В.А. Жуковский как теоретик перевода

Без преувеличения можно сказать, что Василию Андреевичу Жуковскому (1783–1852) принадлежит в интересующей нас области поистине уникальное место – и не только благодаря величине оставленного им наследия, но и потому, что подавляющее число современников, да и потомков, обращаясь к проблеме передачи иноязычной литературы (главным образом, конечно, поэзии) должно было прежде всего определить свое отношение к принципам, которым Жуковский следовал в своем творчестве. Их либо принимали или стремились развить, либо отвергали (порой весьма резко) и старались опровергнуть, но игнорировать их было невозможно.

Поскольку биография Жуковского в своих основных моментах достаточно хорошо известна, вряд ли существует необходимость на ней останавливаться. Однако, прежде чем непосредственно говорить о его роли в истории русского перевода, представляется целесообразным привести здесь высказывание крупнейшего представителя русской филологической науки академика А.Н. Веселовского о той эволюции, которую претерпели литературно‑эстетические воззрения поэта: «Жуковский вышел из псевдо‑классической школы, быстро уступавшей влиянию сентиментальной; первая надолго оставила в его стиле свои следы… Сентиментальная поэзия дала формы его чувству, но оно хочет высказаться точнее в своей неопределенности, разнообразное в своем однообразии. Он ищет новых способов выражения; немецкая лирика указывает пути. Будущему исследователю стиля Жуковского переводы его дадут богатый, хотя далеко неравномерный материал. Они составили и еще составляют его славу. Сравнение с романтиками напрашивается само собой»[241] (выделено нами. – Л.Н., Г.Х.).

Таким образом, если согласиться с процитированным утверждением, то придется признать, что в творчестве Жуковского перекликаются все три ведущих направления конца XVIII – начала XIX в.: классицизм, сентиментализм и романтизм. Естественно, возникает вопрос о том, как они отразились в интересующей нас области.

Собственно классицистическими признаются обычно относящиеся к раннему периоду творчества (и представляющие собой воспроизведение мыслей французских авторов, с которыми их русский собрат солидаризуется) высказывания о том, что «самый приятный перевод есть, конечно, и самый верный»; что ради «гармонии» допустимо иногда жертвовать и точностью, и силой, подобно тому как в музыке «верность звуков должна уступать их приятности»[242], и т. п. Чисто по‑классицистически Жуковский в 1804 г. переводил «Дон Кихота» Сервантеса с французской переделки Флориана и без каких‑либо оговорок воспроизвел предисловие последнего, в котором говорится о целесообразности устранения из романа черт «дурного вкуса», ослабления «слишком сильных выражений», устранения повторов и вообще замены многих «красот» подлинника своими собственными.

Несколько сложнее обстоит дело с вопросом о том, как отразилось на переводческих взглядах Жуковского влияние сентиментализма. Именно его перевод «Сельского кладбища» Томаса Грея, опубликованный в 1802 г. в журнале «Вестник Европы», знаменовал своеобразное утверждение этого направления в русской литературе, развив и окончательно оформив тенденции, проявившиеся в творчестве Н.М. Карамзина и его сподвижников. Причем, сравнивая версию Жуковского с оригиналом, часто отмечают даже усиление в ней присущих сентиментализму черт (меланхолический настрой, чувствительность и т. п.). То обстоятельство, что несколько десятилетий спустя, в 1839 г., поэт вновь вернулся к названному произведению, дав совершенно новый вариант перевода, позволило некоторым исследователям утверждать, что на протяжении всего творчества сентименталистские черты сочетались у него с романтическими, и «эти два элемента слились в нем воедино, образуя оригинальный синтез»[243]. Однако ставить вопрос об особой «сентименталистской теории перевода» применительно к Жуковскому, как, впрочем, и к другим представителям данного направления, вряд ли целесообразно, поскольку собственной переводческой концепции, обладавшей ярко выраженными специфическими чертами, сентиментализм, насколько нам известно, ни в России, ни за ее пределами не создал, хотя определенные переводческие взгляды у сентименталистов, как мы уже видели на примере Карамзина, вполне могли быть.

Что касается романтизма, основоположником которого в России часто называют Жуковского, то, учитывая, какую роль играли понятие и проблемы перевода в эстетической системе романтиков, и принимая во внимание место, которое занимало в его творчестве воссоздание по‑русски иноязычной поэзии, можно было бы ожидать, что он отразится в суждениях и высказываниях своего крупнейшего представителя наиболее полным образом. Но тут мы сталкиваемся с определенным парадоксом. Во‑первых, подавляющее большинство мыслей Жуковского, посвященных теоретическим проблемам перевода, относится к раннему периоду его деятельности (1809–1810), в связи с чем возникает вопрос о правомерности их распространения на последующие годы жизни поэта. Во‑вторых, если учесть, что незадолго до них (ср. приведенные выше принципы передачи «Дон Кихота») он выступал с классицистических позиций, то опять‑таки существует проблема «отделения» в них собственно романтического от классицистического (не случайно П.А. Вяземский, характеризуя одну из таких статей – «О басне и баснях Крылова», относящуюся к 1809 г., упрекал ее автора за то, что в ней «обнаруживается слишком безусловная покорность правилам литературы французской и слишком отзывается французская школа»)[244]. И, наконец, в‑третьих, нельзя забывать, что, при всей кажущейся странности подобного утверждения, Жуковский, уже будучи, так сказать, вполне романтиком, мог проповедовать идеи, звучавшие, на первый взгляд, совершенно по‑классицистически. Вспомним хотя бы знаменитое рассуждение о том, что «подражатель‑стихотворец может быть автором оригинальным, хотя бы он не написал ничего собственного… Поэт оригинальный воспламеняется оригиналом, который находит у себя в воображении; поэт‑подражатель в такой же степени воспламеняется образцом своим, который заступает для него тогда место идеала собственного; следственно, переводчик, уступая образцу своему пальму изобретательности, должен необходимо иметь почти одинакое с ним воображение, одинакое искусство слога, одинакую силу в уме и чувствах. Скажу более: подражатель, не будучи изобретателем в целом, должен быть им непременно по частям: прекрасное редко переходит из одного языка в другой, не утратив нисколько своего совершенства: что же обязан делать переводчик?[245] Находить у себя в воображении такие красоты, которые могли бы служить заменою, следовательно, производить собственное, равно и превосходное: не означает ли это быть творцом? И не потребно ли для того иметь дарование писателя оригинального?»[246] И в другом месте, подчеркивая, что переводчик «остается творцом выражения, которое он должен сотворить», Жуковский заключает: «А сотворить их может только тогда, когда, наполнившись идеалом, представляющимся ему в творении переводимого им поэта, преобразит его, так сказать, в создание собственного воображения; когда, руководствуясь автором оригинальным, повторит с начала до конца работу его гения – но сия способность действовать с одинаково с творческим гением не есть ли сама по себе уже творческая способность?»[247]

Эта установка на воссоздание лежащего за конкретным произведением идеала, в сущности, была бы общей для обоих антагонистических течений, расходившихся между собой, однако в трактовке самого идеала (рационально‑объективный – в классицизме, интуитивно‑субъективный – в романтизме). Аналогичная сложность возникает и при истолковании знаменитого афоризма Жуковского: «Переводчик в прозе есть раб, переводчик в стихах – соперник»[248]. При буквальном (и наиболее распространенном) понимании он трактуется как признание поэзии более высоким жанром по сравнению с прозой, как своеобразная недооценка последней – и тогда мысль Жуковского вполне укладывается в традиции классицистической эстетики. Однако в специальной литературе была предложена и другая интерпретация, придающая словам Жуковского отчетливо романтическое звучание: «“Переводчик в прозе” для Жуковского – отнюдь не переводчик прозы. Вряд ли русский поэт назвал бы рабом, скажем, Тика, который блистательно перевел на немецкий язык роман Сервантеса “Дон Кихот”. Перевод в прозе для романтика – это нехудожественный “грамматический” перевод в классификации Новалиса… Перевод в стихах для романтика – это творческий “свободный перевод” с притязанием на перевод мифический, когда переводчик соперничает с автором в постижении идеала»[249].

Но и в том, и в другом случае совершенно очевидно, что рассмотренные нами теоретические взгляды Жуковского отчетливо ориентируют переводчика на вольное обращение с исходным текстом, если только последний, по его мнению, не представлял собой совершенное воплощение искомого идеала. Посмотрим теперь, как отразился подобный подход в его переводческой практике.