Проблемы перевода в творчестве А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова

Вопрос о месте и роли А.С. Пушкина в развитии теории и практики русского перевода рассматриваемой эпохи всегда привлекал особенно пристальное внимание в переводческой литературе, что вполне понятно, учитывая значение великого поэта для русской культуры. Проблема эта получила неоднозначную интерпретацию в трудах занимавшихся ею исследователей, причем наметились два полярно противоположных подхода к ней.

Ряд ученых (Г.Д. Владимирский, О.П. Холмская и др.), ссылаясь на наличие в творческом наследии Пушкина ряда произведений, восходящих к тем или иным иностранным источникам – от античной классики до современных авторов, считал, что у него наличествовала стройная система переводческих взглядов (естественно, наиболее прогрессивных для данной эпохи), отвергавших как буквализм, так и чрезмерную вольность, и чрезвычайно близких тому пониманию задач и методов передачи иноязычного оригинала, которое сложилось к середине XX столетия. Подобная точка зрения, сводившаяся к тезису «Великий поэт в то же время великий переводчик», в наиболее яркой форме была высказана в 1950‑х годах И.А. Кашкиным, который, обозревая путь, пройденный русской переводческой традицией, нарисовал следующую картину: «Вот начало XIX века. Приверженцы вольного романтического перевода Батюшков[280] и Жуковский. Одновременно с ними – ревнитель точности Катенин. Реалистические догадки некоторых поэтов‑декабристов и гениальный синтез реалистического перевода, когда к нему прикасалась рука Пушкина или Лермонтова»[281].

Однако уже в 1930‑х годах XX столетия было высказано и противоположное мнение. Так, Б.В. Томашевский, касаясь этого вопроса, писал: «Пушкин не был переводчиком, и переводы в его стихах занимают незначительное место. Он не считал себя

Ни подражателем холодным,

Ни переводчиком голодным

И ни поэтом милых дам…

Все эти категории он объединил под общей кличкой “смиренных поэтов” и “несчастных глупцов”. Это был удел мелких журнальных сотрудников…»[282]. Впрочем, автор оговаривает, что такого рода отношение не мешало Пушкину признавать просветительское значение переводов (достаточно вспомнить известный афоризм «Переводчики – почтовые лошади просвещения») и высоко ценить некоторые из них.

В дальнейшем подобная трактовка была развита Ю.Д. Левиным, категорически отрицавшим наличие у великого поэта какой‑либо последовательной системы переводческих принципов и считавшим всякие попытки их обнаружения проявлением «профессиональной узости взгляда»: «Переводчику представляется, что перевод есть чуть ли не высшая форма человеческой деятельности. Поэтому, считает он, всякий великий писатель имеет свою теорию перевода. Величие Пушкина вне сомнений – следовательно, у него была теория перевода. И если она не обнаруживается в его записях, то лишь потому, что он не успел ее изложить… Но отношение Пушкина к переводу было далеко не таким восторженным, как обычно изображают историки перевода… Перевод, когда им занимался крупный поэт, рассматривался Пушкиным не как самоцель, а как своего рода школа мастерства, готовящая поэта к созданию оригинальных произведений»[283].

Любопытный эпизод, проливающий свет на интересующий нас вопрос, приводит в своих воспоминаниях писатель и критик, издатель известного журнала «Московской телеграф» Н.А. Полевой. По его словам, Пушкин, познакомившись с поэмой польского поэта Адама Мицкевича «Конрад Валленрод», «восхищенный красотами подлинника, хотел, в изъявление своей дружбы к Мицкевичу, перевести всего “Валленрода”, но увидел, как говорил он сам, что не умеет переводить, т. е. не умеет подчинять себя тяжелой работе переводчика»[284]. А уже в 1836 г., незадолго до гибели, Пушкин писал князю Н.Б. Голицыну, переводившему его стихотворения на французский язык: «Вы обещаете перевод в стихах моего “Бахчисарайского фонтана”. Уверен, что вам он удастся, как все, что выходит из‑под вашего пера, хотя тот род литературы, которому вы предаетесь, самый трудный и неблагодарный из всех, какие я знаю»[285].

Что же касается самого Пушкина, то практически по единодушному мнению всех исследователей, занимавшихся данным вопросом, элементы переводческой деятельности, когда поэт к ней обращался, были, по существу, неотъемлемой частью его оригинального творчества. Обычно им и не ставилась основная собственно переводческая задача – как можно более близкая к подлиннику передача оригинала. Поэтому среди восходящих к иноязычным источникам произведений можно встретить и переводы в собственном смысле слова, и различного рода сокращения и переделки, и сочетания нескольких принципов передачи. Достаточно вспомнить переработку сюжета о Дон Жуане в «Каменном госте», «Пир во время чумы», представляющий собой сцену из драмы Дж. Вильсона «Чумный город», стихотворение «Странник», передающее основную идею сочинения пуританского автора Дж. Беньяна «Путь паломника» (написанного в прозе), «Воеводу» на сюжет А. Мицкевича, где несколько смещены акценты в характеристике главных героев, «Песни западных славян», источником которых послужила знаменитая мистификация П. Мериме «Гузла», причем Пушкин отнюдь не переводил последнюю (также написанную прозой), а как бы воссоздавал в стихах стоявший за ней воображаемый подлинник[286], и т. д. Правда, в специальной литературе порой утверждалось, что в последние годы жизни Пушкин якобы эволюционировал к более полному воссозданию исходного текста, однако сколько‑нибудь убедительно увязать тот или иной способ его передачи с определенными периодами биографии поэта сторонникам данной точки зрения, по существу, так и не удалось.

Что касается теоретических воззрений Пушкина на интересующую нас проблему, то здесь чаще всего обращаются к незаконченной статье «О Мильтоне и переводе “Потерянного рая” Шатобрианом». В ней критика классицистических традиций «приятного перевода», в связи с которой отмечается, что «даже мнение, утвержденное веками и принятое всеми, что переводчик должен стараться передавать дух, а не букву, нашло противников и искусные опровержения», сочетается с указанием на тот факт, что стремление «передать… слово в слово» вступает в противоречие с необходимостью соблюдения «верности смысла и выражения. Каждый язык имеет свои обороты, свои усложненные риторические фигуры, свои усвоенные выражения, которые не могут быть переведены на другой язык соответствующими словами»[287]. Однако какую‑либо систему позитивных переводческих принципов в упомянутой статье также вряд ли можно обнаружить хотя бы потому, что это и не входило в задачи ее создателя.

Сказанное, разумеется, ни в коей мере не означает умаления той роли, которую сыграла деятельность великого поэта в развитии художественного перевода. «Осмысление национальной самобытности, воссоздание исторического колорита, новые возможности русского литературного языка и стиха и т. д. – все это было усвоено русской переводческой культурой благодаря Пушкину. Но это влияние Пушкина осуществлялось всем его творчеством, а не только переводами или теоретическими суждениями о переводе»[288].

Схожим образом обстоит дело и с творчеством М.Ю. Лермонтова, также, как мы видели, зачисляемого порой в ряды представителей «реалистического перевода». Интересно отметить, что, порицая Жуковского за «неразличение» переводных и оригинальных произведений, в частности за то, что он порой не обозначает источник, откуда взяты те или иные мотивы, сам Лермонтов далеко не всегда в своих рукописях ссылался на автора оригинала (так обстояло дело, например, с некоторыми стихотворениями Гейне, Мура, Мицкевича). Он также достаточно сильно перерабатывал иноязычный материал, сочетая его порой с собственными вставками, контаминируя разных авторов, и т. д. «…Твердой грани между переводом и собственным творчеством для Лермонтова нет… в ряде случаев перевод легко переходит у него в самостоятельную вариацию на мотив иностранного поэта, а иногда и в полемику с ним. Во всех переводах, переделках и вариациях Лермонтов выступает как необыкновенно сильная поэтическая индивидуальность, а внимательное сопоставление их с оригиналами в конечном счете позволяет выделить именно лермонтовский элемент»[289]. Высказывалось даже мнение, что у Лермонтова вообще нет переводов как таковых, если не считать нескольких произведений Байрона: «Все попытки найти для Лермонтова “место” в истории русского перевода наивны и заведомо безуспешны; его стихотворения не связаны ни с тем, что было до него, ни с тем, что будет после. Но как пример поэтического истолкования и “пересоздания” чужих стихов, эти строки навсегда останутся образцами для поэтов»[290].