркий след в отечественной культуре. Среди них можно назвать труды Дмитрия Егоровича Мина (1818–1885). Врач по профессии, жизнь и деятельность которого были связаны с медицинским факультетом Московского университета, переводивший с итальянского, английского и немецкого языков, он вошел в историю как создатель первой полной версии «Божественной комедии» Данте на русском языке, впервые опубликованной полностью уже в начале XX в. Рядом с ним ставят обычно имя ученого‑зоолога Николая Александровича Холодновского (1858–1921). Перу последнего принадлежит ряд переводов произведений Шекспира, Мильтона, Шиллера и ряда других авторов, но в первую очередь – русская версия «Фауста» Гёте, до сих пор не потерявшая своего значения с точки зрения полноты передачи оригинала, несмотря на неизбежную при такой целеустановке некоторую тяжеловесность языка и стиля.