А.А. Фет как теоретик и практик перевода

Говоря о деятельности выдающегося русского поэта Афанасия Афанасьевича Фета (Шеншина) (1820–1892) в интересующей нас области, В.Я. Брюсов заметил, что он «всю жизнь переводил и любимых своих немецких поэтов и Гафиза (с немецкой передачи), и классиков: Горация, Вергилия, Овидия, Тибулла, Катулла – переводил, так сказать, бескорыстно, потому что почти ни в ком не встречал сочувствия своим переводам»[318].

Действительно, трудно найти другой такой пример, когда деятельность по воссозданию на родном языке творений иноязычной литературы встречала бы столь единодушную отрицательную оценку. Причем если, скажем, упреки со стороны Д.М. Михаловского в том, что Фет заботился исключительно о форме, забывая о содержании, а саму форму наполнял слишком узко и ограниченно, можно объяснить политической позицией человека, близкого к революционерам‑шестидесятникам, с которыми Фет находился в непримиримой вражде[319], то вряд ли подобный довод применим по отношению к И.С. Тургеневу, язвительно заметившему, что в переводе шекспировского «Юлия Цезаря» «попадались стихи безумные и уродливые, вроде следующих (правда, сочиненных мною в виде пародии, но далеко не достигающих красоты оригинала):

Брыкни, коль мог, большого пожелав,

Стать им; коль нет – и в меньшем без препон»[320].

С современниками прославленного лирика солидаризовалось и подавляющее большинство позднейших авторов. Фету ставили в вину, что в его переводах попытка буквального воспроизведения особенностей оригинала приводит к неуклюжести, насилию над русским языком, труднодоступности, а иногда и полной непонятности текста для читателя, не знакомого с оригиналом, и т. п. Подобную оценку давали В.Ф. Лазурский, В.Е. Чешихин, даже В.Я. Брюсов, за которым в истории перевода также закрепилась не меньшая репутация «буквалиста». Уже в середине XX в. своеобразный итог такого рода обличениям подвел в своей книге «Высокое искусство» К.И. Чуковский: «Фет был силач, но и он в своих переводах… потерпел величайший крах именно оттого, что автоматически следовал узкому кодексу формальных задач, жертвуя ради этого кодекса и красотой и вдохновенностью подлинника»[321].

Указанный «кодекс» был сформулирован самим Фетом в словах: «Я всегда был убежден в достоинстве подстрочного перевода и еще более в необходимости возможного совпадения форм, без которого нет перевода»[322]. Обосновывая свою установку, Фет писал: «Самая плохая фотография или шарманка доставляют больше возможности познакомиться с Венерой Милосской, Мадонной или Нормой, чем всевозможные словесные описания. То же самое можно сказать и о переводах гениальных произведений. Счастлив переводчик, которому удалось хотя бы отчасти достигнуть той общей прелести формы, которая неразлучна с гениальным произведением, это высшее счастье и для него и для читателя. Но не в этом главная задача, а в возможной буквальности перевода; как бы последний ни казался тяжеловат и шероховат на новой почве чужого языка, читатель с чутьем всегда угадает в таком переводе силу оригинала, тогда как в переводе, гонящемся за привычной и приятной читателю формой, последний большею частью читает переводчика, а не автора»[323]. По‑видимому, понимая, что подобная декларация, как это и произошло в действительности, навлечет на него немало критических стрел, Фет в предисловии к переводам стихотворений древнеримского поэта Гая Валерия Катулла с некоторой демонстративностью заявляет: «…Нас нимало не смущают упреки в шероховатости… нашего перевода… Такой упрек был бы совершенно уместен, если бы мы… брались за подражание… а не за перевод. Подражают, как хотят, а переводят, как могут»[324].

Как провозглашенные Фетом теоретические принципы, так и его переводческая практика неизбежно заставляли вспомнить о другом деятеле русской литературы – П.А. Вяземском. Их имена часто ставили рядом в качестве своеобразных «отщепенцев», противостоявших некоей «магистральной линии» развития отечественного перевода. Так представлено дело, например, в известном учебнике А.В. Федорова, который, касаясь «буквалистских» тенденций в истории отечественного перевода, писал: «Формализм, выражающий стремление передавать все элементы формы подлинника, а фактически состоящий в передаче лишь отдельно взятых элементов без должного учета их связи с целым и представляющий сознательный, но ошибочный расчет, – явление, не характерное в целом ни для деятельности русских переводчиков, ни для взглядов писателей и журналистов. Приверженцами его – и на практике и в теории – могут быть названы в пушкинское время П.А. Вяземский, во второй половине века А.А. Фет… И тот и другой были тонкими знатоками языка, оба ставили высокие и строгие требования к переводу, но вместе с тем неверно определяли исходное условие своей задачи в переводе, считая необходимым переносить на почву другого языка не только образы подлинника, но и специфические для подлинника формальные черты языкового выражения, т. е. тем самым в какой‑то мере экспериментировать над родным языком»[325].

Несколько по‑иному подошел к данному вопросу Ю.Д. Левин, отмечавший, что, несмотря на схожесть установок того и другого, объяснялись они несколько разными причинами: если Вяземский с его «наивно‑романтическим буквализмом» считал, что передача исходного текста слово за словом приведет к автоматическому воссозданию последнего, то Фет полагал, что внутреннее содержание и сущность оригинала вообще непознаваемы, а воспроизвести можно лишь его внешнюю словесную оболочку. Поэтому не приходится удивляться тому, что столь тонкий и изящный лирический поэт мог быть в своих переводах тяжеловесным и даже косноязычным. «…Противоречие здесь только внешнее. Импрессионистская в своей сущности лирика Фета тоже покоится на философском агностицизме. В ней он воспроизводит свои впечатления от внешнего мира, непознаваемого в своей сути. В этом романтическом стремлении передать в поэзии «невыразимое» собственных душевных переживаний Фет продолжал Жуковского. Но в переводе, в отличие от Жуковского, он воссоздавал уже не «свое», а чужое, как требовалось на новом этапе развития русской переводческой культуры, а это влекло за собой буквализм»[326].

В определенном отношении, как указывал В.М. Жирмунский, Фета с его обостренным вниманием к ритму и метрике переводимого произведения, порой вступавшим в противоречие с логически‑смысловой стороной последнего, можно считать предшественником переводчиков‑символистов.

Несмотря на то что, как мы видели выше, негативное отношение к переводческой деятельности Фета в целом характерно и для XX столетия, предпринимались попытки пересмотреть его и если не реабилитировать пресловутый «буквализм» полностью, то, во всяком случае, подчеркнуть его историческую обоснованность и оправданность: «Крайние требования к точности перевода предъявлял… А.А. Фет. Этот поэт глубоко понимал различие между художественностью и внешней «литературностью» перевода, обеспечивавшей легкий успех, и сам переводил, «добывая с бою каждую мысль подлинника своему языку и своему народу». Привыкши во всем идти против течения, Фет создает совершенно оригинальную теорию перевода: по его мнению, перевод отличается в корне от свободного толкования подлинника. В борьбе с переводческими вольностями 60‑х Фет полемически требовал «возможной буквальности перевода». Но контекст его высказываний не вызывает сомнений в том, что его «буквальность» означала прежде всего честную заботу о передаче труднейших языковых оборотов и особенно дерзких поэтических образов оригинала («прыжков с седьмого этажа», как любил говорить Фет, вызывая ярость современной ему критики). Его парадоксы о переводе ставили, таким образом, новые проблемы для русской теории перевода. При очень большом объеме переводческой работы Фета… конечно, нельзя говорить о едином поэтическом уровне. Но вряд ли можно судить об этой большой работе по отдельным вырванным строчкам или эпиграммам современников Фета. Мы должны оценить благородство и смелость большого поэта, который – в то время, когда переводческая вольность никем не возбранялась, – стремился найти русское соответствие каждой строчке оригинала, не давая себе поблажек. И, конечно, в лучших переводах Фета мы узнаем его собственный поэтический голос»[327].