Перевод и переводческая мысль в России во второй половине XIX столетия

1. 50‑60‑е годы XIX века в истории русского перевода

При рассмотрении основных тенденций развития русского перевода в интересующий нас период прежде всего обращают внимание на резкий количественный рост издававшихся в стране переводных произведений. Указанное явление было тесно связано с процессами общественного развития России: некоторая либерализация, наступившая после смерти Николая I, отмена крепостного права, значительное увеличение так называемой разночинной интеллигенции повысили спрос на иностранную литературу (как научную, так и художественную) со стороны все более расширявшегося круга читателей, многие из которых, в отличие от своих предшественников, принадлежавших по преимуществу к дворянскому кругу, слабо владели или вообще не владели иностранными языками. Это обстоятельство влекло за собой и чрезвычайно важные изменения в самом статусе переводной литературы с точки зрения ее отношения к литературе оригинальной. «Неразличение» той и другой, которое, как мы видели выше, было обычным явлением в предыдущую эпоху (особенно в сфере поэтического перевода), стало уступать место их четкому разграничению, уже не оставлявшему места для «соперничества» с оригиналом. Соответственно, задачей переводчика становилась полноценная замена оригинала, хотя последняя и понималась зачастую по‑разному.

Во‑вторых, названные моменты влекли за собой углубление процесса, который можно назвать профессионализацией переводческого дела. Оно стало восприниматься как особый род литературной работы, обладающий собственной спецификой и требующий специальных качеств. На практике, правда, это приводило к определенному снижению качества переводов, прежде всего со стилистической точки зрения, на что нередко указывали и современные критики и позднейшие исследователи.

Наглядным примером сказанного может служить деятельность Николая Васильевича Гербеля (1827–1883). Близкий к революционно‑демократическим кругам (хотя и не имевший отчетливой общественно‑политической позиции) Гербель много занимался стихотворным переводом (среди переведенных им поэтов значатся Байрон, Шекспир, Шиллер, Гёте и др.), но главной его заслугой являлась организация издательской деятельности по публикации собраний сочинений иностранных авторов, в которых с большей или меньшей полнотой была бы представлена собственная творческая личность последних, по возможности отделенная от субъективных пристрастий переводчика. Под руководством Гербеля были изданы переводы произведений Шиллера, Гофмана, Гёте, Шекспира, Шевченко, несколько поэтических антологий (славянская, английская, немецкая и др.), причем выработанные им принципы в основных чертах сохранились до наших дней. Среди них – передача поэтических произведений стихами, а не прозой; кропотливая библиографическая работа по учету предшествующих переводов; привлечение возможно широкого круга участников, «каждый из которых выбрал бы для передачи на русский язык то, что наиболее согласуется с его талантом и направлением»[305], публикация нескольких вариантов, принадлежавших разным переводчикам, если они «позволяли представить, по мере возможности, в полнейшей передаче творения избранного поэта»[306], приложение биографических статей и комментариев, к написанию которых привлекались специалисты, и т. д.

Наконец, при рассмотрении процессов, происходивших в русском переводе 60‑х годов XIX столетия, исследователи, естественно, не могли обойти молчанием и вопроса о возможной связи развития перевода с той идейно‑политической борьбой, которая приобрела в указанный период особую остроту. Стремление к максимальной увязке переводческой деятельности с идеологическими аспектами литературной жизни интересующей нас эпохи отчетливо проявлялось в ряде советских работ, особенно написанных до середины 50‑х годов XX в., где зачастую утверждалось, что «основная линия борьбы в вопросах перевода в 1860‑е гг. была та же, что и во всех других вопросах творчества: между сторонниками общественно значимого, народного, реалистического искусства – линией Чернышевского и Достоевского – и антиреалистическим, антинародным направлением «искусства для искусства»[307]. Однако поскольку прямолинейность, а в ряде случаев прямая абсурдность противопоставления «хороших» революционно‑демократических переводов «плохим» дворянско‑либеральным были слишком очевидны, названная схема уже несколько десятилетий назад была, по существу, забыта, и в классическом учебнике А.В. Федорова, равно как и в других его трудах, рисуется уже несколько иная картина: признавая, что идейно‑политическая борьба между названными лагерями отразилась и в области перевода, он счел нужным вместе с тем оговорить: «Конечно, далеко не всегда удается с полной убедительностью установить закономерную связь между политическими симпатиями и особенностями работы переводчика», хотя «в ряде случаев эта связь выступает совершенно отчетливо и прямо»[308]. Причем указанная связь, согласно А.В. Федорову, проявляется двояко: с одной стороны, «у обоих лагерей были свои особые интересы в области иноязычных литератур», а с другой – «переводы, принадлежащие представителям двух борющихся в этот период лагерей, отчасти различаются по своим методам и тенденциям». Переводы Фета, Мея, А.К. Толстого отличаются большим вниманием к формальному своеобразию подлинника (в частности, к его стиховым особенностям – размеру, рифмовке) и отдельным деталям[309]. Переводы Курочкина из Беранже, напротив, содержат огромные отступления от буквы подлинника вплоть до использования многих деталей и имен, специфических для русского быта, причем эта вольность вызвана стремлением передачи оригинала как целого, способного вызвать у читателя и слушателя чисто бытовые, привычные для него ассоциации[310]. С первым утверждением А.В. Федорова, по‑видимому, можно согласиться, поскольку при прочих равных условиях любой переводчик скорее всего действительно предпочтет работать с более близкими себе по духу произведениями (хотя, как указывает сам же Федоров, специфику упомянутых интересов нельзя понимать прямолинейно: например, М.Л. Михайлов и А.К. Мей обращались к творчеству Беранже). Что же касается второго – собственно переводческого – аспекта, то дело здесь обстоит гораздо сложнее. Среди представителей так называемого «дворянско‑либерального» лагеря можно встретить и подчеркнутое стремление к буквализму, наиболее последовательно выраженное А.А. Фетом[311], и «импрессионистский» подход А.К. Толстого, который, переводя «Коринфскую невесту» Гёте, сформулировал свои принципы следующим образом: «Я стараюсь, как только возможно, быть верным оригиналу только там, где верность или точность не вредит художественному впечатлению, и, ни минуты не колеблясь, я отдалялся от подстрочности, если это может дать на русском языке другое впечатление, чем по‑немецки. Я думаю, что не следует переводить слова, и даже иногда смысл, а надо передавать впечатление. Необходимо, чтобы читатель перевода переносился бы в ту же сферу, в которой находится читатель оригинала, и чтобы перевод действовал на те же нервы»[312]. Добавим, что как будто бы согласный с ним И.С. Тургенев, отрицательно отзывавшийся о буквализме Фета и утверждавший, что «в ином случае даже самая рабская верность – неверна» и что хотя ничего нет «рабски добросовестнее дагерротипа», однако «хороший портрет… в тысячу… раз лучше всякого дагерротипа», оценил версию А.К. Толстого достаточно негативно: «Безжизненно‑величаво; правильно и неверно… что он сделал из бедной “Коринфской невесты” Гёте»[313].

Подобная же картина наблюдалась и на противоположной стороне. Один из признанных вождей радикалов, Н.А. Добролюбов, в целом весьма высоко оценивавший упомянутые выше переводы из Беранже, принадлежавшие В.С. Курочкину, тем не менее ставил ему в упрек то обстоятельство, что последний «совершенно напрасно вставлял в пьесы Беранже некоторые русизмы», вследствие чего «не совсем выдерживается в переводе характер подлинника»[314]. Другой яркий представитель революционного лагеря – М.Л. Михайлов, характеризуя перевод шиллеровского «Дмитрия Самозванца», принадлежащий идейно и политически весьма далекому от него Л.А. Мею, подчеркнул, что трагедия «очень удачно переведена», а сам переводчик «заслуживает полнейшей похвалы за свой прекрасный труд»[315]. Наконец, показательно, что русский вариант шекспировского «Короля Лира», созданный одним из консервативных литераторов Н.М. Дружининым, удостоился похвалы вождя его непримиримых врагов Н.Г. Чернышевского, заметившего в письме Н.А. Некрасову: «Перевод действительно хорош»[316]. Причем дружининские переводы печатались в главном органе «революционной партии» – журнале «Современник» даже тогда, когда резко отрицательное отношение Дружинина к ее представителям ни для кого не было секретом, а издававший его Н.А. Некрасов даже предлагал Дружинину взять на себя редактирование собрания драматических произведений Шекспира.

Неудивительно, что, учитывая эти и многие другие факторы, А.В. Федоров в конечном счете приходит к выводу, что, в сущности, представителей как того, так и другого лагеря характеризовало одно и то же «стремление (хотя бы и разными путями) передать художественное своеобразие подлинника, произвести близкий к нему эффект. Благодаря этому некоторые переводы этого периода, принадлежащие сторонникам разных идеологий, стали классическими по воспроизведению внутренней специфики подлинника, и его художественной силе…»[317]

Рассмотрим теперь деятельность некоторых представителей названной эпохи несколько подробнее.