Древнерусский перевод в XVI веке. Деятельность Максима Грека

При характеристике периода наступившего после падения и скорой смерти Геннадия, обращают на себя внимание два обстоятельства. С одной стороны, количество новых переводов настолько резко сократилось, что рассматриваемый период получил даже название «беспереводного» (термин Д.М. Буланина). Это объясняют, в частности, усилением подозрительности по отношению к подлинности православия греческой церкви и отказом от свойственного новгородцам стремления опереться на латинскую традицию, вследствие чего наиболее авторитетными источниками истинной веры признаются сами церковнославянские книги. С другой стороны, именно к XVI столетию относится одна из наиболее ярких страниц истории древнерусского перевода и переводческой мысли, связанная с именем Максима Грека и его последователей, деятельность которых стала предметом ожесточенных споров.

Об ученом монахе Максиме, впоследствии прозванном Греком, на Руси узнали в связи с грамотой, которую отправил великий князь Московский Василий III (отец Ивана Грозного) на святую гору Афон в Греции игуменам и монахам тамошних монастырей в 1515 г. В ней содержалась просьба прислать в Москву «книжного переводчика» Савву, монаха Ватопедского монастыря. Настоятель последнего ответил, что болезнь и старость Саввы не дают ему возможность выполнить просьбу московского князя, но вместо него будет послан другой инок, Максим, который получил характеристику «искусного и годного к толкованию и переводу всяких книг церковных и эллинских» (т. е. греческих). Однако посольство, в составе которого находился Максим, смогло приехать в Москву лишь в 1518 г.

Уже при первом появлении будущего «прелагателя» и «справщика» (т. е. переводчика и редактора) при дворе московского князя могли возникнуть сомнения в удачности сделанного греческими единоверцами выбора, «понеже Максим, – по свидетельству современников, – русского языка мало разумея бе». Не владел он и церковнославянским (на котором, собственно говоря, и должен был осуществлять свою деятельность), и вообще ни одним славянским языком. Это вполне понятно, поскольку до приезда в Москву ему вряд ли приходилось соприкасаться со славянским миром. Происходя из довольно известного греческого рода (как предполагают, до пострижения он именовался Михаилом Триволисом), Максим Грек, родившийся в 70‑е годы XVI в., получил в юности хорошее образование, пользуясь, в частности, библиотекой своего дяди Дмитрия, в которой наряду с христианской литературой имелись и сочинения античных мыслителей – Платона, Аристотеля, Плотина. Затем последовала учеба в различных городах Италии (отсюда предположительное знание не только латинского, но и, возможно, итальянского языка). Особенно важным для молодого грека являлось пребывание во Флоренции, где он общался с местными гуманистами и слушал проповеди Савонаролы, после гибели которого принял постриг в доминиканском монастыре, после чего перебрался на Афон. Возможно, уже в Италии Максим начал заниматься греко‑латинскими и латино‑греческими переводами, продолжив затем это занятие в Афонском монастыре. Вероятно, именно приобретенная им репутация «книжного переводчика» заставила монастырское руководство послать его в Москву вместо Саввы. Незнание же церковнославянского их не смущало – считая последний, в отличие от греческого, еще неупорядоченным языком, законы которого не требуют специального изучения, афонские власти были уверены, что Максим к нему «борзо навыкнет». Впоследствии это действительно произошло, но на первых порах ему приходилось переводить с греческого на латинский, а приставленные к нему бывшие члены геннадиевского кружка – Дмитрий Герасимов и Власий «с голоса» воссоздавали текст по‑церковнославянски, диктуя его писцам (так была переведена «Толковая псалтырь»). Аналогично шла работа над славянской версией толкований Иоанна Златоуста на Евангелие от Иоанна («споспешницы же в переводе Максиму толмачи латынские Власий и Дмитрий, Максиму убо смотрящю в греческую книгу и сим изъявляя латынским языком, они же сказаваху писцом русскою беседою…»[146]). С греческого языка были также переведены некоторые сочинения Симеона Метафраста, Василия Великого, отрывки из византийского Лексикона XII в., творения Григория Богослова, одно из сочинений Иосифа Флавия, библейские книги IV Маккавейская и Есфирь, с латыни – «Взятие Константинополя турками» итальянского гуманиста Энея Сильвия. Незадолго до смерти совместно с монахом Троице‑Сергиевой лавры Нилом Курлятевым (которого он обучал греческому языку) Максим вновь перевел Псалтырь, но уже без «толкований» (т. е. комментариев). Наконец, важную часть работы афонского монаха составляли исправления некоторых богослужебных книг и устранение ошибок, возникших при переводе и переписывании.

Убеждение Максима в культурном превосходстве греческого языка заставляло его руководствоваться в своей деятельности прежде всего правилами греческой грамматики. Утверждая, что «учение то у нас, у греков, хытро дело, а не и у вас», монах с Афона настаивал, что «тако же у вас, русех, подобает бывати»[147]. Поскольку же церковнославянский был, по его мнению, языком еще неупорядоченным, Максим Грек считал возможным вносить туда формы, более свойственные разговорной речи (например, заменять в символе веры «чаяти» на «ждати» – «жду воскресения мертвых»), что по понятиям московских книжников являлось совершенно нетерпимым искажением. «Мню, от книжных речей и общия народные речи исправляти, а не книжныя народными обезчещати», – полемизировал с недостаточно сведущим, по его мнению, иностранцем богослов и публицист XVI в. Зиновий Отенский[148].

Открыто отстаивавшиеся Максимом Греком принципы, его «непочтительное», с точки зрения многих русских ревнителей благочестия, отношение к церковнославянским книгам, наконец, выступления по разным поводам церковной и политической жизни страны вполне закономерно вызвали у ряда представителей церковной иерархии резко отрицательное отношение, постепенно переходившее в открытую враждебность. Несмотря на его уверения, что он лишь устраняет ошибки прежних переводчиков, противники новшеств утверждали: «Ты зде нашей земли Русской никаких книг не похвалишь, но паче укоряешь и отметаешь, а сказываешь, что здесь на Руси книг никаких нет»[149].

Развязка конфликта наступила в 1525 г., когда на церковном соборе Максим был осужден как еретик, клеветавший на русское духовенство, презрительно отзывавшийся о русских святых книгах и пытавшийся внести в них «богохульные» изменения. Не довольствуясь этими обвинениями, противники афонского старца инкриминировали последнему намерение околдовать великого князя и даже шпионаж в пользу турецкого султана. Несмотря на покаяние и просьбу в помиловании, Максим был приговорен к заточению в Иосифо‑Волоколамском монастыре и отлучению от причастия, а также лишен возможности читать и писать. На соборе 1531 г. осуждение было подтверждено, причем к прежним обвинениям добавлено новое – в симпатиях к бывшему московскому митрополиту Исидору (кстати, также греку по происхождению), подписавшему упомянутую выше флорентийскую унию, хотя последний умер еще до рождения Максима. Однако афонского старца перевели в Тверской Отрочь монастырь, где условия заточения смягчились (в частности, ему было разрешено вновь пользоваться книгами и писать самому). В 1551 г., после освобождения, Максима переводят в Троице‑Сергиев монастырь, где его посетил царь Иван Грозный и где многострадальный «многоучен муж» и скончался в 1556 г.

Говоря о проблемах, связанных с переводом священной литературы, Максим Грек неоднократно подчеркивал, что для нее требуется «боговдохновенная премудрость и разум высочайший», обретаемые лишь путем длительного упорного труда. К этому следует присовокупить и сложность исходного (греческого) языка, который «зело есть хитреиши» и доступен лишь тем, кто долгие годы изучал его под руководством опытных наставников. Отсюда Максим заключает, что переводчики и «исправители» (редакторы) смогут выполнить стоящие перед ними задачи лишь в том случае, «аще грамматичными художествы и риторскою силою вооружены будут, не от себя сие, но от учителей искуснейших стяжаша»[150]. Сам автор этих строк, как показывают источники, отличался достаточно большими филологическими познаниями. О них свидетельствуют, с одной стороны, записи, сделанные Максимом для обучения своих учеников, проведенный им при подготовке второго перевода книги Псалмов анализ существующих греческих версий и использование толкований Оригена и других авторитетных комментаторов. Интересны и сделанные ученым греком (вероятно, для учебных целей) глоссы в греческом тексте, которые могли бы послужить материалом для греческо‑славянского словаря.

Акцентирование афонским книжником важности грамматических познаний («и кто что пишет, или книжная писмена устраяет, или стихи соплетает, или повести изъявляет, или послания посылает, или что таковых составляет, то все грамматикою снискает»[151]) дало основание связывать с его именем создание «грамматической теории перевода» (термин чешской исследовательницы С. Матхаузеровой). Характерно, что во время суда над ним важное место заняла чисто грамматическая дискуссия: чтобы устранить совпадение 2‑го и 3‑го лица единственного числа в форме аориста, Максим заменил эту форму перфектом, в чем его противники усмотрели отрицание вечности божественного бытия, поскольку перфект, по их мнению, относился к действиям, имеющим временной предел (вспомним, что в том же XVI столетии примерно такая же история – хотя и с худшими последствиями – произошла во Франции с Этьеном Доле). Сам Максим категорически отвергал подобное обвинение, ссылаясь на то, что грамматическое значение обоих времен синонимично.