Общая характеристика теории и практики перевода в XX столетии

Рассмотрение основных проблем, связанных с переводом и переводческой мыслью ХХ в., в определенном смысле является гораздо более сложным и трудным делом, нежели анализ предыдущих этапов, о которых шла речь выше. Во‑первых, за вторую половину прошлого века в мире было создано гораздо больше трудов в интересующей нас области, нежели за все предшествующие периоды, вместе взятые, и даже простое перечисление наиболее важных работ потребовало бы отдельной книги. Во‑вторых, сравнительно небольшая временная дистанция, отделяющая нас от момента их создания, существенно затрудняет беспристрастную и объективную оценку – как известно, «большое видится на расстоянии». Имея в виду указанные обстоятельства, Т. Сейвори еще в 1960‑х годах заметил: «Каждый автор, пишущий историю, должен избегать ошибки слишком близкого приближения к современности, однако в данном случае последняя настолько важна, что совершенно умолчать о ней просто не представляется возможным»[101].

Возрастание интереса к переводу и теоретическому осмыслению его проблем стало наблюдаться уже с первых десятилетий XX в. (работы П. Кауера, К. Бардта, К. Шольца, Дж. П. Постгейта и др.). После Первой мировой войны указанная тенденция еще более усилилась, что отметил еще в начале 1930‑х годов М.П. Алексеев: «Тысячная армия переводчиков готовит для своих читателей литературную пищу из чужеземных литературных продуктов; звание переводчика становится почетным, а его профессия – прибыльной; знание чужого языка, если оно соединяется с тонким критическим чутьем и самостоятельным талантом, приносит славу; переводами не пренебрегают и писатели, обладающие литературной известностью»[102].

Новый взлет переводческой деятельности (после некоторого спада, связанного с событиями Второй мировой войны) наступил начиная с 50‑х годов XX в. Среди многочисленных определений, дававшихся XX столетию, все чаще стало мелькать и выражение «век перевода», авторство которого приписывается Пьеру Франсуа Кайе – французскому писателю, переводчику и теоретику перевода, который в течение многих лет возглавлял созданную при его активном участии в 1953 г. Международную федерацию переводчиков (FJT)[103] и являлся главным редактором ее печатного органа – журнала «Babel» («Вавилон»)[104]. Именно на одном из конгрессов названной федерации в сентябре 1963 г. была принята известная «Хартия переводчика», содержащая следующие основные положения[105]:

– всякий перевод должен быть верным и точно передавать мысль и форму оригинала; соблюдение такой верности является юридической и моральной обязанностью переводчика;

– верный перевод не следует, однако, смешивать с переводом буквальным, поскольку верность не исключает необходимых изменений, имеющих целью дать почувствовать на другом языке, в другой стране форму, атмосферу и внутренний смысл произведения;

– переводчик должен хорошо знать язык, с которого переводит, и, что еще важнее, в совершенстве владеть языком, на который переводит;

– он должен, кроме того, быть широко образован, достаточно хорошо знать предмет, о котором идет речь, и воздерживаться от работы в незнакомой ему области.

Помимо количественного роста переводных текстов, для XX столетия, особенно его второй половины, характерна специализация отдельных видов перевода и возникновение новых его разновидностей: все более важную роль стал играть научный перевод, были созданы и продолжают создаваться различные системы машинного перевода и т. д.

Указанные обстоятельства оказали огромное влияние и на развитие переводческой мысли. В 1950–1960‑х гг. получает своего рода официальное признание переводоведение в качестве особой научной дисциплины, обладающей собственным предметом изучения, структурой и методами. Вместе с тем в XX столетии к проблемам межъязыковой коммуникации стали все чаще обращаться и для решения более общих научных задач. Один из крупнейших английских лингвистов Джон Ферс писал в середине 1950‑х годов: «Существование перевода является серьезным вызовом лингвистической теории и философии. Знаем ли мы, как мы переводим? Знаем ли мы хотя бы, что мы переводим? Если бы мы могли ответить на эти вопросы в строго научных терминах, мы значительно продвинулись бы вперед по пути создания новой всеобъемлющей теории языка и базы для философских обобщений»[106].

2. Философия перевода Хосе Ортеги‑и‑Гассета

Испанский философ Хосе Ортега‑и‑Гассет (1883–1955), получивший широкую известность в мире своими трудами, в которых была предпринята попытка критического осмысления природы западноевропейской культуры, опубликовал в 1940 г. сравнительно небольшое эссе под характерным заглавием «Нищета и блеск перевода», во многих отношениях продолжавшее и развивавшее идеи Вильгельма фон Гумбольдта, а в ряде случаев прямо перекликавшееся с ними. Как отмечалось выше, в работах великого немецкого лингвиста можно найти как отрицание возможности полноценной передачи оригинала на другой язык, так и глубокую теоретическую разработку принципов и методов последней. Следуя ему, Ортега‑и‑Гассет в своем эссе, построенном в форме диалога, учиняет как бы своеобразный «суд» над переводом: вначале («Нищета») испанский философ берет на себя роль обвинителя, перечисляя недостатки, «фатально» присущие переводу как таковому, а затем («Блеск») произносит горячую и страстную защитительную речь, отстаивая (как это делали столетием раньше многие деятели немецкой культуры) высокое предназначение перевода и выполняемую им почетную роль.

«Нищета» интересующего нас явления объясняется, по мнению автора, следующими причинами:

– оригинальное творчество почти всегда представляет собой своеобразный протест против окружающей действительности. Хорошо писать – значит постоянно подтачивать общепринятую грамматику и норму языка, что требует определенной решительности и бесстрашия. Переводчик же, сама профессия которого выдает натуру, склонную к подчинению, неизбежно заключит переводимого автора в темницу лингвистической нормы и тем самым предаст его;

– более или менее близко к оригиналу могут быть переданы лишь научные сочинения, поскольку они написаны на «псевдоязыке» единой терминологии, представляющем собой своеобразный суррогат естественного языка, непонятный неспециалистам. Однако и здесь существуют достаточно большие сложности (например, создатель теории множеств Г. Кантор использовал немецкий термин «Menge», значение которого шире, чем значение слова «множество» в других европейских языках);

– даже в области самой науки (может быть, за исключением таких областей, как математика, физика и, если угодно, биология) автор должен быть писателем в подлинном смысле слова, т. е. пользоваться родным языком с редким тактом, выполняя два несовместимых условия: быть понятным читателю и в то же время поколебать обыденное употребление языка. Вряд ли подобную двойную операцию в состоянии осилить простые переводчики;

– индивидуальный стиль любого автора заключается в том, что отдельные слова, благодаря едва заметному смещению привычного смысла, приобретают значение, отличающееся от общепринятого. С другой стороны, каждый язык обладает собственным лингвистическим стилем, который В. Гумбольдт называл его «внутренней формой». Поэтому два слова в разных языках, которые в словарях отождествляются по значению, на самом деле никогда не соответствуют в точности одним и тем же предметам. Так, например, испанское и немецкое слова, обозначающие лес, настолько сильно расходятся с точки зрения предметной отнесенности, что вызывают совершенно разные эмоциональные и духовные отзвуки.

Вследствие отмеченного выше несходства перевод представляет собой некое «флю» – расплывчатое и размытое изображение, напоминающее фотографии двух разных людей, снятые одна поверх другой. Из‑за этого автор оригинала всегда предстает в несколько неясном виде и кажется несколько глуповатым.

Однако вслед за приведенными аргументами, казалось бы, «убивающими» саму возможность межъязыковой передачи, следуют характерные слова: «Мне было очень важно подчеркнуть нищету перевода, особенно определить его трудности, его неосуществимость, но вовсе не для того, чтобы на этом остановиться; напротив, чтобы, оттолкнувшись от этого положения, мы смогли устремиться к возможному блеску искусства перевода. Вот подходящий момент, чтобы воскликнуть: “Перевод умер! Да здравствует перевод!” Теперь нам следует грести в обратном направлении и, как говорит Сократ в подобных случаях, пропеть палинодию»[107].

Таким образом, по мысли Ортеги‑и‑Гассета, заявлять о невозможности перевода отнюдь не значит отрицать его возможный блеск. Напротив, именно трудность и неосуществимость стоящей перед переводчиком задачи придают его работе особое благородство и смысл. И состоит последний прежде всего в том, что, раскрывая секреты других эпох и народов, перевод преодолевает враждебную разобщенность между ними и тем самым объединяет человечество.

Отмечая, что перевод представляет собой не само оригинальное произведение, а только путь к нему, испанский философ подчеркивает, что каждый текст допускает несколько переводов, в зависимости от того, какие именно его особенности необходимо передать. Однако самому автору (ссылающемуся в данном пункте на трактат Шлейермахера) представляется наиболее плодотворным метод «приближения читателя к автору», т. е. максимально возможного сохранения присущих оригиналу особенностей. Обращаясь в этой связи к проблемам передачи античной классики, Ортега‑и‑Гассет решительно настаивает на отказе от какой бы то ни было их модернизации и на необходимости подчеркивать присущие им особые, экзотические черты, даже если они и вызовут затруднения при чтении. И рекомендуя своим коллегам почаще обращаться к воссозданию на родном языке произведений иноязычных авторов, Ортега‑и‑Гассет устами одного из персонажей названного эссе заключает: «Вообще ни одному писателю не следует пренебрегать трудом переводчика и наряду с самостоятельным творчеством переводить античные, средневековые и современные произведения. Необходимо возродить престиж этого занятия, считая его умственным трудом первого порядка. Тогда перевод превратился бы в дисциплину sui generis[108], которая в ходе постоянного усовершенствования выработала бы собственную технику, способную чудесным образом расширить круг наших представлений… Какую бы эпоху или народ мы ни взяли, суть дела не меняется. Главное, чтобы при переводе мы стремились выйти за пределы своего языка и приблизиться к другим языкам, а не наоборот, как это обычно делается. Иногда, особенно если мы имеем дело с современными авторами, перевод, помимо своих достоинств как перевода, может иметь определенную эстетическую ценность»[109].