Особенности передачи иноязычных текстов в Петровскую эпоху

Отмеченный утилитаризм отношения к переводу имел ряд последствий. Во‑первых, представлялось не столь важным соблюдение принципа переводить с оригинала, и переводы «из вторых» («третьих» и т. д.) рук получили достаточно широкое распространение: трактат Джона Локка о государстве был переведен с латинского, сочинение Фомы Кемпийского – с французского, а книга Поля Рико о турецкой монархии, обозначенная как перевод с польского, представляла собой переложение итальянской версии французского перевода английского оригинала. Указанная особенность распространялась и на художественную литературу – «Метаморфозы» Овидия были переведены с польского, «Гюлистан» Саади – с немецкого. «Попадая в Россию, иностранные книги как бы теряли свой национальный облик»[176].

Во‑вторых, принцип отбора «полезного» не только допускал, но зачастую и прямо предписывал не воспроизводить подлинник целиком, а прибегать к его реферированию и сокращению, отбрасывая то, что представлялось малозначительным или излишним. Именно в подобном духе инструктировал переводчиков сам Петр, сопроводивший один из предназначавшихся для перевода трудов по сельскому хозяйству характерным замечанием: «Понеже немцы обыкли многими рассказами негодными книги свои наполнять только для того, чтобы велики казались, чего ради и о хлебопашестве трактат выправить, вычерня негодное и для примеру посылаю, дабы по сему книги переложены были без лишних рассказов, которые время только тратят и у чтущих охоту отъемлют»[177]. Именно так и поступил, кстати, указанный выше Феофан Прокопович, предваривший переведенный им латинский трактат обращением к царю, в котором сообщал, что с соизволения последнего сокращал и устранял части текста, лишенные интереса для читателя. Однако Петр резко отрицательно относился к попыткам делать в переводимом тексте купюры, вызванные не деловыми, а субъективно‑пристрастными соображениями. Когда один из виднейших переводчиков петровской эпохи Гавриил Бужинский (1680–1731)[178] представил в 1714 г. перевод исторического трактата С. Пуффендорфа, где было пропущено высказывание автора о России, не слишком лестное для национального самолюбия, царь в достаточно энергичных выражениях высказал свое неудовольствие и приказал точно воспроизвести соответствующее место подлинника.

В‑третьих, установка на практические нужды обусловливала и метод передачи, ориентированный, говоря современным языком, на получателя информации. Здесь опять‑таки надлежало руководствоваться ясно выраженной директивой монарха: «Не надлежит речь от речи хранить в переводе; но точно его выразумев, на свой язык уже так писать, как внятнее может быть»[179].

Однако на пути к требуемой царем «внятности» перед переводчиками возникало достаточно большое количество трудностей как объективного, так и субъективного порядка.

Прежде всего необходимо было определиться с выбором самого переводящего языка, учитывая наличие церковнославянско‑русского двуязычия. Говоря словами уже несколько раз цитировавшегося нами выше С.М. Соловьева, «ученые люди, знающие иностранные языки, переводчики привыкли к книжному языку и живой язык, народный был в их глазах языком подлых людей»[180]. Однако создание нового литературного языка, опирающегося на собственно русскую основу, встало на повестку дня в качестве одной из важнейших задач культурного развития. Огромную роль в ее осуществлении должна была сыграть переводная литература, поскольку новое содержание, с которым она знакомила русского читателя, требовало и новых форм выражения. Приведенное в предыдущей главе указание Петра Федору Поликарпову – избегать при переводе «высоких слов славенских», отдавая предпочтение словам «Посольского приказу» – являлось своеобразной официальной санкцией процесса оттеснения церковнославянского языка в достаточно узкую богослужебно‑культовую сферу, внешним проявлением чего стало введение гражданского шрифта.

Далее, имея дело с литературой, резко отличавшейся по своему характеру от традиционной «славяно‑российской» книжности и зачастую повествовавшей о малознакомых или даже совсем не знакомых предметах, переводчики не могли не испытывать огромных затруднений уже на уровне рецепции (восприятия) подлежащих передаче произведений. Жалобы на «темноту» и «скрытность» исходного текста – особенно когда речь шла о сочинениях отвлеченного характера – являются своего рода «общими местами» в высказываниях переводчиков петровской эпохи. Феофан Прокопович признавался, что, несмотря на все старания, ему так и не удалось «всю темноту и стронотность прогнати во переведении» (т. е. в переводе) с латинского языка трактата испанского дипломата Диего де Сааведра Фахардо «Изображение христианско‑политического властелина», а один из его коллег вспоминал, что из‑за «субтильности» содержания и «зело спутанного немецкого стиля» некоего труда ему за целый день удавалось воссоздать на своем языке не более десяти строк подлинника. Характерно, что издатели вышедших в свет вскоре после смерти Петра I комментариев Академии наук, указывая, что квалификация переводчиков была предметом особой заботы («всякому преводнику такие диссертации (рассуждения) переводить давали, о нем же известно знали, что он вещь оную наилутче разумеет, к тому же и самый перевод в присутствии всех преводников читан и свидетельствован бысть», причем последние «на сие смотрели, дабы оный яко вразумителен, тако и благоприятен был»), тем не менее сочли необходимым предупредить читателя: «Не сетуй же на перевод, якобы оный был невразумителен или не весма красен, ведати бо подобает, что весма трудная есть вещь добре переводити, ибо не точию оба оные языки, с которого и на который переводится, совершенно знать надлежит, но и самые переводимые вещи ясное имети разумение»[181]. Наконец, даже при хорошем понимании оригинала, процесс его межъязыковой передачи неизбежно наталкивался – особенно если речь шла о специальной литературе – на сложности, вызванные фактическим отсутствием соответствующей терминологии (С.М. Соловьев говорил в связи с этим о «страшной трудности передачи научных понятий на языке народа, у которого до сих пор не было науки»)[182]. Один из иностранных дипломатов при петровском дворе рассказал о печальной судьбе некоего переводчика, получившего от царя задание перевести с французского языка обширный труд по садоводству и в отчаянии покончившего с собой из‑за невозможности подобрать адекватные соответствия техническим выражениям оригинала.

Указанные моменты предопределяли и фактический отказ подавляющего большинства переводчиков петровской эпохи от задачи воспроизведения стилистических особенностей оригинала. Здесь они также имели четкое указание самого монарха: «Все перевесть нашим штилем, а за их штилем не гнаться»[183]. Так, переводчик латинского политического трактата голландского филолога XVI в. Юста Липсия монах Симон Кохановский отмечал, что позволял себе довольно значительные отступления от подлинника и различного рода сокращения и добавления вплоть до исключения отдельных примеров автора и замене их другими, заимствованными у римского историка Тита Ливия. По его собственным словам, он «не везде смотрел на латинские слова Юста Липсия, но точию смотрел на силу истории, чтобы история русским языком была истинна, ясна и всякому вразумительна… Убо ведати подобает доброхотному читателю, что я в переводе сем не порабощен был помянутого автора штилю, но едино служил истине, чтоб ниже мала была изменена сила и истина истории, того ради сие предвозвещаю в преддверии последующих повестей, дабы кому не дивно было, что не слово в слово переведены; но смотрел, что самая истинная сила истории неизменна есть»[184].

Хотя такая концепция (предназначенная в первую очередь для передачи научной и специальной литературы, но нашедшая отражение и в переводах художественных произведений) в какой‑то степени стирала грань между переводным и оригинальным творчеством, однако именно в петровскую эпоху начало формироваться (естественно, речь идет о прозаических текстах) представление о своеобразной переводческой этике, исключающей полный произвол по отношению к автору. Тот самый Феофан Прокопович, который, как мы видели выше, с санкции царя подверг текст оригинала довольно существенным изменениям, объясняя их подобно многим своим коллегам, темнотой и непонятностью автора во многих местах, вместе с тем отмечал и невозможность слишком сильного отклонения от него, настаивая на необходимости некоего «среднего пути»: «…Аще бо бы тако кто его превести потщался, дабы немало следов наречия его не остатися, была бы вещь отнюдь не уразуменная, стропотная и жестокая. Аще же бы всяко разнствующим и далече отходящим от слова его образом толковати восхотел кто, не было бы то преводити, но свое новое нечто писати. Между сим убо и овым некое средствие держати тщахомся…»[185]. Еще резче высказался Гавриил Бужинский, подчеркивавший необходимость уважительного отношения к исходному тексту и – вопреки высказывавшемуся некоторыми последующими исследователями мнению об отсутствии в России XVIII в. понятия плагиата – прямо приравнивавший чрезмерную вольность к литературному воровству: «Преведохом же сию книгу, якоже от самого автора сложена есть, ничто же пременше, ничто же приложивше или убавивше, да не таковая творяще, явимся чуждые труды (яко же мнози творят) себе прославляти и величати»[186].

Проблема передачи терминов

Как уже отмечалось, для переводчиков петровской эпохи, занимавшихся преимущественно переводом научно‑технической и специальной литературы, особую трудность представляла передача специальных терминов, отсутствовавших в русском языке. Указанная проблема сохраняла свою актуальность и в последующие десятилетия, что ставило на повестку дня вопрос о разработке собственной терминологической системы. Для разрешения этой задачи предлагались разные пути, причем здесь можно отметить проявление двух тенденций: заимствования недостающих единиц из европейских языков и попыток подбора или создания соответствовавших им русских эквивалентов. Однако следовать названным путям, так сказать, в чистом виде, было (даже в рамках одного и того же текста) довольно сложно, вследствие чего часто приходится наблюдать своеобразную комбинацию разных способов. Так, переводчик одного научного трактата, объявив в предисловии, что специально оставлял непереведенные греческие и латинские термины, «ради лучшего в деле знания» (т. е. чтобы не исказить содержание текста), вместе с тем осознавал, что подобный принцип во многих случаях лишает перевод доступности, и вынужден был от него отступать, давая в скобках русский перевод или попеременно употребляя свою и чужую лексическую единицу (например, «ангуль» – «угол», «экватор» – «уравнитель» и т. п.). Однако сами попытки создания русской терминологии далеко не всегда приводили к успеху. Так обстояло дело, например, с предложенными В.К. Тредиаковским «эквивалентами» типа неологизмов «безместие» (для передачи французского absurdite – «абсурд»), «недействие» (фр. inertie – «инерция»), «назнаменование» (фр. embleme – «эмблема») и т. д. Наряду с ними у Тредиаковского встречалось и использование русских слов, приблизительно воспроизводящих соответствующие иноязычные («всенародный» для epidimeque – «эпидимеческий», «внезапный» для panique – «панический», «учение» для erudition – «эрудиция»), а также случаи описательного перевода при помощи словосочетаний, вроде: «предверженная вещь» (для object – «объект»), «сила капелек» (для essence – «эссенция»), «жар исступления» (для entousiasme – «энтузиазм»), «телесное мановение» (для geste – «жест»), «урочный округ» (для periode – «период») и т. п. Любопытно отметить, что свою терминотворческую деятельность Тредиаковский пытался обосновать ссылками на церковнославянскую традицию, отвечая в 1752 г. на упреки академика Г.Ф. Миллера (немца по происхождению) не лишенным сарказма замечанием: «Правда, может г. асессор[187] сомневаться о терминах, как человек чужестранный; но оныи термины подтверждаются все книгами нашими церковными, из которых я их взял»[188].

Однако на этом поприще у Тредиаковского были и гораздо более близкие предшественники. В первую очередь здесь можно назвать имя Антиоха Дмитриевича Кантемира (1708–1744).

Сын союзного Петру I молдавского господаря, вынужденного переселиться в Россию после неудачи Прутского похода против Турции, получивший блестящее разностороннее образование, зачинатель русского классицизма, политический деятель и дипломат, автор ряда сатир и басен, Кантемир, переводя книгу французского мыслителя Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», представлявшую собой своеобразное сочетание философии, естествознания и беллетристики, счел необходимым снабдить свой труд примечаниями, в которых давалось толкование использованных переводчиком иноязычных слов, «которые и не хотя принужден был употребить, своих равносильных не имея», а также русских лексических единиц, использованных в новом значении. Аналогичным образом приходилось ему поступать и при передаче художественных и исторических произведений (сочинения Анакреонта, Юстина, Корнелия Непота и др.), о чем говорится в предисловии к переводу «Посланий» («Писем») Горация: «Во многих местах я предпочел переводить Горация слово от слова, хотя сам чувствовал, что принужден был к тому употребить или слова, или образы речения новые и потому не вовсе вразумительные читателю, в латинском языке неискусному. Поступок тот тем извиняю, что я предпринял перевод сей не только для тех, которые довольствуются просто читать на русском языке «Письма» Горациевы, по‑латински не умея; но и для тех, кои учатся латинскому языку и желают подлинник совершенно выразуметь. Да еще и другая польза от того произойдет, если напоследок те новые слова и речения в обыкновение войдут, понеже через то обогатится язык наш, который конец в переводе книг забывать не должно.

К тому мне столь большая надежда основана, что те введенные мною новые слова и речения не противятся сродству языка русского, и я не оставил оных силу изъяснить в приложенных примечаниях, так чтоб всякому вразумительны, нужны были те примечания; со временем оные новизны, может быть, так присвоены будут народу, что никакого толку требовать не будут»[189].

Оценивая итоги указанной работы Кантемира и Тредиаковского (а также их менее именитых коллег), обычно обращают внимание на то обстоятельство, что при всей скромности реальных ее достижений, в частности малопригодности большинства созданных ими терминов в силу присущей им неточности и неуклюжести, деятельность переводчиков первой половины XVIII столетия в данной области имела большое принципиальное значение, наметив пути освоения западноевропейской научной терминологии вплоть до знаменитой реформы Н.М. Карамзина, также не обошедшего вниманием данную проблему.

Но, пожалуй, в наиболее четкой форме (и с наиболее плодотворными результатами) процесс создания собственной системы научно‑технических терминов воплотился в трудах М.В. Ломоносова. Решительно отстаивая тезис о том, что уже современный ему русский язык, соединяя в себе «великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италианского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка» способен правильно и точно передать самый сложный иноязычный текст: «Сильное красноречие Цицероново, великолепная Вергилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на российском языке. Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в нем искусству приписывать долженствуем», – Ломоносов вместе с тем оговаривал, что в переводах научного характера он «принужден… был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся несколько странны, однако надеясь, что они со временем чрез употребление знакомее будут»[190]. При этом ученый отмечал, что подобное явление уже наблюдалось в эпоху принятия христианства, также несшего с собой целый ряд ранее незнакомых понятий: «С греческого языка, имеем мы великое множество слов русских и словенских, которые для переводу книг сперва за нужду были приняты, а после в такое пришли обыкновение, что будто бы они сперва в российском языке родились… При сем хотя нельзя прекословить, что сначала переводившие с греческого языка на славенский не могли миновать и довольно остеречься, чтобы не принять в перевод свойств греческих, славенскому языку странных, однако оные через долготу времени слуху славенскому перестали быть противны, но вошли в обычай. Итак, что предкам нашим казалось невразумительным, то нам ныне стало приятно и полезно»[191].